Полный обвал. Неужели он надеялся на что-то иное? Лампы. Линолеум.
Сигаретный слоистый дым. Все было безнадежно. Все было безнадежно с самого
начала. Народный заседатель Идельман: В совещательной комнате был
установлен телефон, и, пока мы пребывали там, судье Новиковой дважды
звонили, не знаю откуда, и спрашивали о приговоре. Судя по ответам, она
обещала, что приговор будет такой, как условились, оснований для тревоги
нет. Я указал на недопустимость подобного нарушения законов, прежде всего
- тайны совещательной комнаты, но судья Новикова объяснила мне, что теперь
все так делают. Защита вопросов не имеет. Народный заседатель Гупкин: Я не
был согласен с обвинением. Мне казалось, что в ходе следствия были
допущены грубые и преднамеренные ошибки, Корецкого надо оправдать, а
следователя Мешкова привлечь к уголовной ответственности. Но судья
Новикова Р.П. объяснила мне, что исход процесса уже предрешен, есть четкие
и недвусмысленные указания сверху. Если мы сегодня оправдаем Корецкого, то
прокуратура вернет дело в суд при другом составе заседателей. Будет еще
хуже. Лучше дать минимально положенный срок и отправить тома в архив. Но я
все-таки написал особое мнение. Новикова была недовольна. Защита вопросов
не имеет.
Двадцатый век. Полдень.
Это был жуткий мрак, загробная волосяная духота, высыпание земли
сквозь широкие щели в досках, безнадежность, отчаяние, страшное тупое
заколачивание гвоздей, - на лестнице было очень тихо, жужжала
электрическая лампочка у меня над головой, солнечной размытой грязью
светилось окно во двор, я листал обжигающие страницы, забитые квадратным
почерком, и, несмотря на яркость утреннего тепла, мокрый слепой озноб, как
из январской могилы, над которой пылают звезды - до костей, до мозга, -
ледяным дуновением прохватывал меня насквозь.
Только теперь я понял, в какую историю я попал. Будто разодралась
молочная пелена. Документов были десятки - папиросной гибкой бумагой
шуршали они в моих нетерпеливых пальцах, и казалось, что это шуршит,
распадаясь на части, ломкое, одряхлевшее время. Там были справки о
каких-то особенных поступлениях по специальным безлимитным заказам,
которые выполнялись вне всякой очереди, там были хрустящие, нигде не
учтенные товарно-транспортные накладные, видимо, изъятые для вящего
спокойствия из отчетов, там были полустертые копии счетов, выставленных на
оплату совершенно незнакомыми мне организациями, говорилось о каких-то
незарегистрированных дачах, о каких-то подпольных коттеджах в охотничьей
зоне, о каких-то бассейнах, облицованных черным каррарским мрамором, - с
бактерицидной подсветкой и горячей морской водой, - из закрытых
распределителей тоннами вывозились продукты, фабрика металлоконструкций
отливала решетку для особняка секретаря горкома, артель "Промцвет"
изготовляла мебель, люстры и елизаветинские канделябры - по тому же самому
адресу, двадцать восемь учащихся в городе, имея соответствующих родителей,
не посещали школу, а учителя индивидуально приходили к ним на дом, там
были жалобы на неправильное распределение квартир, там были подробные и
завистливые рассказы о каких-то интимных приемах, где танцевали голые
женщины и разливалось море французского коньяка, а заканчивалось все это
свальным грехом, там были письма трудящихся в контролирующие
республиканские органы - разумеется, без ответа, присланные обратно,
кто-то был незаконно уволен, кого-то грубо унизили, кому-то недодали
положенных материальных благ, кто-то взлетел, как ракета, кто-то не
выдержал и покончил самоубийством, - удивительная машина корысти,
лицемерия, злобы, показного смирения, задавленности, равнодушия, обиды и
возмущения, искренней ненависти и робких печальных попыток восстановить
хоть какую-нибудь, хотя бы чисто условную, хотя бы формальную
справедливость, - в доказательство приводились сотни фактов и десятки
фамилий. Больше всего меня поразило то, что против каждой из них
аккуратными буквами стояло особое примечание: "говорить не будет,
запуган", или - "расскажет, не называя имен", или - "согласен написать
заявление, но хочет определенных гарантий". Сведения были
классифицированы, пронумерованы и разделены на соответствующие параграфы.
Там присутствовало даже короткое оглавление. Это был колоссальный,
пугающий труд, вероятно, потребовавший многих изнурительных месяцев,
человек собирал эти данные по крупицам и вносил их в реестр - ночью, при
свете фонарика, а потом, уже днем, соглашаясь и опуская глаза, улыбался
тем самым людям, о которых писал. Я не ожидал ничего подобного, издалека
это выглядело совсем иначе.
Я помню: у шефа блестела потная лысина, обтекающая мягкий череп, на
рубашке проступили большие мокрые пятна, и голос был севший от духоты.
Перед ним лежали помятые бутерброды. Он лениво сказал: Собственно,
серьезной работы там нет. Бытовуха. Обыденность. То ли он украл, то ли у
него украли. Не интересно. Так что ты особенно не копай, просмотри
ситуацию в общих чертах, и не дергайся понапрасну, не суетись, впрочем,
что мне тебя учить, - и потер пятерней гривастый мощный затылок. Вот тогда
я понял, что дело, наверное, плохо. Если шеф кряхтит, как беременный, и
трет ладонью затылок, то дело всегда плохо. Но я еще не подозревал,
насколько оно плохо в действительности, и когда шеф через силу, явно не
желая того, пробасил из горячего ненасытившегося нутра: Исчез Карасев, -
то я только тупо, как второгодник, спросил его: Что значит - "исчез"? - А
шеф, словно откормленный бегемот, резко выдохнул из себя травяной
желудочный перегар и, сердито оскалясь, ответил: Исчез, это значит -
исчез, и больше никаких данных. Провалился к чертовой матери! Прислал,
понимаешь, писульку: "Прошу уволить меня по собственному желанию"...
Разыщи его там, пожалуйста, возьми, то есть, за шиворот и встряхни, как
положено, чтоб зубы повыпадали. Объясни, что я его уговаривать не буду, у
меня на место - пять человек, расскажи, что я эту его писульку - вот так!
- Он брезгливо щепотью поднял развернувшийся из четвертинки листок с
одинокой машинописной строчкой посередине и демонстративно разорвал его, а
потом старательно скомкал и бросил на пол. Шеф до странности обожал
красивые жесты. Рубашка у него была немецкая в зеленых наклейках, а
вельветовые брюки шестьдесят второго размера - с эмблемой известной фирмы.
Он был модник. - Сколько у меня будет времени? - спросил я, глядя, как
поскрипывая, точно живая, разворачивается на полу бумага. - Три дня, -
сказал шеф. - Маловато. - Ну, пять, в крайнем случае. Пяти дней тебе за
глаза хватит. - Шеф, по-видимому, решил улучшить мое настроение, потому
что мигнул водянистым звериным глазом и непринужденно сказал: Ты ведь
сейчас не занят? Нет? Тогда давай потанцуем, - и вильнул, приглашая,
коричневым голым хвостом. Он и весь был какой-то голый, массивный,
коричневый, толстая и влажная кожа на шее его собиралась в глубокие
складки, перепонки ноздрей четко хлюпали от дыхания, а глаза, утопленные в
бугорках на конце продолговатой морды, ошалело вращались, как плавающая
яичница, он сладострастно сопел и ворочался в жарком кабинете,
выкаблучивая танцевальные па, ему было тесно, дверца у шкафа вдруг
оторвалась и рухнула, - старый добродушный, очень хитрый, подмигивающий
бегемот, на которого всю жизнь охотились, но так и не поймали, в шрамах и
ссадинах от боев, осторожный, наученный, недоверчивый, чувствующий
противника за километр, одолевший все дебри, знающий тайные тропы,
опытный, смертельно опасный, если затронуть его интересы, пахнущий болотом
и тиной, изжеванными тростниками, вонючей целебной грязью, которая
пропитала его, - он, безумствуя, захрипел в экстазе и повалился на бок,
будто спичку переломив собою стул. И огромные щеки его задергались. - Я
могу идти? - очень нейтрально спросил я. Шеф упорно молчал. Тогда я
наклонился и оттянул ему крепкое кожистое веко. Он был мертв. Он был
мертв, мертвее не бывает. Вы когда-нибудь видели мертвых коричневых
бегемотов? Такая массивная уродливая, совершенно неподъемная туша,
загораживающая проход. Мне было не сдвинуть ее, как я ни напрягался. И все
равно ведь - в шкафу не спрячешь. Гиблое дело. Я весь вспотел. Я ужасно -
до судорог - нервничал. Я, как старая мышь, боялся, что кто-нибудь зайдет
ненароком и увидит его. Будет грандиозный скандал. Но вошла только Лида и,
спокойно подняв брови, сказала: Бедный, бедный гаврюшка, - подох.
Наверное, обожрался помоев. Ничего - свезут тебя в институт, сделают из
тебя великолепное чучело. - Мне казалось, что она говорит о шефе, но,
оказывается, она говорила обо мне: вдруг погладила по щеке и заглянула в
глаза. Черная галактическая пустота зияла у нее под веками.
Вот когда следовало насторожиться - когда вошла Лида. Потому что едва
я достал из конверта пухлые рассыпающиеся затрепанные документы, как я
сразу же понял, что я - погиб. Я погиб, я накрыт с головой, уничтожен,
растерт в невесомый невидимый порошок. Мне, наверное, не помогут ни
командировка от центральной газеты, ни мои телефонные поверхностные
знакомства с референтами из отдела печати, ни обдуманное задушевное
товарищеское письмо осторожного шефа к Черкашину (они вместе учились), ни
даже если я тотчас сожгу все эти проклятые дьявольские бумаги и побегу
отсюда, зажмурившись, сломя голову. Не поможет. Достаточно того, что я
держал их в руках. Это - как несмываемое клеймо. Потому что есть вещи, о
которых вообще не следует знать. Потому что если узнаешь о них, то
потеряешь спокойствие, сон, чистую незапятнанную совесть, мир внезапно
перевернется, станет с ног на голову, откроется копошащаяся изнанка, как в
могиле - померкнет бледное солнце, надо будет умолкнуть - уже навсегда,
точно крот, никогда не вылезающий на поверхность, либо вдруг помешаться в
рассудке и с отчаянностью смертника кричать, кричать, кричать - на всех
перекрестках. Может быть, кто-нибудь и услышит. Речь ведь идет не о
зарвавшихся хапугах в провинции, которые, пробившись к кормушке, гребут
под себя мелкие материальные удовольствия. _В_е_з_д_е_ так. Везде -
Саламасов, везде - Батюта, везде - нагловатый и пронырливый Шпунт, который
обеспечит желающего чем угодно, в каждом городе возвышается свой горком, и
на каждом горкоме ржавеют остановившиеся часы, и по каждой улице, как
упырь, непременно разгуливает Циркуль-Клазов, сверкая зеркальной кожей на
ботинках и просвечивая боязливых сограждан подозрительными прищуренными
глазами. Везде - тишина. Везде - оцепенение. Терпкость гниющих водорослей.
Шевеление когтей. Это - каста избранных. Китайцы называют ее - гэньбу.
Кадровая административная прослойка, запечатавшая институты власти,
которая одна определяет, что сегодня можно и чего нельзя. В основном -
нельзя. Государство в государстве. Шелест перепончатых крыльев. Диктатура,
единоначалие, жесткий каркас постановлений, от которых не отступить, ясная
непреклонная деревянная догматическая воля, отвергающая сомнения и любое
противодействие. Комиссары Конвента. "Я прав, даже когда я неправ, и пусть
честные граждане склонят пред моим перстом головы. Так нужно Республике"!
Монумент. Зарождалось как нечто необходимое и перешло в собственную
противоположность. Осталось - чудовищный реликт, искусственная изоляция в
верхах, окостенение, известняк, пропитанный солями дикого самообольщения:
