-- Хорошо, Иван Денисыч. Куда класть -- покажите.
Безотказный этот Алешка, о чем его ни попроси. Каб все на свете такие
были, и Шухов бы был такой. Если человек просит -- отчего не пособить? Это
верно у них.
По всей зоне и до ТЭЦ ясно донеслось: об рельс звонят. Съём! Прихватил с
раствором. Эх, расстарались!...
-- Давай раствор! Давай раствор! -- кричит бригадир.
А там ящик новый только заделан! Теперь -- класть, выхода нет: если ящика
не выбрать, завтра весь тот ящик к свиньям разбивай, раствор окаменеет, его
киркой не выколупнешь.
-- Ну, не удай, братцы! -- Шухов кличет.
Кильдигс злой стал. Не любит авралов. У них в Латвии, говорит, работали
все потихоньку, и богатые все были. А жмет и он, куда денешься!
Снизу Павло прибежал, в носилки впрягшись, и мастерок в руке. И тоже
класть. В пять мастерков.
Теперь только стыки успевай заделывать! Заране глазом умерит Шухов, какой
ему кирпич на стык, и Алешке молоток подталкивает:
-- На, теши мне, теши!
Быстро -- хорошо не бывает. Сейчас, как все за быстротой погнались, Шухов
уж не гонит, а стену доглядает. Сеньку налево перетолкнул, сам -- направо, к
главному углу. Сейчас, если стену напустить или угол завалить -- это
про'пасть, завтра на полдня работы.
-- Стой! -- Павло от кирпича отбил, сам его поправляет. А оттуда, с угла,
глядь -- у Сеньки вроде прогибик получается. К Сеньке кинулся, двумя
кирпичами направил.
Кавторанг припер носилки, как мерин добрый.
-- Еще, -- кричит, -- носилок двое!
С ног уж валится кавторанг, а тянет. Такой мерин и у Шухова был до
колхоза, Шухов-то его приберегал, а в чужих руках подрезался он живо. И
шкуру с его сняли.
Солнце и закрайком верхним за землю ушло. Теперь уж и без Гопчика видать:
не только все бригады инструмент отнесли, а валом повалил народ к вахте.
(Сразу после звонка никто не выходит, дурных нет мерзнуть там. Сидят все в
обогревалках. Но настает такой момент, что сговариваются бригадиры, и все
бригады вместе сыпят. Если не договориться, так это ж такой злоупорный
народ, арестанты, -- друг друга пересиживая, будут до полуночи в
обогревалках сидеть.)
Опамятовался и бригадир, сам видит, что перепозднился. Уж
инструментальщик, наверно, его в десять матов обкладывает.
-- Эх, -- кричит, -- дерьма не жалко! Подносчики! Катите вниз, большой
ящик выскребайте, и что наберете -- отнесите в яму вон ту и сверху снегом
присыпьте, чтоб не видно! А ты, Павло, бери двоих, инструмент собирай, тащи
сдавать. Я тебе с Гопчиком три мастерка дошлю, вот эту пару носилок
последнюю выложим.
Накинулись. Молоток у Шухова забрали, шнур отвязали. Подносчики,
подбросчики -- все убегли вниз в растворную, делать им больше тут нечего.
Остались сверху каменщиков трое -- Кильдигс, Клевшин да Шухов. Бригадир
ходит, обсматривает, сколько выложили. Доволен.
-- Хорошо положили, а? За полдня. Без подъемника, без фуёмника.
Шухов видит -- у Кильдигса в корытце мало осталось. Тужит Шухов -- в
инструменталке бригадира бы не ругали за мастерки.
-- Слышь, ребята, -- Шухов доник, -- мастерки-то несите Гопчику, мой --
несчитанный, сдавать не надо, я им доложу.
Смеется бригадир:
-- Ну как тебя на свободу отпускать? Без тебя ж тюрьма плакать будет!
Смеется и Шухов. Кладет.
Унес Кильдигс мастерки. Сенька Шухову шлакоблоки подса'вывает, раствор
Кильдигсов сюда в корытце перевалили.
Побежал Гопчик через все поле к инструменталке, Павла догонять. И 104-я
сама пошла через поле, без бригадира. Бригадир -- сила, но конвой -- сила
посильней. Перепишут опоздавших -- и в кондей.
Грозно сгустело у вахты. Все собрались. Кажись, что и конвой вышел --
пересчитывают.
(Считают два раза при выходе: один раз при закрытых воротах, чтоб знать,
что можно ворота открыть; второй раз -- сквозь открытые ворота пропуская. А
если померещится еще не так -- и за воротами считают.)
-- Драть его в лоб с раствором! -- машет бригадир. -- Выкидывай его через
стенку!
-- Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! -- (Зовет Шухов его Андрей
Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб
думал так: "Вот я сравнялся", а просто чует, что так.) И шутит вслед
бригадиру, широким шагом сходящему по трапу: -- Что, гадство, день рабочий
такой короткий? Только до работы припадешь -- уж и съём!
Остались вдвоем с глухим. С этим много не поговоришь, да с ним и говорить
незачем: он всех умней, без слов понимает.
Шлеп раствор! Шлеп шлакоблок! Притиснули. Проверили. Раствор. Шлакоблок.
Раствор. Шлакоблок...
Кажется, и бригадир велел -- раствору не жалеть, за стенку его -- и
побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут:
всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули.
Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок!
-- Кончили, мать твою за ногу! -- Сенька кричит. -- Айда!
Носилки схватил -- и по трапу.
А Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке
назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал -- и через стенку, слева, справа. Эх,
глаз -- ватерпас! Ровно! Еще рука не старится.
Побежал по трапу.
Сенька -- из растворной и по пригорку бегом.
-- Ну! Ну! -- оборачивается.
-- Беги, я сейчас! -- Шухов машет.
А сам -- в растворную. Мастерка так просто бросить нельзя. Может, завтра
Шухов не выйдет, может, бригаду на Соцгородок затурнут, может, сюда еще
полгода не попадешь -- а мастерок пропадай? [Зана'чить] так заначить!
В растворной все печи погашены. Темно. Страшно. Не то страшно, что темно,
а что ушли все, недосчитаются его одного на вахте, и бить будет конвой.
А все ж зырь-зырь, довидел камень здоровый в углу, отвалил его, под него
мастерок подсунул и накрыл. Порядок!
Теперь скорей Сеньку догонять. А он отбежал шагов на сто, дальше не идет.
Никогда Клевшин в беде не бросит. Отвечать -- так вместе.
Побежали вровень -- маленький и большой. Сенька на полторы головы выше
Шухова, да и голова-то сама у него экая здоровая уродилась.
Есть же бездельники -- на стадионе доброй волей наперегонки бегают. Вот
так бы их погонять, чертей, после целого дня рабочего, со спиной, еще не
разогнутой, в рукавицах мокрых, в валенках стоптанных -- да по холоду.
Запалились, как собаки бешеные, только слышно: хы-хы! хы-хы!
Ну, да бригадир на вахте, объяснит же.
Вот прямо на толпу бегут, страшно.
Сотни глоток сразу как заулюлюкали: и в мать их, и в отца, и в рот, и в
нос, и в ребро. Как пятьсот человек на тебя разъярятся -- еще б не страшно!
Но главное -- конвой как?
Нет, конвой ничего. И бригадир тут же в последнем ряду. Объяснил, значит,
на себя вину взял.
А ребята орут, а ребята матюгаются! Так орут -- даже Сенька многое
услышал, дух перевел да как завернет со своей высоты! Всю жизнь молчит --
ну, и как гахнет! Кулаки поднял, сейчас драться кинется. Замолчали. Смеются
кой-кто.
-- Эй, сто четвертая! Так он у вас не глухой? -- кричат. -- Мы проверяли.
Смеются все. И конвой тоже.
-- Разобраться по пять!
А ворот не открывают. Сами себе не верят. Подали толпу от ворот назад. (К
воротам все прилипли, как глупые, будто от того быстрей будет.)
-- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая! Третья!...
И как пятерку назовут, та вперед проходит метров на несколько.
Отпыхался Шухов пока, оглянулся -- а месяц-то, батюшка, нахмурился
багрово, уж на небо весь вылез. И ущербляться, кесь, чуть начал. Вчера об
эту пору выше много он стоял.
Шухову весело, что все сошло гладко, кавторанга под бок бьет и
закидывает:
-- Слышь, кавторанг, а как по науке вашей -- старый месяц куда потом
девается?
-- Как куда? Невежество! Просто не виден!
Шухов головой крутит, смеется:
-- Так если не виден -- откуда ж ты знаешь, что он есть?
-- Так что ж, по-твоему, -- дивится капитан, -- каждый месяц луна новая?
-- А что чу'дного? Люди вон что ни день рождаются, так месяцу раз в
четыре недели можно?
-- Тьфу! -- плюнул капитан. -- Еще ни одного такого дурного матроса не
встречал. Так куда ж старый девается?
-- Вот я ж и спрашиваю тебя -- куда? -- Шухов зубы раскрыл. -- Ну? Куда?
Шухов вздохнул и поведал, шепелявя чуть:
-- У нас так говорили: старый месяц Бог на звезды крошит.
-- Вот дикари! -- Капитан смеется. -- Никогда не слыхал! Так ты что ж, в
Бога веришь, Шухов?
-- А то? -- удивился Шухов. -- Как громыхнет -- пойди, не поверь!
-- И зачем же Бог это делает?
-- Чего?
-- Месяц на звезды крошит -- зачем?
-- Ну, чего не понять! -- Шухов пожал плечами. -- Звезды-те от времени
падают, пополнять нужно.
-- Повернись, мать... -- конвой орет. -- Разберись!
Уж до них счет дошел. Прошла пятерка двенадцатая пятой сотни, и их двое
сзади -- Буйновский да Шухов.
Конвой сумутится, толкует по дощечкам счетным. Не хватает! Опять у них не
хватает. Хоть бы считать-то умели, собаки!
Насчитали четыреста шестьдесят два, а должно быть, толкуют, четыреста
шестьдесят три.
Опять всех оттолкали от ворот (к воротам снова притиснулись) -- и ну:
-- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая!
Эти пересчеты ихие тем досадливы, что время уходит уже не казенное, а
свое. Это пока еще степью до лагеря допрешься да перед лагерем очередь на
шмон выстоишь! Все объекты бегма бегут, друг перед другом расстарываются,
чтоб раньше на шмон и, значит, в лагерь раньше юркнуть. Какой объект в
лагерь первый придет, тот сегодня и княжествует: столовая его ждет, на
посылки он первый, и в камеру хранения первый, и в индивидуальную кухню, в
КВЧ *(3) за письмами или в цензуру свое письмо сдать, в санчасть, в
парикмахерскую, в баню -- везде он первый.
Да бывает, конвою тоже скорее нас сдать -- да к себе в лагерь. Солдату
тоже не разгуляешься: дел много, времени мало.
А вот не сходится счет их.
Как последние пятерки стали перепускать, померещилось Шухову, что в самом
конце трое их будет. А нет, опять двое.
Счетчики к начкару, с дощечками. Толкуют. Начкар кричит:
-- Бригадир сто четвертой!
Тюрин выступил на полшага:
-- Я.
-- У тебя на ТЭЦ никого не осталось? Подумай.
-- Нет.
-- Подумай, голову оторву!
-- Нет, точно говорю.
А сам на Павла косится -- не заснул ли кто там, в растворной?
-- Ра-а-азберись по бригадам! -- кричит начкар.
А стояли по пятеркам, как попало, кто с кем. Теперь затолкались,
загудели. Там кричат: "Семьдесят шестая -- ко мне!" Там: "Тринадцатая!
Сюда!" Там: "Тридцать вторая!"
А 104-я как сзади всех была, так и собралась сзади. И видит Шухов:
бригада вся с руками порожними, до того заработались дурни, что и щепок не
подсобрали. Только у двоих вязаночки малые.
Игра эта идет каждый день: перед съемом собирают работяги щепочек,
палочек, дранки ломаной, обвяжут тесемочкой тряпичной или веревочкой худой,
и несут. Первая облава -- у вахты прораб или из десятников кто. Если стоит,
сейчас велит все кидать (миллионы уже через трубу спустили, так они щепками
наверстать думают). Но у работяги свой расчет: если каждый из бригады хоть
по чутку палочек принесет, в бараке теплей будет. А то дают дневальным на
каждую печку по пять килограмм угольной пыли, от нее тепла не дождешься.
Поэтому и так делают, что палочек наломают, напилят покороче, да суют их
себе под бушлат. Так прораба и минуют.
Конвой же здесь, на объекте, никогда не велит дрова кидать: конвою тоже
дрова нужны, да нести самим нельзя. Одно дело -- мундир не велит, другое --
руки автоматами заняты, чтобы по нас стрелять. Конвой как к лагерю подведет,
тут и скомандует: "От такого до такого ряда бросить дрова вот сюда". Но
берут по-божески: и для лагерных надзирателей оставить надо, и для самих
