устанавливают _о_н_и_ сами. На вокзал мне тоже пока нельзя. Полный
с_л_о_м_ еще не наступил, патрули, вероятно, предупреждены, не хватало,
чтобы меня задержали за бродяжничество. И в парадных, на лестнице, у
чердака тоже долго не просидишь, проверять будут каждую трещинку. - Что вы
здесь делаете, гражданин? - Ничего. - Ах, ничего, тогда пройдемте! - И уж,
конечно, нельзя было идти к Лиде. Я не знаю, что _о_н_и_ задумали еще, но
в квартире на Луговой уже прорастает рыжая паутина, которую не смести, уже
бегают, стрекоча, тараканы размерами с небольшой огурец, и скребется уже
за стеной кто-то странно-когтистый, в горячей шерсти - обоняя доступную
плоть, истекая слюной и выкрашивая от бешенства розоватые дряхлые кирпичи.
Хронос! Хронос! Ковчег! А ночных ресторанов в этом городе нет. Это ведь
очень тихий и маленький город. И навряд ли какая-нибудь старушка
согласится пустить меня в комнату, пусть даже за тройную оплату. Потому
что старушки, наверное, тоже предупреждены. Я почувствовал злобу и душащую
беспомощность. Меня обложили со всех сторон. Оставался лишь дом на
окраине, в Горсти: серая картофельная ботва, поросенок - веселый,
хватающий за щиколотки, женщина в сарафане из лоскутов, которая
зачерпывает кислый воздух, а потом облизывается и - жует, жует, жует
пустоту. К счастью, это - всего на одну ночь. Мне ведь надо продержаться
всего одну ночь, всего несколько тягучих беспокойных часов. В семь утра
идет поезд. Завтра я обязательно уеду отсюда. В кармане у меня лежал
билет, оставленный редактором. Надо явиться на перрон перед самым
отправлением. Тогда _о_н_и_ ничего не смогут сделать. Все-таки мне
повезло, что - лето. Зимой бы я точно пропал.
Я поднял воротник пиджака и уже собирался пойти вдоль расхлестанной
хулиганистой улицы, где, сворачивая на спуск, горели редкие жестяные
фонари, но в это время дверь рабочей подсобки, совершенно невидимая в
стене, распахнулась, и Фаина, светлея протяжным воздушным платьем, голыми
руками и пирамидальной седой прической, сделанной специально для банкета,
быстро и негромко прошептала мне:
- Иди сюда, я тебя уложу, что ты здесь торчишь, как дерево на
автостраде...
Это было бы наилучшим выходом, потому что в гостинице меня не станут
искать, но Фаина была - без сомнения - зомби, я по-прежнему боялся ловушки
и поэтому упрямо покачал головой:
- Ни за что!..
Тогда она без лишних дискуссий втащила меня в треугольный
хозяйственный закуток под лестницей, загораживая проход, обдавая духами:
- Послушай! Не валяй дурака!.. Ты окажешься на Таракановской, и к
тебе немедленно подойдут двое местных парней... И потребуют закурить. А ты
ведь не куришь?.. И милиция, разумеется, не отыщет виноватых...
- Откуда ты знаешь?
- Знаю... - она обхватила меня и приблизила влажные искры глаз. - Ну
не будь идиотом, я слышала, как _о_н_и_ договаривались... И Нуприенок
кивал... Мы проскочим по черному ходу, никто не увидит, это, может быть,
твой последний, единственный шанс...
- Завтра мне надо подняться в шесть утра. Поклянись! - отрывисто
сказал я.
- Ну, конечно, конечно! - и Фаина, уже не колеблясь, не спрашивая ни
о чем, повлекла меня по невидимым темным ступенькам - сначала вниз, сквозь
подвальные переходы, уставленные забытой мебелью, а потом снова вверх - к
круторогим пластмассовым загогулинам, которые освещали пустынный коридор,
весь наполненный тишиною и тревожным глянцевым блеском дубовых дверей. - Я
тебя положу в "семерке", там есть свободное место... И напарник вполне
приличный - из "тягачей"... Только скажешь ему, что это - временно, завтра
тебя уже здесь не будет...
- А ты не боишься _п_о_с_т_а_р_е_т_ь_? - с внезапной завистью спросил
я.
У Фаины размотались отбеленные локоны на висках.
- А... все равно!.. Ты, разумеется, не поверишь, но я _и_х_ ни
чуточки не боюсь... Ни Батюты, ни даже товарища Саламасова... Чтоб _о_н_и
провалились!..
Я и в самом деле не верил ей.
Она повернула ключ, и из приоткрывшейся узкой щели между дверью и
косяком вырвался сигаретный дым.
- Ну, иди же, иди! Твоя кровать справа... И, пожалуйста, не
выглядывай никуда... А мне надо бежать - как бы _н_а_ш_и_ не
спохватились...
Я без сил повалился на скомканную постель. Шторы в номере были
задернуты, и на них отпечатался лунный негатив окна. Было зверски
накурено. Я устал, но я отчетливо помнил, что это еще не все, и
действительно - едва заскрипели пружины, как натруженный низкий голос из
темноты безразлично поинтересовался:
- Сосед?
- Сосед, - ответил я.
- Вот какая история, сосед, - вяло сказали из темноты. - Жил-был
Дурак Ушастый. Ну, он был не совсем дурак, а просто очень наивный,
доверчивый человек. Этот Дурак Ушастый читал газеты, и он верил тому, что
в газетах пишут. Он смотрел телевизор и верил тому, что показывают на
экране. Он, как чокнутый, слушал радио, и буквально каждое слово речей
западало ему прямо в душу. А когда этому Дураку Ушастому говорили, что -
в_с_е _н_е _т_а_к_, то он страшно сердился и просил, чтоб немедленно
замолчали. Он сердился и слушать ничего не хотел. Вот такой он был
человек. Наивный. И, как полагается, этот Дурак Ушастый очень любил
работать. Он стремился работать, и он умел работать, и работал он - как
здоровая лошадь на борозде: изо дня в день и из года в год, и он даже в
отпуск не уходил, чтобы было можно больше работать. И что бы этому Дураку
Ушастому ни приказывали, он все исполнял без колебаний. Он никогда не
задумывался. Он считал, что именно так и надо. Потому что все вокруг
делали именно так. И вот как-то раз этого Дурака Ушастого вызвали к одному
большому начальнику, а это был очень Большой Начальник, и он прослышал,
что Дурак Ушастый умеет работать, как здоровая лошадь на борозде. И вот
этот Большой Начальник говорит Дураку Ушастому...
Я стащил пиджак и повесил его на спинку стула. Сосед рассказывал
абсолютно без интонаций, на одной колеблющейся неприятной ноте. Так
рассказывают на поминках. Я был рад, что не вижу его в темноте. В самом
деле - "тягач". Я вчера уже слышал эту историю. Вероятно, я слышал ее уже
много десятков раз. И я знал, что сейчас он спросит: не сплю ли я? - и
сосед, разумеется, тут же спросил: Вы не спите? - Нет, - ответил я, точно
эхо. Мне нельзя было спать. Умирающий город был полон зомби. Как голодные
огненные муравьи, они пожирали его изнутри, оставляя лишь скорлупу и
истерзанный мусор. По улицам бродило Черное Одеяло, мутно плавились
амбразуры в Гремячей Башне. Мне нельзя было спать. Распускался чертополох,
шлепал картами у костра ожиревший Младенец, многорукий Кагал надрывался
всеми своими шестью керосиновыми моторами, и Железная Дева, опираясь на
посох, жадно рыскала по переулкам, ища очередного сожителя. Будто угли,
краснела металлическая оправа очков. Хронос! Хронос! Ковчег! Мне нельзя
было спать. Я растер дрожь лица и до слез ущипнул себя за мочку уха.
Толстый крест отпечатывался на шторах луной. Было больно и муторно. Мне
нельзя было спать. Содрогался лепной потолок, доносились оттуда какие-то
звериные выкрики. Камарилья гуляла. Мне нельзя было спать. Ведь умер
редактор. И он снова умрет - через двадцать четыре часа. Мне нельзя было
спать. Хоть Фаина и обещала, что утром разбудит. Но я знал, что она не
разбудит. Мне нельзя было спать. Я щипал мочку уха. Мне нельзя было спать.
- Я слушаю, слушаю вас! - сказал я в отчаянии. Мне нельзя было спать.
Наваливалась глухота. Мне нельзя было спать. Мягко падали веки. Мне ни в
коем случае нельзя было спать. Я ведь тоже был - зомби, и черный нелепый
круговорот готов был сомкнуться и затянуть меня...
2. ОБЫКНОВЕННОЕ УТРО
Стояли с пяти утра. Нагружались сумками и пакетами. Очередь
растянулась на километр. Говорили, что из свободной продажи исчезнут
крупы, соль, сахар, а также дешевый собачий студень, снова введут
карточки, продуктов не хватает, все промышленные товары будут
распределяться по месту работы: галоши и комбинезон - один раз в год.
Говорили о небывалой засухе на юге, где пустая раскаленная земля
потрескалась, выполз желтый туман и пшеница умерла в зерне. Говорили, что
надвигается всеобщий голод, в правительстве паника, никто не знает, что
делать, трех министров уже посадили, - срочно покупают хлеб за границей, а
т_е_, значит, не продают, и поэтому в Москве сейчас строятся гигантские
хранилища для консервов, даже метро закрыли: каждому трудящемуся станут
выдавать банку минтая на два дня, а по праздникам - котлетку из брюквы.
Остальные, по-видимому, как хотят. Всех студентов сошлют в колхозы,
отпуска сократят, рабочий день увеличат, запретят колбасу, выпустят
пищевой гуталин, откроют общие бани, тунеядцев - немедленно под расстрел,
так - до следующего урожая, который - тоже сгорит, и тогда пропадем
совсем. В Сибири уже сейчас есть нечего, брат мне писал: съели все сено,
весь мох, всю кору с деревьев, народ оттуда бежит, побросав фабрики и
заводы, а на опустевшие земли спокойно приходят китайцы. Китайцу - что?
Съел кузнечика - и довольный. Значит, вот оно как. Да, так оно. А нам
разве скажут? Ни черта нам не скажут. Вымрем, тогда узнаем. И в газетах не
будет? Чего захотели - в газетах!..
Старичок из киоска "Союзпечать", морща серую черепашью шею, очень
радостно сообщил мне, что скоро начнется война. _Т_е_ потребовали
освободить всех евреев, а _н_а_ш_и_, естественно, отказались. Потому как
евреям и у нас хорошо. Было три ультиматума. Ракеты уже летят. Тайно
объявлена мобилизация. У него самые верные сведения: в городе видели крысу
о двух головах, которая везла на спине голого ребенка, увенчанного
короной. Крыса насвистывала "Прощание славянки", ребенок же визгливо
хохотал и выкрикивал: Идиоты! Идиоты! Психи ненормальные!.. - тыча пальцем
в прохожих. А наутро из зыби за серой рекой поднялись Трое в Белых
Одеждах, сами ростом до облаков, и, как ангелы, прижав ладони к груди,
очень долго смотрели на величественное здание горкома, печально и тихо
вздыхая, - а потом незаметно растаяли, точно дым. Будет, значит, война -
семьдесят семь лет, и будет неизлечимый мор, и будет пал ледяного огня на
четыре стороны света, и крысы будут вечно править людьми. Не зря же
вымахала такая крапива - дрокадер, сатанинская колючка, до самых крыш... А
что говорят в столице: мы погибнем все, или хотя бы один человек
останется?
- Ничего не слышал, - торопливо ответил я, забирая газеты.
Был август, понедельник.
Циркуль-Клазов в слабо клетчатом отутюженном костюме, разглядывавший
до этого пыльную драпировку на витрине универмага, вдруг потерял к ней
всякий интерес и непринужденно тронулся вслед за мной, поблескивая
круглыми слепыми очками. Я заметил, как он мельком сказал что-то киоскеру,
и тот, отшатнувшись, со стуком захлопнул окошечко. Все. Газет мне больше
не продадут. У меня болезненно оборвалось сердце. За мной
с_м_о_т_р_е_л_и_ вторые сутки - нагло, прилипчиво, даже не пытаясь хоть
как-нибудь скрыть. Это была настоящая психическая атака. Вчера ходил
Суховой, а сегодня - Циркуль. Меня начинали _у_б_и_р_а_т_ь_. Час назад
администратор гостиницы сказала: Просим вас освободить этот номер,
произошло досадное недоразумение, он был забронирован еще на той неделе, к
сожалению, огромный наплыв приезжих. - Она постукивала железными ключами о
стол. Колыхались сережки из золота. Спорить было бессмысленно. И дежурная
