путь был также обрублен. Деревянный город неутомимо пережевывал меня.
Надвигалось вплотную удушающее пустое Безвременье. Я включался в
к_р_у_г_о_в_о_р_о_т_. Заляпанная грязью полуторка, вся продавленная и
щербатая, видимо из колхоза, притулившаяся неподалеку, была уже окружена
суетливым муравейником ожесточения: бросали вещи через борт, жутко
карабкались и отпихивали друг друга. Кряжистый чумазый шофер в сапогах и
ватнике, будто краб, очумело приседая, размахивал гаечным ключом: Не
поеду, дыр-дыр-черездыр!.. Слазь оттудова!.. Не поеду сейчас,
мудыр-черездыр!.. Завтра, завтра, кому говорят?!.. - Он стаскивал за штаны
одного, но сразу трое устремлялись на освободившееся место. Рессоры
жалобно повизгивали. Я знал, что и завтра он, конечно, никуда не поедет.
Он не поедет никогда. Хронос! Хронос! Ковчег! Я толкался и наступал на
пятки. Было ясно, почему Циркуль-Клазов даже не пытается задержать меня.
Потому что - Хронос! Хронос! Ковчег! Мне отсюда не выбраться. Я спросил
неизвестно кого - искаженные, пропадающие и выныривающие лица: Как пройти
на деревню Лаврики? - пять торопливых рук тут же указали мне в
противоположные стороны: Туда!.. - Можно было не спрашивать. Я все время
чувствовал сучковатые жесткие пальцы на горле.
Апкиш вчера сказал:
- Социализм в нашем варианте - это железная естественная
регламентация. Государство пронизывает собою всю толщу жизни. Существуют
конституционные гарантии. Это правда. Но существуют еще и невидимые,
всепроникающие, абсолютные и жестокие законы власти, которые, как
универсальный клей, цементируют наше общество, придавая ему совершенную
форму. Каждое слово предписано. Каждый поступок заранее согласован.
Внутренняя цензура - это воздух, которым мы дышим с детства. В паузах
великих речей сквозит тюремная тишина, и зовущие лозунги примотаны колючей
проволокой. Вы мне скажете: Тоталитарный режим? - Да!.. - Вы мне скажете:
Империя коммунистической бюрократии? - Да!.. - Но одновременно - и
консолидация, и уверенность, и стабильность. Прежде всего - стабильность.
Так хочет народ. Косметические средства здесь не помогут. Надо либо ломать
до основ, которые были, по-видимому, хороши, либо шествовать дальше, как
на параде: бурно радуясь и разворачивая транспаранты - обращая восторги к
праздничным золотым трибунам...
Он сидел - бледный и хрупкий, как статуэтка, странно ушастый,
керамический, неподвижный - отражаясь в лакированной пустыне стола. Перед
ним лежал длинный заточенный карандаш.
Только и всего.
Я сказал, преодолевая гипнотическую силу его интонаций:
- А вы не боитесь вслух говорить об этом? Для _в_а_с_ ведь тоже
существуют невидимые и жестокие законы. Может быть, даже более жестокие,
чем для _н_а_с_. И, между прочим, Корецкого _р_а_з_д_а_в_и_л_и_ за гораздо
меньшее свободомыслие.
Но Апкиш лишь изогнул брови:
- Кабинет не прослушивается. Провинция. Кроме того, ситуация у нас
исключительная: главное - играть по сценарию, остальное неважно. А
Корецкий ваш - просто дурак. Ему надо было прийти ко мне. Обязательно.
Сидел бы сейчас - здесь, а Батюта - в лагере. Я нисколько не шучу. Иногда
позарез нужны свежие незамутненные люди.
Он легонько кивнул мне и ужасно медленно, будто створки раковин,
опустил известковые хрустящие веки.
Аудиенция была окончена.
- С вами страшно жить в одном мире, - поднимаясь, ответил я.
Видимо, меня опять _к_о_р_р_е_к_т_и_р_о_в_а_л_и_. Видимо,
психологически. Я прекрасно слышал короткий и резкий гудок приближающегося
поезда. Жаркие туманные дали неожиданно распахнулись передо мной.
Бросилось вдруг в глаза: стрелка, шлагбаумы, ровная протяженность путей,
которые немного подрагивали. Шпалы были засыпаны непережженным углем.
Остро пахло гарью. Паровоз ворвался на станцию, точно землетрясение -
пышущий дымом и скоростью, громыхающий раскаленным железом. Это был
товарняк: вагонетки, груженные серой щебенкой. Вероятно, для стройки. Они
свистели мимо, как проклятые. Ветер, нажимая поверх, сдувал полотнищами
неприятную колкую пыль. Глаза у меня слезились. Я стоял у самых рельсов, и
свистящие гнутые поручни мелькали, как взмах крыла. Есть у вагонеток такая
узенькая лесенка сбоку. Лесенка - две ступеньки. Нечего было и думать,
чтобы уцепиться за нее. Я постанывал от волнения. Если я сейчас не уеду,
то я погиб. Это мой последний шанс. Я примеривался тысячи раз и тысячи раз
не решался. Сучковатые пальцы по-прежнему держали меня. Очень мешал
конверт, зажатый под мышкой. Его некуда было деть. Грохот удилищем стегал
по ушам. - Безнадежно!.. - высоким срывающимся голосом прокричали мне
сзади. Я досадливо отмахнулся. Подумаешь, Циркуль! Чихал я на Циркуля! -
Почтово-багажные... идут медленнее... все равно безнадежно!... -
прокричали мне сзади. Я опять отмахнулся. У меня не оставалось времени.
Вагонетки лупили по глазам яркими промежутками солнца. Наступала
томительная секунда: звенящая и определяющая судьбу. Я отчетливо
представлял себе, как я прыгаю, промахиваюсь, ударяюсь, судорожные руки
соскакивают и крутящаяся безостановочная махина колес, уродуя и сминая,
торопливо колотит меня по шпалам. В кино это выглядело намного проще: беги
рядом с поездом и цепляйся. Но ведь - это в кино. И для этого надо иметь
обе свободных руки. Обе руки - как минимум. Или все-таки бросить, к
чертям, документы? Я рванулся вдоль насыпи, напрягаясь и холодея, - что-то
немотно ударило по щиколотке, что-то поехало, осыпаясь, вертикально встала
земля, кувырнулся летящий состав, в невозможной близости прыгнули к лицу -
гравий, песок, темное воющее пространство под вагонами. Я даже не успел
испугаться по-настоящему. Смерть была совсем рядом. Сильные руки
подхватили меня и, немыслимым образом крутанув, снова поставили на ноги.
Оборвался камнепадный грохот. Прозвенев на последнем стыке, поезд кончился
- стремительно уходя, превращаясь в дымную точку на горизонте. Тут же все
прекратилось. - Отпустите меня! - раздраженно сказал я, отрабатывая назад
локтями. Мне хотелось заплакать. Это был не Циркуль. Это был высокий
худощавый интеллигентный человек с длинными волосами, будто лен,
рассыпанными по плечам. Бархатная зеленая куртка и обтянутые брюки из
белой джинсы. Лира в петлице, золотые пуговицы, крестик на тончайшей
цепочке. По одежде - типичный художник. Или неудачливый музыкант. - Каждый
день две-три жертвы, не стоит пробовать, Борис Владимирович, - мягко
сказал он. Я, заламываясь, вскинул голову. - Вы меня знаете? - Разумеется.
- Откуда? - Это моя профессия. - Какая профессия? - _З_н_а_т_ь_, - ответил
Художник. - Я прошу вас, Борис Владимирович, не повторяйте попытки. Всего
хорошего. До свидания. - Он поклонился мне как-то очень церемонно и пошел
к вокзалу, журавлиными ногами перенося тело через рытвины. Я увидел, как
Циркуль-Клазов, выбежавший навстречу из дверей, вдруг остолбенело
выпрямился и содрал очки, а затем пружинисто, четко вздернул облупленный
подбородок - ать! - по-военному приветствуя его. Я смотрел и обливался
горячим потом. Мне было не вырваться отсюда.
Итак - иммиграция. Газеты были за восемнадцатое число. Обе - мятые,
грязные, в размазанной типографской краске. Я их здорово отделал, катаясь
по насыпи. В центральной - четверть первой страницы занимала мутноватая
фотография совершенно одинаковых грузных людей, стоящих на аэродроме и
недобро улыбающихся. Кого-то встречали после дружественного визита. Или,
наоборот, провожали. (Хорошо бы навсегда). Передовая статья призывала
критиковать, невзирая на лица, проявлять инициативу и по-коммунистически,
смело вскрывать имеющиеся недостатки. (Нашли дураков!) В международном
разделе сообщалось, что американская военщина по-прежнему бряцает и
нагнетает напряженность, в то время, как наши мирные учения "Дружба"
существенно углубили процесс разрядки. (Ну, - это понятно). Король
Какермакии Макеркакий Второй заявил племенным вождям, что его страна
отныне выбирает социалистический путь развития. (Значит, и у них мяса не
будет). Количество забастовщиков на металлургических предприятиях
Обдиральда за истекшую неделю увеличилось примерно наполовину. (Видимо, с
двух до трех). Некто Опупени, выдающийся (на своей улице) политический
деятель, восхищался грандиозной Продовольственной программой нашей страны.
(Это - без комментариев). Наличествовала также громадная статья о правах
человека на Западе. Никаких прав там отродясь не было. И, естественно,
никогда не будет. (Здесь я вообще молчу). Рубрика "По родной стране" бодро
извещала, что посеяно, собрано, намолочено, сохранено, доставлено в
магазины, продано населению, съедено и переварено, запущено, построено,
введено в действие, заселено, повышено, улучшено и так далее - по крайней
мере на одиннадцать процентов больше. (По сравнению с чем?) Подвал на
четыре колонки содержал острокритические материалы о дефиците гуталина в
городе Сербюжанске. Осуждался товарищ Цухабеев. Дальше ютились - спорт,
искусство, телепрограммы. То есть, полный и абсолютный ноль. Дежурное
блюдо словоговорения. Я напрасно скользил глазами по диагоналям квадратных
статей. Не было ни единой зацепки. В местной газете, испещренной
подслеповатым шрифтом, красовалась все та же унылая фотография о встрече
на аэродроме, и все та же изрядно протухшая неудобочитаемая передовая
призывала трудящихся смело критиковать. А на остальных страницах
безудержно колосились яровые, шумел и наливался вызревающий клин озимых,
скотница Васильева непрерывно нагуливала мясо, а доярка Поддых выжимала из
каждой коровы столько высококачественного молока, что, наверное, у
животных наматывались копыта на позвоночник. Рабочие местного
автотранспортного предприятия выдвигали инициативу: ездить без бензина и
без грузовиков. А в дальнейшем - и без самих водителей. Предлагалось
выполнить план будущей пятилетки к нынешней годовщине Советской власти.
Вероятно, Карась был прав. Район, как трактор, пер за достижениями. Все
это было знакомо, угнетающе-знакомо, муторно-знакомо и не вызывало ничего
кроме привычного отупения. Я не понимал, почему началась иммиграция? Ведь
не на пустом же месте? Нужны катастрофические причины, чтобы взбаламутить
такое количество людей, привыкших к благам и к неограниченной личной
власти. Требовался, по меньшей мере, ураган, чтобы вырвать их из
насиженных кабинетов и, словно деревья по небу, обдирая тугую листву,
вращая корнями и ветками, зашвырнуть в Великое Никуда. Правда, газеты были
за восемнадцатое число! Да! - за восемнадцатое. Август! Понедельник!
Я уже хотел, ожесточенно скомкав, отбросить их в сторону, но на
последней странице жеваной многотиражки, внизу, где обычно указываются
выходные данные, после слова "редактор" стояла очень странная и очень
неожиданная фамилия. Не - Черкашин И.В., как полагалось бы в номере, а
совсем-совсем другая: чрезвычайно странная и чрезвычайно неожиданная -
совершенно неуместная здесь. Я, наверное, секунд пятнадцать придурковато
взирал на нее, прежде чем до меня дошло: типографские строчки, как
водоросли, зашевелились перед глазами. Это была _м_о_я_ фамилия! Она была
напечатана вразрядку, прописным жирным боргесом и отчетливо выделялась над
перфорированным обрезом. Я смотрел и не мог оторваться. Было нечто
завораживающее в девяти обыкновенных буквах. Нечто злобное, окончательное
и бесповоротное. Словно потусторонние зрачки приковывали они меня. Значит
- Хронос! Значит - дремотный Ковчег! Значит - мне действительно не уехать
