играли будущий астроном саксофонист Эрик Дибай, будущий математик пианист
Юрий Яковлев, будущий педагог басист Юрий Елкин... Их называли "малые
шанхайцы". Разумеется, исполнялись в основном танцевальные вещи, но по
тогдашним временам и это было чудом. Приезжие москвичи хватались за
головы: в Казани существовал джаз!
И вот сейчас оркестр Олега Лундстрема на сцене Таллинского
джаз-фестиваля: девятнадцать человек в шикарных концертных костюмах с
буквами "ОЛ" на груди. Из прежних, чуть ли не легендарных "шанхайцев" в
оркестре осталось всего пять человек. Рядом с ними, уже тронутыми сединой,
сидит молодежь: Роман Кунсман, Николай Капустин, Станислав Григорьев,
Аркадий Шабашов... Исполняется композиция Кунсмана "Луч тьмы". Это очень
неожиданное, своеобразное произведение, но еще более неожидан солирующий
сейчас автор, маленький красногубый человек с бородкой таинственного
лесовика. Он еще себя покажет!
Олег Леонидович сейчас седоват, солиден, но для меня он по-прежнему
остался тем же таинственным и молодым "шанхайцем".
О, если бы ты знал, Абэ, сколько я за эти четыре дня съел джаза! Каждое
утро три часа "школы", каждый вечер четырехчасовые концерты,
заключительный ночной "джем сейшн", а впереди еще был Московский
фестиваль. Как бы не получилось демьяновой ухи.
Иногда мне кажется, что я сплю. Вот сейчас открою глаза, а на сцене
некто с косым пузом лупит кулаком по пюпитрам.
-- Опять развели шумовую музыку?! Геть отсюда!
Оркестр сменяет оркестр, и среди них нет двух похожих. Добродушный
гигант Борис Рычков за роялем становится лириком. Зал, уже привыкший к
хриплым колтрейновским воплям саксофонов и труб, привыкший кричать и
свистеть, тихо слушает его блистательные импровизации на тему "Ой, туманы
мои растуманы", на тему Диззи Гиллеспи, на собственные темы.
К трио Рычкова присоединяется вокалистка Гюли Чохели, которая любит
пение и кактусы. Сдержанная страсть "Грузинского романса" Н. Дугашвили,
затем неистовость сложнейшей партии "Мистер Паганини" композитора Сэма
Козлова.
Неожиданный шумный успех хабаровского квинтета, Уиллис Коновер даже
разводит руками: "Ну-с, батеньки, вот уж не ожидал, что и в Хабаровске у
вас есть такой джаз".
Ленинградский ансамбль пантомимы: Григорий Гуревич, Нинель Егельская,
Надежда Пугачева, Нина Большакова, Георгий Гоц. Аккомпанирующая группа
пианиста Вихарева. Это зрелище совсем уж неожиданное -- не балет и не
пантомима в чистом виде. Движения человеческого тела становятся символом
звуков. То координированные, то разрозненные движения трех тоненьких
женских фигур -- зеленой, лиловой и черной и двух атлетических мужских
фигур -- белой и синей, синхронная импровизация тела и инструмента рождают
какое-то неясное, тревожное, щемящее чувство.
Наконец, на эстраде Чарльз Ллойд - квартет, негр и три мулата. Ллойд,
высокий, неимоверно, до условности, тонкий, с огромной шапкой курчавых
волос, делающей его больше похожим на индуса, чем на негра. Саксофон его
рыдает, хохочет, визжит, умоляет, требует, издевается, тело его изгибается
дергается, подпрыгивает, и это, конечно, не эпатаж и не игра на публику,
это какое-то уже запредельное самовыражение, когда отпускаются все
тормоза, сдираются все покровы: смотрите, вот я каков!
Кончается двадцатиминутное соло. Ллойд, согнувшись, даже не пытаясь
вытереть пот, прячется в глубине сцены, смущенно блестит оттуда золотыми
очками.
Ритм-секция бросается в атаку, словно дикая кавалерия. Пианист --
настоящий виртуоз, но клавиш ему мало, он играет прямо на струнах рояля,
бьет в бубен. Ударник разбрасывает медные колокольчики, скребет щетками.
Снова надвигается распад, развал, но Ллойд подбегает к микрофону, высоко
закинув голову, вздергивает узду, усмиряет, -- и вдруг становится мягким,
лиричным, покаянно-нежным...
Они играют час пять минут и покидают эстраду совершенно измочаленные,
под неистовый шквал аплодисментов.
На улице их окружают американские корреспонденты. Эй-Би-Си с квадратной
голливудской челюстью: "Что вы чувствуете сейчас?" Ллойд, тяжело дыша:
"Хэпинис. Счастье."
Кончается фестиваль. Уже отшумел заключительный банкет, на котором
лауреатам вручали дипломы. Остался позади "джем сейшн", во время которого
на сцене одновременно скапливалось от десяти до двадцати музыкантов.
Разлетаются самолеты, уходят поезда. Ранним-ранним утром исчез из города
Ленинградский ансамбль пантомимы.
На Выйду-вальяк ко мне подходит здоровенный парень.
-- Я вижу, вы джазист, -- говорит он, кивая на мой значок. -- Махнемся
значками. Я вам свой, боксерский, а вы мне свой, джазовый.
-- Нет, никогда, -- твердо говорю я.
-- Понимаешь, я ведь боксер...
Рука его тяжело давит мое плечо.
-- Все равно не отдам, хоть убей, -- говорю я.
Парень вдруг улыбается.
-- Ну, гуляй.
Вхожу в гостиницу, поднимаюсь по лестнице. В холле третьего этажа на
диване сидит белобрысый тромбонист, разговаривает со своим тромбоном,
грозит ему пальцем в раструб.
-- Ты думаешь я не... А я тебе скажу, что ты... Больно много о себе
воображаешь!.. Тоже мне тип!..
Стою у окна. Дождь. По мокрой улице к агентству Аэрофлота проносят
смиренных зачехленных бегемотов.
Я снова хочу в страну джаза.
Май 1967. Таллин
