Яркий эпизод из повести Валентина Катаева "Уже написан
Вертер". Юноша, от лица которого ведется повествование, схвачен
одесской ЧК. Его ведут на допрос. "Послышались шаги. На площадку
шестого этажа вышла девушка в гимназическом платье, но без передника.
Красавица... Породистый подбородок дерзко вздернут и побелел от
молчаливого презрения, шея оголена. Обычный кружевной воротничок и
кружевные оборочки на рукавах отсутствуют. Сзади комиссар с наганом,
копия его комиссара. В обоих нечто троцкое, чернокожаное. Один вел
своего с допроса вниз, другой своего на допрос вверх... Ее щеки горели.
Точеный носик побелел, как слоновая кость. Знаменитая Венгржановская.
Самая красивая гимназистка в городе... Теперь их всех, конечно,
уничтожат. Может быть, даже сегодня ночью... Наберется человек
двадцать, и хватит для одного списка... Работы на час.
Говорят, что при этом не отделяют мужчин от женщин. По
списку. Но перед этим они все должны раздеться донага... Неужели
Венгржановская тоже разденется на глазах у всех?.."
В воспоминаниях Н.Я.Мандельштам читаем: "Смешно подходить
к нашей эпохе с точки зрения римского права, наполеоновского кодекса и
тому подобных установлений правовой мысли... Людей снимали
пластами, по категориям (возраст тоже принимался во внимание):
церковники, мистики, ученые идеалисты.., мыслители... люди,
обладавшие правовыми, государственными или экономическими
идеями..."
То есть интеллигенция. Так что говорить о любви В. И. к
российской интеллигенции не приходится.
У человека более или менее несведущего может возникнуть
вопрос: но ведь не сам же Ленин расстреливал? Не лично он расстрелял
царскую семью в Екатеринбурге, не он лично расстреливал офицеров,
гимназистов, поэтов, преподавателей гимназий?.. У нас почему-то, когда
творятся в стране мерзости, убийства, всяческие преступления, принято
думать, что власть об этом не знает.
Насильственная коллективизация с уничтожением миллионов
крестьян? Но Сталин об этом не знал. А когда узнал, написал статью
"Головокружение от успехов". Массовые расстрелы, лагеря? Но ему
неправильно докладывали. Храм Христа Спасителя? Но это же не Сталин,
а Каганович...
Какое глубокое заблуждение! Диктатор в нашей стране, будь то
Ленин, будь то Сталин, знал все, и все в стране делалось с его одобрения
и по его инициативе. Считается, что царская семья была зверски
уничтожена по решению уральской большевистской организации, а не по
распоряжению Москвы, Политбюро, лично Ленина.
Какое глубокое заблуждение!
Уж если мы говорим об интеллигенции (и прежде чем перейдем к
другим слоям общества), остановимся на смерти одного из самых
интеллигентных людей России, на смерти великого русского поэта
Александра Блока, остановимся и посмотрим, в какой степени Владимир
Ильич лично причастен к этой смерти.
Многие имена первой величины, составлявшие то, что мы
называем русской культурой, не "вписывались", не могли "вписаться" в
послереволюционную большевистскую систему. Некоторые из них
сумели избежать железных зубов этой системы: Бунин, Куприн,
Мережковский, Шаляпин, Рерих, Рахманинов, Цветаева, Сомов, Иван
Шмелев... Оставшиеся, как правило, погибали.
Из людей первой величины, так или иначе погибших, так или
иначе изъятых из русской действительности после 17-го года, в двадцатые
годы, смерть Александра Блока является самой необъяснимой, точнее
сказать, самой необъясненной.
Гумилева нашли повод арестовать, расстреляли и объяснили
расстрел тем, что Гумилев якобы участвовал в контрреволюционном
заговоре Таганцева. Есенина убили и создали оригинальную версию, что
он повесился. Маяковский застрелился, хотя нет-нет да и возникают
робкие версии, что он, мол, не сам... Как бы то ни было, причина смерти
ясна: пуля в сердце. Но Блок?
Ни диагноза болезни, ни медицинского заключения о смерти
великого поэта, ни вскрытия. Сорокалетний человек в три месяца истаял
и умер. Рак? Тиф? Цирроз печени? Гепатит? Воспаление легких? Склероз
почек (как, скажем, у Михаила Булгакова)? Туберкулез (как у Чехова)?
Инсульт? Инфаркт? Ничего ничуть не бывало.
Кое-где, кое-когда шелестит версия, что великий поэт умер
голодной смертью. Теоретически могло быть, но практически
маловероятно. Жили же в это время другие писатели, поэты в Петрограде.
Те же Ахматова, Корней Чуковский, Сергей Городецкий, Всеволод
Рождественский, Елена Книпович, оперная певица Любовь
Александровна Дельмас, встречавшаяся с Блоком, многие другие. Не
поумирали же они с голоду. Да что посторонние люди? Любовь
Дмитриевна, жена... Жили вместе, пили-ели что Бог даст, но - вместе.
Не объедала же она своего мужа, однако и с голоду не умерла.
Кроме того, в описаниях очевидцев, видевших больного Блока,
все время речь идет о болях, сопровождающих болезнь, о задыханиях, о
нервозном состоянии. "Страдания его так ужасны, что стоны и вскрики
слышны на улице". Нет, с голоду так не умирают. Вернее, с голоду
умирают не так. Вон, в 1933 году, во время голода в Поволжье, дедушка
Михаила Николаевича Алексеева, чтобы не быть лишним ртом среди
детей и внуков и не объедать их, лег на печке и перестал есть. И
постепенно тихо угас, без мучений, по крайней мере физических.
Свидетельство, как говорится, из первых рук.
Однажды, еще в семидесятые годы, я написал стихотворение
"Три поэта". Там были такие слова:
Их было трое.
В круге этом узком
Звучал недолго благовестный стих.
Блок умер первым, ибо самым русским
И самым честным был он из троих.
Он умер не от тифа, не от раны
(Небрит, прозрачен, впалые виски),
Но потому что понял слишком рано...
Сказать точнее - просто от тоски.
Это, конечно, не более чем поэтическая версия. Ее в медицинское
заключение о смерти не запишешь. Более того, когда я разговаривал об
этом с блоковедами (со Ст. Лесневским в частности), то Станислав
категорически утверждал, что Блок в свое последнее полугодие с
огромным упорством боролся за жизнь, пытался "вырваться из бездны".
Он работает над речью о Пушкине, возвращается к поэме "Возмездие" и
продолжает ее, а вовсе не лежит в тоске в ожидании смерти. Не он искал
смерти, а смерть нашла его. Правда, из воспоминаний современников
явствует, что Блок иногда высказывал мысли о смерти. Кому-то он прямо
сказал, что очень хотел бы умереть. Что ж, действительность была такова,
что и в самом деле лучше бы сдохнуть. Но все же от высказывания о
смерти до самой смерти далеко. Сколько бы ни говорить слово "сахар",
во рту сладко не станет.
Первый приступ болезни произошел в мае. Но что за приступ?
Головокружение, обморок, рвота? Боль в сердце? Головная боль?
Сколько я ни пытался это узнать, никто ничего не знает. (Великолепный
знаток Блока профессор Андрей Леопольдович Гришунин где-то
раскопал, что был еще, так сказать, предварительный кратковременный
приступ в январе. Большая слабость и ощущение холода.) В мае Блок еще
ездил в Москву, где были организованы его вечера. По возвращении
приступ повторился, и Блок уже не воспрянул, он слег в постель. Своей
матери он напишет: "Делать я ничего не могу... все болит, трудно
дышать..." Сестра матери М.А. Бекетова сообщает: "...больной был очень
слаб... голос его изменился, он стал быстро худеть, взгляд его потускнел,
дыхание было прерывистое, при малейшем волнении он начинал
задыхаться". Елена Федоровна Книпович вторит Бекетовой: "Он не мог
уловить и продумать ни одной мысли, а сердце причиняло все время
ужасные страданья, он все время задыхался".
Добросовестный и устремленный литературовед и публицист
Вл.Вл. Радзишевский, статьей которого из "Литературной газеты"
(28.8.91) мы пользуемся, делая эти выписки, заключает в духе моих
стихотворных строк: "Его тоже убило "отсутствие воздуха". У меня - от
тоски, у Радзишевского - от не менее символического "отсутствия
воздуха". Ну а все-таки что же это было? "Сейчас у меня ни души, ни
тела, - жаловался Блок, - я болен, как не был никогда еще..." Доктор А.
Г. Пекелис, пользовавший Блока, предложил немедленно увезти больного
за границу.
Но все же если был врач, значит, он мог поставить диагноз. Или
уж настолько загадочной и небывалой оказалась болезнь?
В свое время я разговаривал об этом с академиком медицины,
главным хирургом Института им. Склифосовского, профессором
(естественно), с которым нас волею судеб связывали дружеские, можно
сказать, отношения. Разговорился я с Борисом Александровичем
Петровым у "Троице-Сергия", за хорошим (патриаршим) застольем.
Рассказал ему все, что знал о болезни Блока, и напрямую спросил: что это
была за болезнь? Борис Петрович, совершивший сотни (или тысячи?)
раковых полостных операций, со всей своей прямотой рубанул. Может,
он в те застойные времена и поостерегся бы рубануть, если бы времена не
были к тому же застольными. В том доме, где мы находились, любили и
умели угощать, да и обстановка сама (лавра!) отвлекала от суровой
действительности развитого и зрелого социализма, и Борис
Александрович рубанул: "Не знаю, что думают ваши литературоведы.
Больше всего это похоже на яд. Его отравили".
Вл. Радзишевский назвал свою статью о болезни и смерти Блока
"Канцелярское убийство", не сделав, однако, последнего, решительного
вывода. Но и без этого вывода описание Вл. Радзишевским канцелярской
волокиты, связанной с больным Блоком, неожиданным образом
накладывается на запоздалый и заочный диагноз, высказанный
опытнейшим медицинским академиком.
В самом деле. После заключения доктора о немедленном увозе
Блока за границу жена поэта кинулась к Горькому. Горький обратился к
Луначарскому, чтобы тот в спешном порядке выхлопотал выезд Блока в
Финляндию. Это свое письмо Горький просил передать Ленину. Но
письмо осталось без какого-либо ответа. 18 июня около постели больного
собрался консилиум. Доктора сошлись во мнении, что больного нужно
поместить "в одну из хорошо оборудованных, со специальными методами
для лечения сердечных больных санаторию".
Весь консилиум от такой рекомендации почему-то остерегся.
Любовь Дмитриевна снова обратилась к Горькому с мольбой о помощи.
Горький сам поехал в Москву и уже не письмом, а лично с заключением
консилиума в руках обратился к Владимиру Ильичу. Ильич дал понять,
что один этот вопрос решить не может, что этот вопрос будет решать
Политбюро РКП(б), а документы отправил на Лубянку к Менжинскому
Менжинский (цитирую Вл. Радзишевского): "...документы на выезд в
Финляндию притормозил". Он тянул время. Он знал, чем на самом деле
"болен" Блок, знал, вероятно, когда все это должно кончиться, и тянул
время. Время тянул и дорогой Владимир Ильич. Напрасно Горький и
Луначарский подталкивали его "Просим ЦК повлиять на т. Менжинского
в благоприятном для Блока смысле".
Вл. Вл. Радзишевский ("Лит. газ.", 28.8.91): "напрасно было тут
ожидать, что, получив это письмо, председатель Совнаркома тут же
устроит выволочку т. Менжинскому, а еще раньше запросит справку в
Наркомздраве: не лучше ли, допустим, будут для Блока условия в
Германии или Италии? Увы, Ленина занимало другое: есть ли гарантии,
что за границей Блок сохранит свою лояльность к большевистскому
режиму... Поэтому совсем не в Наркомздрав отсылает Ленин письмо
Луначарского, а... в ЧК. "Тов. Менжинский, - приписывает он от себя,
- Ваш отзыв? Верните, пожалуйста, с отзывом".
Если вспомнить, что в эти самые дни, а точнее, 3 августа 1921
года, из Петербурга в эмиграцию выехал поэт Ходасевич и почему-то
Ленина не заботило, сохранит ли Ходасевич в эмиграции лояльность к
большевикам, если вспомнить, что лишь годом позже в эмиграцию
выехали с позволения Владимира Ильича более двадцати крупнейших
профессоров, философов, в, том числе Бердяев, Сергей Булгаков,
Лосский, Франк, то забота о лояльности полуживого Блока кажется
странной.
На самом деле ничего странного в этом нет. К этому времени
Ленина, по-моему, не очень-то заботила лояльность к большевистскому
режиму какого-нибудь отдельного интеллигента. В конце концов уже
находились в эмиграции и вовсе не были лояльны к большевикам десятки
