наюсь, меня разобрало любопытство. Уже в ту минуту кляня себя за неосто-
рожность, я все же не отказался от его предложения, и в скором времени
мы сидели друг против друга и потягивали пиво, подогретое с пряностями.
Незнакомец понизил голос до едва слышного шепота.
- За великого человека, сэр, - шепнул он. - Полагаю, вы меня поняли?
Нет? - Он подался вперед, так что мы соприкоснулись носами, и пояснил: -
За императора!
Я был в чрезвычайном смущении и, несмотря на его невинную наружность,
не на шутку встревожился. Для шпиона он был, по моему разумению, черес-
чур бесхитростен и, уж конечно, чересчур смел. Но если он честный чело-
век, то, как видно, до крайности неблагоразумен, и тогда беглецу уж ни-
как не годится его поощрять! Поэтому я выбрал среднюю линию: ничего не
ответил на его тост и выпил пиво, не выказывая никакого восторга.
Он же продолжал безмерно превозносить Наполеона, причем таких похвал
мне и во Франции не доводилось слышать, разве что из уст господ, которым
за это полагалась особая плата.
- А этот Кафарелли, он тоже отличный малый, ведь правда? - вновь за-
говорил человечек. - Сам я не очень о нем наслышан. Не знаю никаких под-
робностей, сэр, ровным счетом никаких! Беспристрастные сообщения нам
здесь приходится добывать с величайшим трудом.
- Подобные жалобы я слышал и в других странах, - не удержавшись, за-
метил я. - Но что касается Кафарелли, сэр, он не хромой и не слепой, у
него обе ноги целы и нос на месте, как у нас с вами. И мне до него так
же мало дела, как вам до покойного мистера Персиваля! [17]
Он впился в меня горящими глазами.
- Вы меня не проведете! - вскричал он. - Вы служили под его началом.
Вы француз! Наконец-то мне довелось пожать руку одному из сынов благо-
родной нации, что первой провозгласила славные принципы свободы и
братства. Тес!.. Нет, все в порядке. Мне показалось, ктото стоит за
дверью. В этой жалкой, порабощенной стране мы собственную душу, и ту не
осмеливаемся назвать своею. Всюду шпионы и палачи, сэр, шпионы и палачи!
И все-таки свеча горит. Добрые дрожжи делают свое дело, сэр... Делают
свое дело в подполье. Даже и в нашем городе есть несколько храбрецов,
они собираются всякую среду. Непременно обождите денек-другой и присое-
динитесь к нам. Мы собираемся не здесь. В другом месте, где не так люд-
но. Там, однако, подают превосходный эль, превосходный, в меру крепкий
эль. Вы окажетесь среди друзей, среди братьев. Вы услышите, какие там
высказываются отважные чувства! - воскликнул он, распрямляя свою узкую
грудь. - Монархия, христианство! Вольное братство Дургама и Тайнсайда
смеется над всеми этими уловками напыщенной старины!
Экая незадача для человека, которому всего важнее не привлекать к се-
бе внимания! Вольное братство было вовсе не по мне. Доблестные чувства
сейчас лишь обременили бы меня, и я попытался несколько охладить пыл мо-
его собеседника.
- Вы, кажется, забыли, сэр, что мой император поставил религию на
службу государству, - заметил я.
- Ах, сэр, но это же просто политика! - воскликнул он. - Вы не пони-
маете Наполеона. Я проследил весь его путь. Я могу объяснить всю его по-
литику от первого до последнего шага. Взять, к примеру, хотя бы Пиренеи
- вы так занимательно о них рассказывали, - ежели вы зайдете со мной к
другу, у которого есть карта Испании, то, смею надеяться, за полчаса я
проясню вам весь ход тамошней войны.
Это было невыносимо. Я понял, что из двух крайностей предпочитаю бри-
танских тори; условясь встретиться завтра, я сослался на внезапную го-
ловную боль, воротился в гостиницу, уложил свой заплечный мешок и часов
около девяти вечера сбежал от этого ненавистного мне соседства. Было хо-
лодно, звездно, ясно, дорога сухая, чуть прихвачена морозцем. Но при
всем том у меня не было ни малейшего желания шагать по ней долго, и в
одиннадцатом часу, углядев по правую руку освещенные окна какого-то
трактира, я решил остановиться там на ночлег.
Это шло наперекор моему правилу - останавливаться лишь в самых доро-
гих гостиницах, - и неудачи, которая меня здесь постигла, оказалось
вполне довольно, чтобы впредь я стал разборчивее" В зале собралась
большая компания, клубился табачный дым, в камине весело трещал огонь. У
самого камина стоял незанятый стул, и место это показалось мне завидным
- оттого ли, что здесь было тепло, оттого ли, что я обрадовался общест-
ву, - и я уже готов был усесться, но тут ближайший ко мне незнакомец ру-
кою преградил мне путь.
- Прощенья просим, - сказал он, - но это место британского солдата.
Слова его поддержали и пояснили сразу несколько голосов. Речь шла об
одном из героев армии Веллингтона, раненном в битве у Роландова холма.
Он был правой рукой Колборна. Коротко говоря, оказалось, что этот слав-
ный вояка служил чуть ли не во всех корпусах и под командой чуть ли не
всех генералов, сколько их было на Пиренейском полуострове. Я, разумеет-
ся, принес свои извинения. Я ведь о том не знал. Провалиться мне на этом
месте, конечно, солдат имеет право на все, что только есть лучшего в
Англии. И, выразив таким образом свои чувства, принятые громкими рукоп-
лесканиями, я примостился на краешке лавки и в надежде на развлечение
стал ждать самого героя. Он оказался, разумеется, рядовым. Я говорю "ра-
зумеется", ибо ни один офицер не мог бы завоевать столь всеобщее призна-
ние. Его ранило перед сражением у Сан-Себастьяна, и он все еще носил ру-
ку на перевязи. Но что было для него много хуже - каждый из присутствую-
щих уже успел поднести ему стаканчик. Когда, встреченный восторженными
кликами своих поклонников, - он, спотыкаясь, ввалился в зал, его честная
физиономия пылала, словно в лихорадке, а глаза совсем остекленели и даже
малость косили.
Спустя две минуты я уже снова шагал по темному большаку. Чтобы объяс-
нить столь внезапное бегство, мне придется обременить читателя воспоми-
наниями о моей службе в армии.
Однажды ночью в Кастилии я лежал в пикете. Враг был совсем рядом; мы
получили обычные в таких случаях приказания: не курить, не зажигать ог-
ня, не разговаривать. Обе армии затаились, как мыши. И тут я увидел, что
английский часовой напротив меня подает мне сигнал, поднимая над головой
мушкет. Я отвечал таким же сигналом, и мы оба поползли к высохшему руслу
реки, которое разделяло неприятельские армии. Парень хотел вина; у нас
его был изрядный запас, а у неприятеля ни капли. Англичанин дал мне де-
нег, а я, как было заведено, оставил ему в залог свой мушкет и пополз к
маркитанту. Вернулся я с мехом вина, а парня моего и след простыл. Черт
дернул какого-то беспокойного английского офицера отвести аванпосты по-
дальше. Положение у меня было аховое: жди теперь насмешек, а там и кары.
Наши офицеры, как я понимаю, смотрели сквозь пальцы на подобный обмен
любезностями, но, уж конечно, они не посмотрят сквозь пальцы на столь
тяжкий проступок, или, вернее сказать, на такое обидное невезение. И
вот, вообразите, как я ползал впотьмах по кастильским полям, нагруженный
ненужным мне мехом вина, не представляя, где же искать мой мушкет и зная
лишь, что он в руках какого-то солдата из армии лорда Веллингтона. Одна-
ко то ли мой англичанин оказался на редкость честным малым, то ли уж
очень ему хотелось выпить, но, так или иначе, он в конце концов ухитрил-
ся дать мне знать, где его теперь найти. Так вот, раненый герой из дур-
гамского трактира и оказался тем самым английским часовым, и будь он не
так пьян или не поспеши я оттуда убраться, на том бы и закончилось
раньше времени путешествие мсье де Сент-Ива.
Должно быть, случай этот меня отрезвил; более того, он разбудил во
мне дух непокорства, и, презрев холод, тьму, страх перед разбойниками и
грабителями, я решил не останавливаться до самого утра. Это счастливое
решение позволило мне увидеть один из тех словно бы незначительных обы-
чаев, которые сразу же раскрывают нечто важное в духе страны и выносят
ей приговор. Около полуночи я заметил далеко впереди свет множества фа-
келов; несколько времени спустя я уже слышал скрип колес и медленную
поступь множества ног, а вскорости и сам присоединился к задним рядам
убогой, молчаливой и мрачной процессии, какую можно увидеть разве что в
дурном сне. Не менее сотни людей с горящими факелами молчаливо брели по
дороге; посреди толпы двигалась повозка, а в ней, на покатом помосте,
мертвое тело - герой сего мрачного торжества, тот, на чье погребение мы
направлялись в столь необычный час. То был с виду самый обыкновенный
простолюдин, лет шестидесяти, худо одетый, горло у него было перерезано
и ворот рубахи распахнут, словно для того, чтобы рана была видней. Синие
штаны и коричневые носки завершали, если позволено так выразиться о
мертвеце, его наряд. Он был похож на чудовищную восковую фигуру. В мяту-
щемся свете факелов он словно бы гримасничал, корчил нам рожи, хмурился,
и минутами казалось, вотвот заговорит. Повозка с этим жалким и скорбным
грузом, окруженная молчаливой свитой и пылающими факелами, скрипя, дви-
галась по большаку, и я следовал за нею в удивлении, которое скоро сме-
нилось ужасом. Достигнув перекрестка, процессия остановилась, и, когда
факельщики выстроились вдоль живой изгороди, мне открылась могила, выры-
тая при дороге, и куча негашеной извести, наваленная в канаве. Повозку
подали к самому краю, тело грубо и непочтительно скинули с помоста в мо-
гилу. Заостренный кол служил ему до сих пор подушкой. Теперь кол вытащи-
ли, несколько добровольцев установили его на место и какой-то малый за-
бил его прямо в грудь мертвеца тяжелым деревянным молотом (стук этот и
доныне преследует меня по ночам). Яму засыпали негашеной известью, и
свидетели, словно бы освободившись от гнетущей тяжести, вдруг все разом
стали приглушенно переговариваться.
Сорочка моя прилипла к телу, сердце замирало, и язык не сразу мне по-
виновался.
- Прошу прощения, - трудно переводя дыхание, обратился я к одному из
стоявших поблизости. - Что тут происходит? В чем он провинился? Разве
такое позволено?
- Видали! Да откуда ты взялся? - отвечал тот.
- Я путешественник, сэр, - объяснил я, - и никосда не бывал в здешних
краях. Я сбился с дороги, увидал ваши факелы и случайно стал свидетелем
этой... этой невероятной сцены. Кто таков был покойник?
- Самоубийца, - услыхал я в ответ. - Да чего там, дурной он был чело-
век, наш Джонни Грин.
Оказалось, то был негодяй, который совершил не одно варварское
убийство, а когда наконец понял, что его вот-вот изобличат, наложил на
себя руки. И этот ночной кошмар на перекрестке - обычное по законам Анг-
лии наказание за поступок, который римляне почитали добродетелью! С той
поры всякий раз, когда какой-нибудь англичанин начинает болтать о циви-
лизованности своей нации (а они, надо сказать, весьма часто этим гре-
шат), я слышу мерные удары деревянного молота, вижу толпу факельщиков
вокруг могилы, втайне улыбаюсь, сознавая свое превосходство, и для успо-
коения отпиваю глоток коньяку.
Должно быть, в конце следующего перехода, ибо помню, что спать лег с
петухами, я попал в хорошую старомодную гостиницу, которыми славится
Англия, и был препоручен заботам поистине премиленькой горничной. Пока
она прислуживала мне за столом да грела постель громаднейшей медной
грелкой, едва ли не объемистей ее самой, мы очень приятно с нею поболта-
ли; она была столь же бойка на язык, как и миловидна, и, когда я шутил с
нею, не оставалась в долгу. Уж не знаю, что тому причиной (разве что ее
дерзкие глазки), но только я сделал ее своей наперсницей, поведал ей,
что питаю нежные чувства к молодой девице, которая живет в Шотландии, и
красотка пыталась подбодрить меня сочувственными речами, уснащая их,
впрочем, цветами грубоватого деревенского остроумия. Пока я почивал, у
