сделали из нее правильные выводы. Логически и политически
неизбежные выводы. Если "с давних пор привыкли верить мы, что
нам без немцев нет спасенья", если кроме лишних и босых людей, на
востоке нет действительно ничего - то нужно же, наконец, этот
восток как-то привести и порядок. Почти по Петру: "добрый
анштальт завести". Анштальт кончился плохо. И - самое
удивительное - не в первый ведь раз!
Немецкая профессура - папа и мама всей остальной
профессуры в мире, в самой яркой степени отражает основную
гегелевскую точку зрения: "тем хуже для фактов". Я перечислял
факты. Против каждого факта каждый профессор выдвигал
цитату, - вот вроде горьковской. Цитата была правильна,
неоспоримая и точна. Она не стоила ни копейки. Но она была
"научной". Так в умах всей Германии, а вместе с ней, вероятно, и во
всем остальном мире, русская литературная продукция создала
заведомо облыжный образ России - и этот образ спровоцировал
Германию на войну. Русская литературная продукция была
художественным, но почти сплошным враньем. Сейчас в этом не
может быть никаких со мнений. Советская комендатура на
престоле немецкого "мирового духа", русская чрезвычайка на кафедре
русского богоискательства, волжские немцы и крымские татары,
высланные на север Сибири из бывшей "царской тюрьмы народов",
"пролетарии всех стран", вырезывающие друг друга - пока что ДО
предпоследнего, - все это ведь факты. Вопрос заключается в том:
какими именно новыми цитатами будет прикрыта бесстыдная
нагота этих бесспорных фактов?
Русскую "душу" никто не изучал по ее конкретным
поступкам, делам и деяниям. Ее изучали "по образам русской
литературы". Если из этой литературы отбросить такую -
совершенно уже вопиющую ерунду, как горьковские "тараканьи
странствования", то остается все-таки, действительно, великая
русская литература - литература Пушкина, Толстого,
Достоевского, Тургенева, Чехова и, если уж хотите, то даже и
Зощенки. Что-то ведь "отображал" и Зощенко. Вопрос только: что
именно отображали все они - от Пушкина до Зощенко?
Онегины, Маниловы, Обломовы, Безуховы и прочие птенцы
прочих дворянских гнезд, - говоря чисто социологически. - были
бездельниками и больше ничем. И, - говоря чисто прозаически, -
бесились с жиру. Онегин от безделья ухлопал своего друга, Рудин от
того же безделья готов был ухлопать полмира. Безухов и Манилов
мечтали о всяких хороших вещах. Их внуки - Базаров и
Верховенский - о менее хороших вещах. Но, тоже о воображаемых
вещах. Потом пришло новое поколение: Чехов, Горький, Андреев.
Они, вообще говоря, "боролись с мещанством", - тоже чисто
воображаемым - ибо, если уж где в мире и было "мещанство", то
меньше всего в России, где и "третьего-то сословия" почти не
существовало и где "мелко-буржуазная психология" была выражена
менее ярко, чем где бы то ни было в мире.
Все это вместе взятое было окрашено в цвета преклонения
перед Европой, перед, "страной святых чудес" - где, как это
практически, на голом опыте собственной шкуры установила
русская эмиграция, - не было никаких ни святых, ни чудес. Была
одна сплошная сберкасса, которая, однако, сберегла мало. В
соответствии с преклонением перед чудотворными святынями
Европы трактовалась и греховодная российская жизнь. С
фактическим положением вещей русская литература не стеснялась
никак. Даже и Достоевский, который судорожно и болезненно
старался показать, что и нас не следует "за псы держати", что и
мы люди, - и тот каким-то странным образом проворонил факт
существования тысячелетней империи, жертвы, во имя ее
понесенные в течение одиннадцати веков и результаты, в течение
тех же веков достигнутые. Достоевский рисует людей, каких я
лично никогда в своей жизни не видал - и не слыхал, чтобы кто-
нибудь видал, а Зощенко рисует советский быт, какого в реальности
никогда не существовало.
В первые годы советско-германской войны - немцы
старательно переводили и издавали Зощенко: вот вам, посмотрите,
какие наследники родились у лишних и босых людей! Я, как
читателям, вероятно известно, никак не принадлежу к числу
энтузиастов советского строительства. Но то, что пишет
Зощенко, есть не сатира, не карикатура и даже не совсем анекдот:
это просто издевательство. Так, с другой стороны, -
издевательством был и Саша Черный. Саша Черный живописал
никогда не существовавшую царскую Россию, как Зощенко - никогда
не существовавшую советскую. Саша Черный писал:
...Читали, - как сын полицмейстера ездил по городу,
Таскал почтеннейших граждан за бороду,
От нечего делать нагайкой их сек -
- Один - пятьдесят человек?
Никто этого не "читал". Но все думали что, вероятно, где-
то об этом было написано: не выдумал же Саша Черный? Эти
стишки, переправленные за границу, создавали впечатление о быте,
где такие вещи, может быть, и не случаются каждый день, но все-
таки случаются: вот, катается сын полицмейстера по городу и
таскает почтеннейших граждан за бороду. А граждане "плакали,
плакали, написали письма в редакцию - и обвинили реакцию..." -
Абсолютная чушь. Неприкосновенность физиономии была в царской
России охранена вероятно, больше, чем где бы то ни было во всем
остальном мире: телесных наказаний у нас не было, а в Англии они
были по закону, в Германии - и по закону и по обычаю. В царской
полиции действительно, били - так били и бьют во всех полициях
мира - вспомните "Лунные скитания" Джека Лондона и "Джимми
Хиггинс" Элтона Синклера. Точно также и в советских концлагерях в
мое время, по крайней мере, с заключенными и даже с обреченными
обращались вежливее, чем не только в Дахау, но и в лагерях Ди-Пи.
Но всякая чушь, которая подвергалась, так сказать,
художественному запечатлению - попадала в архив цитат, в
арсенал политических представлений - и вот попер бедный наш
Фриц завоевывать зощенковских наследников, чеховских лишних
людей. И напоролся на русских, никакой литературой в мире не
предусмотренных вовсе. Я видел этого Фрица за все годы войны. Я
должен отдать справедливость этому Фрицу: он был не столько
обижен, сколько изумлен: позвольте, как же это так, так о чем же
нам сто лет подряд писали и говорили, так как же так вышло, так
где же эти босые и лишние люди? Фриц был очень изумлен. Но в свое
время провравшаяся профессура накидывается на Фрица с сотни
других сторон и начинает врать ему так, как не врала, может быть,
еще никогда в ее славной научной карьере.
* * *
Дело, в частности заключается в том, что всякая
литература, в особенности большая литература, всегда является
кривым зеркалом жизни. Ее интересует конфликт и только
конфликт. Л. Толстой так начал свою "Анну Каренину": "Все
счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья
несчастлива по-своему".
Если конфликта нет - то литературе, собственно, не о чем
и рассказывать. Тогда получаются то ли старосветские помещики, к
которым с такой иронией относится Гоголь, то ли "Герман и
Доротея", которых так снисходительно замалчивают любители
Гете. Аристократический стиль трагедии, где "личность" вступает
в роковой конфликт с "роком", или плебейский стиль юмористики,
- где конфликт вырождается в нелепость, в чепуху, в сапоги
всмятку, или буржуазная драма. где личность борется с
"социальными условиями", со "средой", - все это занимается
поисками конфликта в первую голову.
Большая литература есть всегда литература
обличительная. Именно поэтому благонамеренной литературы нет
и быть не может. Тоталитарные режимы не имеют обличения -
не имеют литературы. "Обличение" обличает всякие неувязки
жизни - их есть всегда достаточное количество. Но творчество
жизни также всегда проходит мимо литературы. Счастливая
семья, занимающаяся творчеством новых поколений - о чем тут
писать? Толстой попробовал, но кроме пеленок Наташи Ростовой-
Безуховой и пуговичек Долли - даже и у него ничего не получилось.
Или - получилось что-то скучное. Критика разводит руками: зачем
нужны были эти пеленки?
Русская литература - это почти единственное, что Запад
более или менее знал о России и поэтому судил о русском человеке по
русской литературе. Англию мир знал лучше. И поэтому даже и не
пытался объяснить судьбы Великобританской Империи то ли
байроновским пессимизмом, то ли гамлетовской нерешительностью
- Байрон - Байроном, Гамлет - Гамлетом, а Великобританская
Империя - она сама по себе независимо от Байронов и Гамлетов. С
нами случилось иначе.
Петровская реформа разделила Русь на две части: первая - дворянство и
вторая - все остальное. Вся эта книга, по существу посвящена вопросу этого
раздвоения и поэтому здесь я коснусь его только мельком. Укрепив свой
правящий центр в далеком нерусском Петербурге, устранив на сто лет русскую
монархию, превратив себя - в шляхту, а крестьянство - в быдло, согнув в
бараний рог духовенство, купечество и посадских людей, - дворянство
оказалось в некоем не очень блистательном одиночестве. Общий язык со
страной был потерян - и в переносном и в самом прямом смысле этого слова:
дворянство стало говорить по-французски и русский язык, по Тургеневу
"великий, свободный и могучий", остался языком плебса, черни, "подлых
людей" по терминологии того времени.
Одиночество не было ни блестящим, ни длительным. С одной
стороны - мужик резал, с другой стороны и совесть все-таки
заедала, с третьей - грозила монархия. И как ни глубока была
измена русскому народу - русское дворянство все-таки оставалось
русским - и его психологический склад не был все-таки изуродован до
конца: та совестливость, которая свойственна русскому народу
вообще - оставалась и в дворянстве. Отсюда тип "кающегося
дворянина". Это покаяние не было только предчувствием гибели -
польскому шляхтичу тоже было что предчувствовать, однако, ни
покаяниями, ни хождением в народ он не занимался никогда. Не
каялись также ни прусский юнкер, ни французский виконт. Это
было явлением чисто морального порядка, явлением чисто
национальным: ни в какой иной стране мира кающихся дворян не
существовало. Сейчас, после революции, мы можем сказать, что это
дворянство каялось не совсем по настоящему адресу и что именно из
него выросли наши дворянские революционеры - начиная от
Новикова и кончая Лениным. Но в прошлом столетии этого было
еще не видно.
Русская дворянская литература родилась в век нашего
национального раздвоения. Она, говоря грубо, началась Карамзиным и
кончилась Буниным. Пропасть между пописывающим барином и
попахивающим мужиком оказалась непереходимой: общий язык был
потерян и найти его не удалось. Барин мог каяться и мог не каяться.
Мог "ходить в народ" и мог кататься на "теплые воды" - от этого
не менялось уже ничто. Граф Лев Толстой мог гримироваться под
мужичка и щеголять босыми своими ногами - но ничего, кроме
дешевой театральщины из этого получиться не могло: мужик
Толстому все равно не верил: блажит барин, с жиру бесится.
Не чувствовать этого Толстой, конечно, не мог. Горький в
своих воспоминаниях о Толстом описывает свой спор с великим
писателем земли русской: великий писатель утверждал, что мужик
в реальности никогда не говорит так, как он говорит у Горького: его,
де, речь туманна, запутанна и пересыпана всякими тово да так.
Горький, боготворивший Толстого, - не вполне, впрочем, искренне,
- никак не мог простить фальши в толстовском утверждении: "я-
то мужика знаю - сам мужик". Толстовское утверждение было так
же фальшиво, как были фальшивы и толстовские босые ноги. Мужик
же говорит в разных случаях по-разному, разговаривая с барином,
которого он веками привык считать наследственным врагом -
мужик естественно будет мычать: зачем ему высказывать свои
мысли? Отсюда и возник псевдо-народный толстовский язык. Но вне
общения с барином - речь русского мужика на редкость сочна,
образна, выразительна и ярка. Этой речи Толстой слыхать не мог.
Он, вечный Нехлюдов, все пытался как-то благотворить мужику
барскими копейками - за счет рублей у того же мужика
награбленных. Ничего, кроме взаимных недоразумений получиться не
