если сам не хочешь.
Пламя пошло на убыль.
- Во. Ты это и провернёшь, - я потёр левый глаз, тот, с серым пятном - он начал побаливать. Встав таки со стула, я вынул кастрюлю из печки и развёл огонь.
- Качни пару раз вон тот насос, Дюмонти, - устало попросил я.
- Монти, - поправил он, выполняя просьбу. - Ух ты, да у тебя тут прилично. Твои друзья с Острова останутся довольны.
- Несомненно.
Только вот... Эти мои бывшие друзья, как оказалось, ни во что меня не ставили... Само собой, о мести не может быть и речи - это ниже моего достоинства. Я хочу лишь одного - справедливости. Когда покончу с перегонкой, выйдет изрядное количество синкопина. Но они не дождутся ни капли. Это я решил твёрдо. Калотрик, возможно, будет возражать. Но это я уж как-нибудь улажу.
5. Ложь.
Расскажи мне о Земле, - попросила Далуза.
Сколько pаз я повторял эту ложь, и cкольким женщинам? Я cбилcя cо cчёта... Лет двадцать назад незатейливая сказка расцвeла в моём воображении пышной розой, проросшей из грёз юности и вспитанной отчаянием. Несчётное число раз я делал вид, что мне не хочется ворошить прошлое; несчётное число раз фальшивая боль фальшивых воспоминаний отражалась на моём лице. Но Далуза заслуживает гораздо большего, ради неё я решил постараться на славу.
- Ладно, - начал я, осторожно подбирая слова. - Но не обо всей Земле, лишь о нескольких акрах, тут и там, о том, что случай позволил мне увидеть самому. Тридцать четыре года назад я родился в Венеции, древнем городе, столице обширного края. Город выстроили на острове и нарекли Невестой Моря. Со всех сторон к нему подступали солёные воды той части Мирового Океана, что называют Серединой Мира. В детстве я любил смотреть, как пенные волны разбиваются о камни, следить за игрой света на спинах могучих валов... Мне казалось тогда, что океан бесконечен, что он, как воздух, объял всю планету. Воды всех океанов Земли хватит, чтобы заполнить Море Пыли не один десяток раз. Я расскажу тебе о Венеции. Представь себе великолепный золотой город, столь древний, что даже камни крошатся под ним. Город, некогда гордый и славный, блистающий, прекрасный, вобравший в себя сокровища семи морей. Ни один флот не мог сравниться с венецианским, искусство оставалось непревзойдённым и нельзя было найти правителей мудрее. Меж прочих городов Италии и Богемии Венеция возвышалась, словно алмаз среди сапфиров. Из всех жителей Земли именно венецианцы первыми обратили взгляды к звёздам. Да, это было задолго до того, как человек научился летать, но именно здешний гений воплотил извечную мечту в реальность. Деревянные птицы, детища бессмертного Леонардо Венецианского, подымали в небеса червонно-серебряные знамёна города. Но пришёл день, когда земля дрогнула. Поначалу это никого не тревожило - предложения сыпались одно за другим, благо в средствах недостатка не ощущалось. Отгородить море дамбой? Не получится - Венеция окружена топями. Сделать остров-на-плаву? Но природа отвечала на каждую новую попытку огнём и землетрясениями. Скала под городом оказалась нестабильной, насквозь пронизанной пещерами и потоками лавы.
Упадок наступил не сразу. Иной раз казалось, что всё устроилось, и горожане гнали уныние прочь. Но стоило вернуться былой уверенности, как новый удар повергал надежду в прах, и погружение неуклонно продолжалось. А потом жених окончательно предал Невесту Моря.
В моё время венецианцы искали прибежища на верхних этажах полузатопленных домов. Из жителей осталась едва десятая часть, в том числе и мои родные, осколок древнего и благородного семейства. Я хорошо помню детство. На вёслах или с шестом в руках направлял я свою мертвенно-чёрную пагоду вдоль затопленных улиц, по спокойной, незамутнённой воде. Помню разбитые пилоны в холодной глубине, статуи, увенчанные морскими звёздами, морских ежей, резвящихся на присыпанных песком мозаичных ликах венецианских мадонн. Иной раз, привлечённый блеском сокровищ, я погружался в стылую воду и возвращался домой продрогший, с водорослями в волосах, встречая молчаливые упрёки матери... - на мгновение мой голос прервался. Мама умерла, когда я был совсем маленьким, но боль потери так и не оставила меня. Ведь всё это - моя жизнь, моя ложь, моя тень, неотделимая от меня самого. Сегодня я парил как никогда высоко, хоть для этого и пришлось придать повествованию сложный, вычурный стиль, столь любимый терранцами. Моё творение, моя ложь, моя душа. Моё собственное произведение искусства. Слёзы готовы были навернуться на глаза.
- Это было ограниченное общество, стилизованное в ущерб жизнеспособности, но вместе с тем привлекательное, как безупречно сохранившийся труп молодой невесты. И всё же мне было неизъяснимо одиноко. Множество раз я покидал вечеринки и поэтические состязания лишь для того, чтобы скитаться на своей чёрной пагоде по сонным улицам. Большинство зданий было давно заброшено; театры, особняки, пенсионы разрушались среди сырости. Запустение не смущало меня, напротив, мне нравилось, протиснувшись сквозь узкое окно, бродить по заплесневевшим залам с фонарём. Иногда я подбирал необыкновенные раковины...
- Что? - перебила Далуза.
- Раковины. Внешний скелет морских организмов. Иной раз мне попадались поросшие моллюсками напоминания о минувших днях - осколок греческой амфоры, консервная банка из индустриальной эры, ещё какой-нибудь свидетель утерянного прошлого...
- А почему ты уехал?
- Я стал старше. Пошли разговоры о женитьбе, о необходимости породниться с древним родом, ещё более упадочным, чем наш. Неожиданно я осознал, что больше не вынесу и недели в Венеции, ни дня среди её утончённой печали, ни часа среди её изысканного отчаяния. Можно было бежать в другой город: Париж, Портленд, Ангкор Ват... Но в тот миг вся планета была мала для меня. Я покинул её и с тех пор больше не видел Венецию. Да и вряд ли доведётся когда-нибудь... Я не мог продолжать. Боль стала нестерпимой, слишком близко к сердцу принимал я свою вымышленную биографию, гораздо ближе, чем настоящее детство, эти мрачные годы отчуждённости и пренебрежения, слегка скрашенные сомнительными родительскими деньгами. Я стремился забыть придурковатых дружков и подкреплённые здоровенными кулаками попытки отца слепить меня по собственному образу и подобию. И нервные срывы. Те самые, благодаря которым я открыл для себя чудодейственные свойства транквилизаторов. Стимуляторы, сперва законные, а затем - целое созвездие разноцветных таблеток, наполненных счастьем. Мгновенная сила, вдыхаемая, глотаемая, вкалываемая. Всё, чтобы приглушить обиду. Cейчас-то я понимаю, что должен быть благодарен обстоятельствам, сделавшим меня уважаемым представителем необычной, но прибыльной разновидности фармакологии. Во всяком случае, мне ни разу не пришлось об этом пожалеть. А потом я отправился спать.
За завтраком матросы были болтливы сверх меры - самый крупный из них, Перкум, перестал на мгновение жевать и сообщил:
- Знаете что? Наш кэп совсем рехнулся.
Все согласно кивнули и вернулись к еде.
Поднявшись ни свет ни заря, капитан развил бурную деятельность: брал образцы пыли, препарировал летучую рыбу, делал заметки о поведении акул. Подобрав оброненный мною вчера металлический прут, он согнул его в дугу, после чего команда перестала пялиться на него и занялась своими обычными делами. Через час мы достигли крилевых отмелей. Десперандум спустил с кормы огромное сито и вскоре вся палуба вокруг него была усыпана планктоном. Целая груда самоцветов размером с орех, всех мыслимых форм: пирамиды, кубы, призмы, многогранники. Они поблёскивали своей кремниевой скорлупой и с треском лопались под каблуками капитана.
Незадолго до полудня мы заметили ещё одного кита. Он лениво ворочался среди пыли, наполняя окрестности хрустом поглощаемого планктона. Трое матросов совершили обряд кровопускания. Блакберн зарядил пушку и, ко всеобщему удивлению, промахнулся. Впрочем, два следующих гарпуна попали в цель, а четвёртый, выпущенный практически в упор, пробил зверю лёгкое. Кит засипел, выпустил фонтан лиловой пены и забился в конвульсиях.
Далуза как раз вернулась со своего обычного спирального облёта. С юга на полной скорости приближались акулы, но до них оставалось мили две, так что мы могли разделать тушу без лишней спешки. Им достанутся лишь отбросы. Интересно, как они вообще узнали о смерти кита. Может, летучие рыбы засекли бойню с воздуха? Или существует более тонкий способ?
На юге вздымались массивные, лунно-бледные стены - скалы полуострова Чаек. На некотором расстоянии от подножия утёс прочерчивала широкая светлая полоса. По рассказам я знал, что на самом деле это добрых две мили, битком набитые белыми чайками, которые там гнездятся, вопят и дерутся в невообразимых количествах, отстаивая своё место под солнцем. И это не пустой звук - снизу их сносит лавиной помёта, а сверху они рискуют умереть от голода, не долетев до гнезда. Нижний край полосы оторочен грязно-зелёным - там к многовековому слою гуано цепляются лишайники.
Где-то среди этого птичьего базара, под потёками навоза затерялся небольшой бугорок, бывший некогда флагманом островзводного флота. На четверть мили выше уровня моря его занесло триста лет назад, во время цунами, вызванного катастрофой в Мерцающей бухте. Многие десятилетия его блистающие обломки служили воплощением memento mori, символом вины нескольких поколений. Долгие годы, вооружившись биноклем, можно было различить полураздавленные, но неплохо сохранившиеся мумии - команду "Прогресса". Их разинутые рты с почерневшими языками постепенно заполнялись серым сухим помётом. Птичье дерьмо саваном укрывало тела, сосульками свисало со спутанного такелажа, бесформенными комками нарастало на рангоуте. В моё время всё уже было засыпано и покрыто мохом, похоронено временем, как несбывшиеся мечты, как неудавшаяся любовь, погребённая под множеством повседневных мелочей. Так окончилась сушняцкая Гражданская Война, а неотвратимая расплата за грехи обернулась сокрушительной моральной победой Упорных, фанатиков-фундаменталистов наигнуснейшего пошиба. За год до катастрофы их всех до единого перебили, но даже спустя три века мёртвые руки по-прежнему сжимали горло Сушняка.
Я знал всё это, но видел лишь утёс с белой и зелёной полосами.
Вдалеке сверкнули зелёные крылья - показались акулы. Почувствовав чьё-то присутствие за спиной, я оглянулся и поймал взгляд пары таких же тёмных, как мои, глаз, смотревших на меня сквозь пластик маски с белой и зелёной мишенями. Мерфиг был примерно одного роста со мной. Контакт длился не более секунды, а затем мы неловко повернулись в сторону стремительно приближающихся акул. Я вздрогнул. Не знаю, от чего, но точно не из-за акул. Как ни странно, хищники и их крылатые приятели не стали нас тревожить, а сосредоточились на облепленных пылью внутренностях, что мы вышвырнули за борт. Видно, звериное чутьё подсказало им, что кит для них потерян и нет смысла в пустой агрессии. Смирившись с неизбежным, они держались за пределами досягаемости наших лопат.
Я вернулся на камбуз и занялся перегонкой своего варева сквозь неказистый, но сносно действовавший дефлегматор, сработанный мною из обрезков медных трубок. За обедом я растолковал Далузе, что такое самогонный аппарат, и она потеряла к моему сооружению всякий интерес - спиртное её не привлекало. К ужину я стал обладателем почти унции грязноватой жидкости. То Пламя, что я выгонял из чистого жира, и которое столь высоко ценилось на чёрном рынке, было почти прозрачным. Я прикидывал, не стоит ли проделать всё с самого начала. Ужин прошёл без приключений. Смахнув небьющуюся посуду в грубый мешок, я потащил его на камбуз, где чуть не столкнулся с Далузой. Перед ней на столе, распластав крылья, лежала мёртвая сушняцкая чайка; бледно-розовая кровь сочилась из трёх глубоких ран. Далуза оцепенело смотрела на птицу, сложив собственные крылья за спиной и руки на груди.
Я нарочно загрохотал посудой, но было непохоже, чтоб она меня заметила. Заинтересовавшись птицей, я подошёл поближе: размах крыльев около четырёх футов, жёлтые глаза, остекленевшие и мёртвые, с полупрозрачным нижним веком, клюв с мелкими острыми зубами.
