прощения за такую похвальбу", - прибавил он в приступе смирения, Короче
говоря, он дал мне случай наблюдать Джона Буля, если можно так выра-
зиться, во всем его неприглядном естестве: алчный ростовщик, вероломный
лицемер, и все эти свойства доведены до крайних пределов, - так что и
небольшая встряска и волнение из-за нашей стычки в прихожей вполне того
стоили.
ГЛАВА XIII
Я ЗНАКОМЛЮСЬ С ДВУМЯ СВОИМИ СООТЕЧЕСТВЕННИКАМИ
Как только я решил, что опасность миновала, - иными словами, как
только за разговором Фенн совсем отдышался и пришел в хорошее расположе-
ние духа, - я предложил ему представить меня французским офицерам, кото-
рые отныне сделаются моими попутчиками. Оказалось, их двое, и когда мы
подходили к двери, за которой они скрывались, сердце мое сильно заби-
лось. Познакомясь покороче с одним из вероломных сынов Альбиона, я тем
больше жаждал оказаться среди соотечественников. Я готов был обнять их,
готов был рыдать у них на груди. Но меня и здесь ждало разочарование.
Они расположились в просторной комнате с низким потолком, окна кото-
рой выходили во двор. Когда этот дом еще не пришел в упадок, комната
сия, вероятно, служила библиотекой, ибо деревянная панель вдоль стены
еще сохранила следы полок. В углу, прямо на полу, валялись четыре или
пять матрацев, на них грязная куча постельных принадлежностей; тут же
рядом таз и кусок мыла; в глубине комнаты стоял грубо сработанный кухон-
ный стол и несколько простых деревянных стульев. Комната была светлая, в
четыре окна, а обогревалась всего лишь кучкой угля за маленькой, жалкой
и перекосившейся каминной решеткой, поднятой кирпичами; уголь адски ды-
мил, давая лишь редкие, хилые язычки огня. На одном из стульев, придви-
нутых вплотную к этой пародии на гостеприимный очаг, сидел старый, бо-
лезненного вида седовласый офицер. Он кутался в камлотовый плащ, подняв
воротник, колени его касались решетки, руки протянуты были над самым ог-
нем и окутаны дымом, и, однако, он дрожал от холода. Второй, рослое, ру-
мяное, красивое животное, в каждом движении которого ясно виден был пер-
вый кавалер, душа общества и заправский сердцеед, явно потерял надежду,
что уголь разгорится, и теперь шагал из угла в угол, громко чихал, ожес-
точенно сморкался и без умолку сыпал угрозами, жалобами и отборной сол-
датской бранью.
Фенн ввел меня в комнату, коротко представил:
- Господа, вот вам еще один попутчик! - И тот же час скрылся.
Старик лишь мельком глянул на меня тусклыми глазами, и тут его еще
пуще затрясло, будто в жестоком приступе икоты. Но другой, красавец,
страдающий насморком, вызывающе на меня уставился.
- Кто вы такой, сэр? - спросил он.
- Шандивер, рядовой восьмого линейного полка, - отвечал я и отдал
честь, так как оба они были старше меня чином.
- Вот это мило! - сказал он. - И вы намереваетесь ехать с нами? Тре-
тий в тесной повозке, да притом еще грязный верзила! А кто за вас запла-
тит, любезный?
- Если уж мсье заговорил об этом, то, да позволено мне будет спро-
сить, кто платит за него? - учтиво осведомился я.
- Он еще острит! - сказал красавец и принялся поносить все подряд:
свою судьбу, погоду, простуду, опасность и расходы, связанные с
бегством, а пуще всего - английскую кухню. В особенности, кажется, ему
досаждало, что в их компанию затесался я.
- Пропади оно все пропадом, знали бы вы, на что идете, так не сова-
лись бы к нам, а пробирались в одиночку! Лошади еле волокут этот дранду-
лет, дороги - сплошная грязь да рытвины. Не далее как минувшей ночью нам
с полковником пришлось полпути проделать пешком... Черт подери!.. Полпу-
ти по колена в грязи... а у меня еще эта трижды клятая простуда... и
опасно, ведь нас могли и заметить! Еще счастье, что мы не встретили ни
души. Пустыня... настоящая пустыня... как и вся эта мерзкая страна! Есть
тут нечего... да, нечего - одна жесткая говядина да овощи, сваренные на
воде... а из напитков только эта вустерская бурда! А я из-за простуды и
вовсе лишился аппетита, понятно? Будь я во Франции, мне бы подали креп-
кий бульон с сухариками, омлет, курицу с рисом, куропатку с капустой -
словом, что-нибудь соблазнительное, разрази их всех гром! А здесь...
пропади все пропадом! Ну и страна! И какой холод! А еще говорят о Рос-
сии... Нет уж, с меня довольно и этого холода! А сами англичане... вы
только поглядите на них! Что за народ! Ни одного красивого мужчины, а
офицеры - прямо смотреть не на что. - И он самодовольно оглядел
собственный стан. - А женщины... экие жерди. Нет, одно мне ясно: я не
перевариваю англичан!
Было в этом человеке что-то до крайности мне неприятное, ну, просто
хуже горькой редьки. Я всегда терпеть не мог всех этих щеголей и фран-
тов, даже когда они вправду недурны собой и хорошо одеты; майор же - ибо
таков оказался его чин - был ни дать ни взять разжившийся лакей. Подда-
кивать ему или хотя бы делать вид, что я с ним соглашаюсь, было выше мо-
их сил.
- Ну, разумеется, как вам их переварить, - попрежнему учтиво сказал
я, - вы же проглотили честное слово офицера.
Он круто повернулся и обратил ко мне (как он, вероятно, воображал)
грозный лик; но не успел он слова вымолвить, как на него опять напал
чих.
- Сам я не пробовал этого блюда, - прибавил я, не упустив удобного
случая. - Говорят, оно нехорошо на вкус. Мсье в этом тоже убедился?
Полковник с поразительной живостью вышел из своего оцепенения. Не ус-
пел я и глазом моргнуть, как он уже был между нами.
- Стыд, господа! - сказал он. - Разве французам, товарищам по оружию,
сейчас время ссориться? Мы окружены врагами; перепалки, громкого слова
может оказаться довольно, чтобы на нас снова обрушилась неотвратимая бе-
да. Monsieur le Commandant [19], вам нанесено тяжкое оскорбление. Я про-
шу вас, я требую, а если надо - приказываю: ничего не предпринимайте,
пока мы благополучно не вернемся во Францию. А тогда, если пожелаете, я
готов служить вам в любом качестве. Вы же, молодой человек, проявили всю
жестокость и легкомыслие, "которые столь свойственны юности. Этот
джентльмен старше вас чином, он уже немолод (можете себе представить,
что выразилось при этих словах на лице майора). Допустим, он нарушил
слово офицера. Я не знаю, по какой причине он это сделал, вам она тоже
неизвестна. Быть может, им руководила любовь к отечеству, для которого
настал час бедствий; а быть может, им руководило человеколюбие или неот-
ложная надобность; вы понятия об этом не имеете и, однако же, позволяете
себе усомниться в его чести. Тот, кто нарушил офицерское слово, иной раз
достоин не насмешки, а сожаления. Я тоже нарушил офицерское слово - я,
полковник имперской армии. А почему? Я годами вел переговоры, просил об-
менять меня на кого-либо из английских офицеров, но все понапрасну: меня
постоянно опережали те, у кого имелись связи в военном министерстве, и
мне приходилось ждать, а меж тем дома угасает от чахотки моя дочь. Я
должен наконец ее увидеть, и единственная моя забота - не опоздать. Она
больна, тяжко больна... дни ее сочтены. У меня не осталось ничего,
только моя дочь, мой император и моя честь, и я поступаюсь своей честью,
и пусть у кого-нибудь хватит совести меня за это осудить.
Тут я едва не сгорел со стыда.
- Ради бога, - воскликнул я, - забудьте все, что я наговорил! Честное
слово офицера? Да что оно значит по сравнению с жизнью и смертью, по
сравнению с любовью? Я прошу у вас прощения и у этого джентльмена тоже.
Я не подам вам больше повода для недовольства. Молю бога, чтобы вы зас-
тали вашу дочь живой и выздоровевшей.
- Тут уж не помогут никакие молитвы, - сказал полковник, и огонь, не-
надолго вспыхнувший в нем, угас; он воротился к камину и уже снова ниче-
го вокруг не замечал.
Я же не находил себе места. Несчастье этого человека, самый его вид
заставляли меня терзаться угрызениями совести, и я настоял на том, что-
бы, мы с майором пожали друг другу руки (на что он согласился весьма не-
охотно), и опять и опять отрекался от своих слов и приносил извинения.
- В конце концов, - говорил я, - кто я такой, чтобы судить вас? Мне
повезло, что я оказался рядовым и, попав в плен, не должен был, как вы,
офицеры, давать честное слово, а потом его держать; стоило мне сбежать
из крепости - и я волен делать, что хочу. Прошу вас, поверьте мне, я от
всей души сожалею о своих неблагородных словах. Позвольте мне... Да не-
ужто в этом проклятом доме никого нельзя дозваться? Куда подевался этот
Фенн?
Я подбежал к одному из окон и распахнул его. Фенн, который как раз
проходил по двору, в отчаянии всплеснул руками, крикнул мне, чтобы я
отошел от окна, кинулся в дом и через мгновение появился на пороге.
- Ах, сэр! - сказал он. - Держитесь подальше от всех этих окошек.
Глядишь, ненароком кто пройдет задами да и приметит вас.
- Согласен, - сказал я... - Вперед буду осторожен, как мышь, и неви-
дим, как призрак. А пока, ради всего святого, принесите нам бутылку
коньяку. У вас тут сыро, как на дне колодца, а эти джентльмены страдают
от холода.
Заплатив ему (а как я убедился, платить за все надо было вперед), я
занялся огнем, и оттого ли, что вложил в дело больше энергии, оттого ли,
что уголь уже раскалился и ему пришло время разгореться, но недолго
спустя в камине уже гудело жаркое пламя. В этот сумрачный, дождливый
день отблеск его, казалось, взбодрил полковника, точно луч солнца. Кроме
того, когда вспыхнуло пламя, сразу улучшилась тяга, и мы больше не зады-
хались от дыма. К тому времени, как воротился Фенн с бутылкой под мышкой
и с единственным бокалом, комната выглядела уже куда веселее, и оттого
посветлело и на душе. Я налил в бокал коньяку.
- Полковник, - обратился я к нему, - я еще молод, и я простой солдат.
Не успел я сюда попасть, как уже проявил и свойственную молодым нетерпи-
мость и дурные манеры рядового солдата. Будьте снисходительны, оставьте
без внимания эти промахи и окажите мне честь принять от меня бокал.
- Мой мальчик, - сказал полковник, словно очнувшись, прищурился и
посмотрел на меня с сомнением, - а вам это и в самом деле по средствам?
Я заверил его, что могу себе это позволить.
- Тогда благодарю вас, я совсем окоченел.
Он выпил коньяку, и лицо его чуть порозовело.
- Еще раз благодарю, - сказал он. - Славно согревает.
Я жестом пригласил майора угощаться, и он налил себе щедрой рукой и
потом все утро то с извинениями, " то и вовсе безо всяких околичностей
прикладывался к бутылке, так что нам еще не подали обеда, а коньяку уже
осталось на донышке. Кушанья оказались именно такими, как он предсказы-
вал: говядина, вареные овощи, картофель, горчица в чайной чашке и пиво в
коричневом расписном кувшине, на котором были изображены лошади и охот-
ники, гончие псы и лиса, а посреди всего этого в завитом парике восседал
гигантский Джон Буль - точная копия Фенна - и курил трубку. Пиво было
хорошее, но на вкус майора недостаточно хорошее, он подливал в него
коньяк - при простуде это полезно, объяснял он, - и на сие целебное сна-
добье ушло то немногое, что еще оставалось в бутылке. Майор не уставал
напоминать мне, что бутылка пуста, многозначительно угощал меня послед-
ними каплями, подбрасывал бутылку в воздух, проделывал с нею всяческие
фокусы и, наконец, истощив свою изобретательность и видя, что я остаюсь
глух к его намекам, заказал другую бутылку и сам за нее заплатил.
Что же до полковника, он ничего не ел, сидел погруженный в свои мысли
и лишь изредка выходил из задумчивости и начинал сознавать, где он и что
от него требуется. При этом он всякий раз бывал так благодарен и учтив,
что совсем меня покорил.
- Шандивер, мой мальчик, ваше здоровье! - говорил он. - Мы с майором
проделали очень трудный переход этой ночью, и я положительно был уверен,
