прыжки. Вон, посмотри, как обедают.
Летчики обедали шумно и напористо. Весь стол у них был заставлен бу-
тылками пива и "столичной".
Мы выпили по второй. Зина принесла суп. Мы съели суп и выпили по
третьей.
- Ты знаешь, что у меня два года назад была выставка? - вдруг спросил
Скачков.
- Нет, не слышал.
Он горько усмехнулся.
- Никто об этом не слышал, потому что выставка не представляла инте-
реса.
- Да? - сказал я, глядя в окно.
Собственно говоря, я почти не знал его, талантлив он или нет, и для
меня вовсе не было ошеломляющим открытием то, что его выставка не предс-
тавляла интереса.
- Я тебе все сейчас расскажу, - возбужденно сказал Скачков. Я его еще
не видел таким. - Пейзажики. Я выставил свои пейзажи - акварели и масло.
Я не люблю пейзажи. Я люблю свою графику, но ее-то я не выставил. Потому
что выставку организовал один кит из академии, а ему не по душе была моя
графика. Потому что он сам пейзажист, и я, значит, представлялся почтен-
нейшей публике как один из его старательных учеников. Потому что пейза-
жики у меня были кисло-сладкие, добропорядочный импрессионизм, и вашим и
нашим, а графика его раздражала. Потому что в ней я был самим собой, а
это его не устраивало. Не надо дразнить быков, говорил он, наверное имея
в виду самого себя как одного из быков. Давай выпьем еще. Зиночка, мы
хотим еще. Я мог все-таки выставить графику, поставить его перед фактом.
Кое-кто советовал сделать это. Можно было даже протащить через комиссию.
Если бы я это сделал, ты бы знал, что у меня два года назад была выстав-
ка. Но я не сделал этого. Ну, давай выпьем. Будь здоров! Я не хотел рис-
ковать, решил
- Может, хватит тебе? Выставишь еще свою графику.
- Будь здоров! Может, выставлю, а может, и нет. Ну, если не выставлю,
то что? Что произойдет? Ничего особенного. Каждому - свое. Правильно?
Последний вопрос был обращен к летчикам.
Те уже съели второе и теперь курили, попивая водку и пиво. Старлей
что-то рассказывал, они смеялись и не услышали Скачкова. Он налил себе
рюмку и встал.
- Пойду поговорю с ними за жисть-жистянку. Они все знают. Ты ни черта
не знаешь и не можешь пролить бальзам на мои раны, а они все знают и
прольют.
- Сядь, Скачков. Не лезь к летчикам.
Но он направился к ним, высокий, коротко остриженный, в сером пиджаке
с двумя разрезами. Он подошел к ним и что-то сказал, они потеснились, и
он сел, положив руку на спинку капитанского стула. Неужели он начнет им
сейчас рассказывать про свою графику?
Тут включился в работу радиоузел теплохода и заиграла музыка из "Опе-
ры нищих". Я сидел и думал, что лирикам моего типа легче жить. У нас все
неясно: грусть и недовольство собой, а стоит увидеть девушку или радиоу-
зел начнет работу - и все меняется. Мы похожи на радиоприемники с плохой
комнатной антенной: много разных звуков и много помех, ничего не пой-
мешь. А стоит ли выводить антенну наружу, да еще делать ее направленной?
Куда направлять ведь неизвестно, и пусть так будет, все лучше, чем пси-
хология Скачкова, с которой жить, должно быть, почти невозможно.
- Дайте счет, Зина.
Она вынула из кармана блокнот и стала считать. Она стояла совсем
близко, точеное, как шахматная фигура, существо в черной юбке и нейлоно-
вой кофточке, и считала:
- Солянка два раза, бифштекс два раза...
- Сколько же вам все-таки лет? - спросил я.
- Двадцать, - сказала она тихо. - Я из Павловска.
Ей-Богу, она чуть не плакала. В ней, должно быть, в эту минуту звони-
ли все ее тихие колокольчики и пустые фужеры...
- Вечером погуляем по палубе? - осторожно спросил я.
Она кивнула и отошла.
В эту минуту с грохотом отлетели стулья, и я увидел, как вскочили ка-
питан и Скачков. Капитан взял Скачкова за лацкан пиджака.
- Что-о? - гремел он. - Пятки вместе, носки врозь? Это мы-то?
Ать-два?
- Осторожно, - сказал Скачков, освобождаясь, - владею приемами бокса
и самбо.
Вскочили старлей и техник-лейтенант.
- А по по не по? - улыбаясь сказал старлей, поворачивая Скачкова за
плечо.
Это означало: "А по портрету не получишь?"
Я подбежал и стал оттирать Скачкова от летчиков.
- Товарищи, вы же видите, он пьян.
- Сопляки и дерьмо! - гремел капитан. - И ты дерьмо, хоть и демобили-
зованный! - крикнул он мне в лицо.
- Почему демобилизованный? - обалдел я и понял: зеленая рубашка.
- Выбирайте выражения, штабс-капитан, - тихо процедил Скачков.
- Выйдем отсюда, - сказал капитан, и летчики зашагали к выходу на па-
лубу.
Я понял, что нам сегодня вломят по первое число. Выходить не хоте-
лось, но надо было идти. Мужской закон: раз тебе говорят "выйдем отсю-
да", значит, надо идти.
На палубе мы снова сгрудились в кучу и взяли друг друга за одежду.
- Ты знаешь, сколько раз я катапультировал? - сказал капитан, прибли-
жая ко мне свое лицо с холодными и затуманенными зрачками. - А Мишка, а
Толька? Знаешь, сколько раз мы катапультировали? Это тебе ать- два?
Палуба покачивалась у нас под ногами сильнее, чем это было на самом
деле.
- А ты думаешь, я не катапультировал? - С отчаянной решимостью крик-
нул я. - Почему ты решил, что я ни разу не катапультировал?
Капитан был озадачен.
- Иди ты, - сказал он.
- А ты думаешь, он не катапультировал? - осмелев, крикнул я, резко
кивнув на Скачкова.
- Так вы, ребята, летчики? - капитан сдвинул фуражку на глаза.
- Я так и думал, что этот друг катапультировал, - сказал старлей, ки-
вая на меня, и повернулся к Сачкову. - И ты, значит, тоже?
Он облегченно засмеялся. Он, видно, не любил драться.
- Естественно, - сказал Скачков, - катапультирование - мое обычное
состояние.
- Значит, знаете, что это за штука, - улыбнулся капитан, - а я уж ду-
мал: сейчас как дам наотмашь. Ну, давайте будем друзьями.
Мы пожали руки и разошлись. Я отвел Скачкова в каюту, и там он рухнул
на диван.
4
Я вышел на палубу. Летчики стояли на корме, разламывая булку и броса-
ли куски мартынам. Птицы пикировали и хватали куски на лету. Я поднялся
на верхнюю палубу, где капитанский мостик, и сел там, притулившись к
вентиляционной трубе. Я старался не смотреть на берега, и надо мной было
только огромное небо. На нем не хватало лишь белой полосы от реактивного
самолета. Сколько раз я видел эти бесконечные хвосты, ползущие за еле
заметной и изредка вспыхивающей на солнце точкой. На немыслимой высоте
на сверхразумой скорости проходили военные машины. Трудно было предста-
вить, что там люди, а они там были. Парни в длинных трусах, ультрасовре-
менные люди крестьянского происхождения.
Весь свист и рев раздираемого пространства обрушился на меня. Человек
мечтал когда-то уподобиться птице, а превратился в реактивный снаряд.
Смертельная опасность, собранная в каждый километр, а километр - это
только подумать о маме. Прекрасен пущенный в небо серебристый снаряд и
человек, находящийся в нем. Человек взял в руки машину и перенял ее сме-
лость, ибо что же тогда такое катапультирование, как не общая смелость
человека и машины? Катапультирование ради спасения себя, как ценного
авиакадра, и ради эксперимента, а то и просто "отработка техники ката-
пультирования"??? Это та же смелость, что смелость сопла, изрыгающего
огонь, и смелость несущих плоскостей. И ни минуты на мысль, и ни секунды
на трусость. Нажимайте то, что надо нажимать, проигрыш или выигрыш - это
будет видно внизу. Смелость, естественная, как дыхание, потому что там,
на большой высоте, не быть смелым - это все равно, что прекратить ды-
шать.
А на земле другие законы, думал я. Например, когда ты стоишь перед
человеком, которому хочется плюнуть в лицо. Ты знаешь, что он заслужил
добрый плевок в переносицу, и все в тебе дрожит от желания плюнуть в ли-
цо. Конечно, это риск, но риск-то дерьмовый по сравнению с катапультиро-
ванием на большой высоте. И ты понимаешь это, но... можно плюнуть, а
можно и не плюнуть...
Это как прыжок с парашютной вышки. Можно прыгнуть, а можно в послед-
ний момент сказать, чтобы тебя отвязали. И стушеваться, тихо спуститься
по лестнице. Внизу этого могут даже не заметить, потому что толчея, а
вокруг и других аттракционов полно.
Я учился в школе и окончил ее. Учился в институте и его окончил. Сей-
час вот работаю. Прочел много книг. Занимался спортом. Написал несколько
картин, а сейчас пробую свои силы в литературе. У меня есть умные
друзья, достойные подражания, и девушки, с которыми приятно проводить
время. Но почему вдруг сейчас мне стало горько оттого, что я никогда не
набирал высоты, на которой перестают действовать земные законы? Никогда
мой пульс не превышал ста ударов в минуту (даже после баскетбольного
матча), и формула крови всегда была в покойном и прекрасном состоянии.
Никогда я не терял сознания. Никогда катапульта не выстреливала мной в
разреженную жгучую атмосферу.
5
Я спустился с верхней палубы в тот час, когда зажглись первые звезды
и радиоузел начал свою работу опять с "Оперы нищих". За дальним лесом
было светло, как возле витрины универмага, - там была луна. Крытая палу-
ба была освещена слабо. Я вспомнил о Зине и, разыскивая ее, пошел к кор-
ме.
Я увидел ее, только когда сделал почти полный круг. Она стояла с тех-
ником-лейтенантом. Они облокотились на перила и смотрели в воду.
- Вы сами откуда? - спрашивал лейтенант.
- Откуда я, там меня нету, - хрипловато засмеялась Зина.
- А я из Череповца, - ласково сказал лейтенант.
Я прошел мимо и быстро пошел по другому борту снова к корме. Луна уже
поднялась над верхушками деревьев. Когда я снова поравнялся с Зиной, на
ее плечи был наброшен лейтенантский сюртук с серебряными погонами.
- И вы тоже, значит, катапультировали? - совсем подевчачьи спросила
Зина. Ярко блеснул ее правый глаз.
- Нет, - сказал лейтенант печально, - я не катапультировал. Я техник.
А без нас, знаете, ни одна машина не полетит...
Теплоход выходил в озеро, а луна набирала высоту. Я постоял немного
на корме наедине с луной и с флагом Северо-Западного речного пароходс-
тва. Потом снова пошел к носу.
- А я из Павловска, - тихо сказала Зина лейтенанту и склонила голову.
Она не видела, что выделывал лейтенант своей левой рукой. Его рука вита-
ла над ее спиной, не решаясь опуститься. Когда она опустилась, я ушел.
Скачков сидел на диване и читал журнал "Пионер". Это была одна из его
странностей - он любил с глубокомысленным видом читать этот журнал.
Он был без пиджака, но галстук затянут, а мокрые волосы расчесаны на
пробор. Видно, он принял душ и очухался.
- Очухался? - спросил я, садясь напротив.
Он поднял на меня белесые, горящие дьявольской насмешкой глаза.
- Ах, не волнуйся, - сказал он, - ничего не поделаешь, каждому свое.
- Отвяжись ты от меня, очень прошу, - сказал я через силу.
Он кивнул.
- Гуте нахт.
И перевернул страницу.
1961
ПЕРЕМЕНА ОБРАЗА ЖИЗНИ
1
Авиация проделывает с нами странные номера. Когда я прилетаю куда-ни-
будь самолетом, мне хочется чертыхнуться по адресу географии. Это пото-
му, что между теми местами, откуда я приехал, и Черноморским побережьем
Кавказа, оказывается, нет ни Средне-Русской возвышенности, ни лесосте-
пей, ни просто степей. Оказывается, между нами просто-напросто несколько
часов лету. Два затертых номера "Огонька", четыре улыбки девушки-стюар-
дессы, карамелька при взлете и карамелька во время посадки. Пора бы при-
выкнуть. Глупо даже рассуждать на эту тему, думал я, стоя вечером на на-
бережной в Гагре.
Над темным горизонтом косо висел тускло-багровый просвет. Море в тем-
ноте казалось спокойным, и поэтому странно было слышать, как волна пу-
шечными ударами бьет в бетон, и видеть, как она вздымается над набереж-
ной метров на десять и осыпается с сильным шуршанием.
