Ветра не было. Шторм шел где-то далеко в открытом море, а здесь он
лишь давал о себе знать мощными, но чуть ленивыми ударами по пляжам.
Отдыхающие рассуждали о воде и атмосферных явлениях. Средних лет гру-
зин, волнуясь, объяснял пожилой паре, отчего колеблется температура воды
в Черном море.
- Но, Гоги, вы забываете о течениях, Гоги! - капризно сказала пожилая
дама, с удовольствием произнося имя Гоги.
- Течение? - почему-то волнуясь, воскликнул грузин и заговорил о те-
чениях. Он говорил о течениях, о Средиземном море и о проливах Босфор и
Дарданеллы. Он сильно коверкал русские слова, то и дело переходя на свой
язык. Чувствовалось, что он прекрасно разбирается в существе вопроса,
просто волнение мешает ему объяснить все, как есть.
- Как, Гоги, - рассеянно протянула дама, глядя кудато в сторону, -
разве сюда втекает Средиземное море?
Ее муж сказал веско:
- Да нет. Сюда идет Красное море от Великого, или Тихого, океана, вот
как.
Гоги трудно было все это вынести. Он почти кричал, объяснял что-то
про Гольфстрим, про разные течения и про Черное море. Он прекрасно все
знал и, может быть, являлся специалистом в этой области, но ему мешало
волнение.
- От Великого, или Тихого, - с удовольствием говорил из-под велюровой
шляпы пожилой "отдыхающий".
Нервно, но вежливо попрощавшись, грузин ушел в темноту, а пара напра-
вилась под руку вдоль набережной. Мне стало не по себе при виде их спло-
ченности. Они были до конца друг за друга, и у них было единое представ-
ление о мире, в котором мы живем.
Я тоже пошел по набережной. Огоньки Гагры висели надо мной. Домики
здесь карабкаются высоко в гору, но сейчас контуров горы не было видно -
гора сливалась с темным небом, и можно было подумать, что это светятся в
ночи верхние этажи небоскребов. Я прошел мимо экскурсионных автобусов,
они стояли в ряд возле набережной. Шоферы-грузины сидели в освещенных
кабинах и беседовали со своими дружками-приятелями, которые толпились
возле машин. Это были люди, каких редко увидишь в наших местах. На них
были плоские огромные кепки. Они разговаривали так, словно собирались
совершить нечто серьезное.
В тоннеле под пальмами плыли огоньки папирос. Я шел навстречу этим
огонькам, то и дело забывая, что это именно я иду здесь, под пальмами,
подумать только! Я, старый затворник, гуляю себе под пальмами. По сути
дела, я еще был там, откуда я приехал. Там, где утром я завтракал в мо-
лочной столовой, чистил ботинки у знакомого чистильщика и покупал газе-
ты. Там, где, за час до вылета, я зашел в телефонную будку, набрал номер
и в ответ на заспанный голос сказал, что уезжаю, а после долгих и нерв-
ных расспросов даже сказал куда, назвал дом отдыха. Там, откуда я прие-
хал, пахло выхлопными газами, как возле стоянки экскурсионных автобусов,
но вовсе не роскошным парфюмерным букетом, как в этой пальмовой аллее.
- Звезда упала, - сказал впереди женский голос, прозвучавший как бы
через силу.
- Загадай желание, - откликнулся мужчина.
- Надо загадывать, когда она падает, а сейчас уже поздно, - без тени
отчаяния сказала женщина.
- Загадай постфактум, - веско посоветовал мужчина, и я увидел впереди
тяжелые контуры велюровой шляпы.
По горизонту, отделяя бухту от всего остального моря, прошел луч про-
жектора. Я отправился спать. В холле дома отдыха дежурная передала мне
телеграмму, в которой было написано: "Выезжаю, поезд такой-то, вагон та-
кой-то, встречай, скоро будем вместе". Нечего было долго ломать голову -
телеграмма от Ники. Вернее, от Веры. Дело в том, что ее имя Вероника.
Все друзья зовут ее Никой, и это ей нравится, а я упорно зову ее Верой,
и это является лишним поводом для постоянной грызни.
Дело в том, что эта женщина, Ника-Вера-Вероника, несколько лет назад
вообразила, что я появился на этот свет только для того, чтобы стать ее
мужем. Мы все тогда просто обалдели от песенки "Джонни, только ты мне
нужен". Ее крутили каждый вечер раз пятнадцать, а Вероника все время
подпевала: "Генка, только ты мне нужен". Я думал тогда, что это просто
шуточки, и вот на тебе!
Самое смешное, что все это тянется уже несколько лет. Я выключаю те-
лефон у себя в мастерской, неделями и месяцами торчу в командировках,
встречаюсь иногда с другими женщинами и даже завязываю кое-какие роман-
чики, я то и дело забываю о Вере, просто начисто забываю о ее существо-
вании, но в какой-то момент она все-таки дозванивается до меня или при-
ходит сама, сияющая, румяная, одержимая своей идеей, что только я ей ну-
жен, и красивая, ой какая красивая!
- Скучал? - спрашивает она.
- Еще как, - отвечаю я.
- Ну, здравствуй, - говорит она и подходит близкоблизко.
И я откладываю в сторону то, что в этот момент у меня в руках, - ка-
рандаш, кассету, папку с материалами. А утром, не оставив записки, пере-
бираюсь к приятелю в пустую дачу. Приветик! Я опять ушел невредимым.
- Во всяком случае, - говорит иногда она, - я освобождаю тебя от оп-
ределенных забот, приношу этим пользу государству.
Она говорит это цинично и горько, но это у нее напускное.
Я понимаю, что давно надо было бы кончить эту комедию и жениться на
ней. Иногда меня охватывает такая тоска... Тоска, которую Вера, я знаю,
может унять одним движением руки. Но я боюсь, потому что знаю: с той ми-
нуты, когда мы выйдем из загса, моя жизнь изменится коренным, а может
быть, и катастрофическим образом.
Да, мне бывает неуютно, когда я ночью отхожу от своего рабочего стола
к окну и вижу за рекой дом, который стоит там триста лет, но ведь чело-
вечество настолько ушло вперед, что может позволить отдельным своим
представителям не заводить семьи. И наконец, черт возьми, "пароходы,
строчки и другие дела"? А может быть, мысли и чувства каждого, сливаясь
с мыслями и чувствами поколений, передаются дальше, так же, как гены?
А Вероника и не думает стареть. Она влюбилась в меня, когда ей было
двадцать лет, и с тех пор ни капельки не изменилась. Может быть, ей ка-
жется, что прошли не годы, а недели? Шумная, цветущая, она - дитя Техно-
логического института, и отсюда разные хохмы, и резкая манера говорить,
а в глубине души она до тошноты сентиментальна. Мне кажется, что она ро-
дилась на юге, но она говорит - нет, на севере.
Черт дернул меня позвонить ей сегодня утром за час до отлета, что я
забыл, дурак, что она не может злиться на меня больше часа? Ведь в то же
время, когда я летел, она уже развивала свою хваленую активность и, на-
верно, даже умудрилась достать путевку в этот самый дом отдыха.
- Во сколько приходит такой-то поезд? - спросил я дежурную. Она ска-
зала, во сколько, и я поднялся по темной лестнице, вошел в свою комнату,
разделся и заснул.
Надо сказать, что мне тридцать один год. Со спортом все покончено,
однако я стараюсь не опускаться. Утренняя гимнастика, абонемент в плава-
тельный бассейн - без этого не обходится. Правда, все эти гигиенические
процедуры - а иначе их не назовешь - летят к чертям, когда я завожусь. А
так как я почти постоянно на полном "заводе"... В общем, попробуйте поп-
лавать! Во время "завода" я выключаю телефон и не отхожу от своего рабо-
чего стола, спускаюсь только за сигаретами. Хозяйка приносит мне обед и
кофе, такой, что от него колотится сердце. Почти все мои товарищи ведут
такой же образ жизни.
Раньше я работал в проектном бюро. Одна стена у нас была стеклянная,
и зимою ранняя луна имела возможность наблюдать за работой сотни парней
и девушек, склонившихся над своими досками. Мы все были в ковбойках. В
глазах рябило от шотландской клетки, когда ты после перекура заходил в
зал. Грань между институтом и этим бюро для всех нас стерлась, мы все
продолжали выполнять какой-то отвлеченный урок, похожий на теорему, ко-
торая взялась неизвестно откуда. Чтобы понять, над чем мы работаем, нуж-
но было сильно подумать, но многие из нас быстро утратили эту способ-
ность. Мне казалось тогда, что весь мир сидит в больших и низких залах,
где одна стена стеклянная. И луна приценивается к каждому из нас.
Потом мне стало представляться, что весь мир сидит до утра в серых
склепах своих мастерских, корчится в творческих муках, томится у окна,
думая о женской любви, которая, возможно, прочнее любого дома на той
стороне реки, наутро начинает кашлять, и - вот тебе на! - бац, в легких
какие-то очажки!
Потом ты лечишься без отрыва от труда (уколы в правую ягодицу и поро-
шок столовыми ложками), и пожалуйста...
- Теперь вы практически здоровы. А с психикой у вас все в порядке? Вы
знаете, в организме все взаимосвязано. Нужно переменить образ жизни.
- Ты что, Генка, взялся за перпетуум-мобиле? Какойто блеск в гла-
зах...
- Как будто бы ты, Геннадий, сам не понимаешь, что организму нужен
отдых.
Три года уже я никуда не ездил без дела, и вот я в Гагре. Я сплю го-
лый в большой комнате, и Гагра шевелится во мне, как толстое пресмыкаю-
щееся со светящимися внутренностями.
Утром я увидел вместо окна плакат, призывающий вносить деньги в сбе-
регательную кассу. На нем было все, что полагается: синее море, в углу
симметрично кипарисы, виднелся кусок распрекрасной колоннады и верхушка
пальмы. Я встал на этом фоне и крикнул на весь мир: "Накопил и путевку
купил!" Потом вспомнил про телеграмму и стал одеваться. Посмотрелся в
зеркало. Вид пока что не плакатный, но все впереди.
2
На вокзале в кадушках стояли пальмы. Из раскрытых окон ресторанной
кухни веяло меланхолией и свежей бараньей кровью. По перрону, пряча гла-
за в букеты, прогуливались вразнобой пятеро мужчин в возрасте. Мне
странно было видеть, что они гуляют вразнобой. По-моему, они должны были
бы построиться друг другу в затылок и маршировать. За пять минут до при-
хода поезда на перроне появились неразговорчивые московские студенты. Из
сумок у них высовывались дыхательные трубки, ласты и ракетки для бадмин-
тона. Компанийка была первоклассная, надо сказать. Потом их бегом догна-
ла одна - уж такая! - девушка... Но поезд подошел.
Первым выпрыгнул на перрон здоровенный блондин. Он бросил на асфальт
чемодан, раскрыл руки и заорал:
- О пальмы в Гагре!
Он был неописуемо счастлив. Со знанием дела осмотрел "ту" девушку,
подхватил чемодан и пошел легкой упругой походкой, готовый к повторению
прошлогоднего сезона сокрушительных побед.
Поезд еще двигался. Мужчины в соломенных шляпах трусили за ним, держа
перед собой букеты, как эстафетные палочки. Я сделал скачок в сторону,
купил букет и побежал за этими мужчинами, уже видя в окне бледную от
волнения Веронику. Она заметила у меня в руках букет и изумленно вскину-
ла брови.
- Здравствуй, Ника, - сказал я, обнимая ее, - ты знаешь...
3
Мы вели удивительный образ жизни: ели фрукты, купались и загорали, а
вечером весело ужинали в скверном ресторане "Гагрипш", весело отплясыва-
ли под более чем странный восточный джаз, и все это было так, как будто
так и должно быть. Мы наблюдали за залом, в котором задавали тон блонди-
ны титанической выносливости, и смеясь называли мужчин "гагерами", и
женщин "гагарами", а детей "гагриками". Совершая прогулки в горы или
расхаживая по вечерним улицам Гагры, мы произносили доступные восточные
слова: "маджари", "чача", "чурчхела"... Я называл Веронику Никой и каж-
дый день приносил ей цветы, а она не могла нарадоваться на меня и хоро-
шела с каждым днем.
Ей все здесь страшно нравилось: пряные запахи парков и меланхолия бу-
фетчиков-армян, чурчхела и сыр "сулгуни" и, разумеется, горы, море,
солнце... Она уплывала далеко от берега в ластах и маске с дыхательной
трубкой и заставляла о себе думать: ныряла и долго не появлялась на по-
верхность. Потом она выходила из воды, ложилась в пяти метрах от меня на
гальку и поглядывала, блестя глазами, словно говоря: "Ну и дурак ты,
