на работу с той справкой. Добираться мне поездом четверо суток -- литеры
железнодорожной не выписали, довольствия не выдали ни на день единый.
Накормили обедом последний раз и выпихнули из военного городка.
...Между прочим, в тридцать восьмом на Котласской пересылке встретил я
своего бывшего комвзвода, тоже ему десятку сунули. Так узнал от него: и тот
комполка и комиссар -- оба'я расстреляны в тридцать седьмом. Там уж были они
пролетарии или кулаки. Имели совесть или не имели... Перекрестился я и
говорю: "Все ж ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь да больно бьешь".
После двух мисок каши закурить хотелось Шухову горше смерти. И,
располагая купить у латыша из седьмого барака два стакана самосада и тогда
рассчитаться, Шухов тихо сказал эстонцу-рыбаку:
-- Слышь, Эйно, на одну закрутку займи мне до завтра. Ведь я не обману.
Эйно посмотрел Шухову в глаза прямо, потом не спеша так же перевел на
брата названого. Все у них пополам, ни табачинки один не потратит. Чего-то
промычали друг другу, и достал Эйно кисет, расписанный розовым шнуром. Из
кисета того вынул щепоть табаку фабричной резки, положил на ладонь Шухову,
примерился и еще несколько ленточек добавил. Как раз на одну завертку, не
больше.
А газетка у Шухова есть. Оторвал, скрутил, поднял уголек, скатившийся меж
ног бригадира, -- и потянул! и потянул! И кружь такая пошла по телу всему, и
даже как будто хмель в ноги и в голову.
Только закурил, а уж через всю растворную на него глаза зеленые
вспыхнули: Фетюков. Можно б и смиловаться, дать ему, шакалу, да уж он
сегодня подстреливал, Шухов видел. А лучше Сеньке Клевшину оставить. Он и не
слышит, чего там бригадир рассказывает, сидит, горюня, перед огнем, набок
голову склоня.
Бригадира лицо рябое освещено из печи. Рассказывает без жалости, как не
об себе:
-- Барахольце, какое было, загнал скупщику за четверть цены. Купил из-под
полы две буханки хлеба, уж карточки тогда были. Думал товарными добираться,
но и против того законы суровые вышли: стрелять на товарных поездах... А
билетов, кто помнит, и за деньги не купить было, не то что без денег. Все
привокзальные площади мужицкими тулупами выстланы. Там же с голоду и
подыхали, не уехав. Билеты известно кому выдавали -- ГПУ, армии,
командировочным. На перрон тоже не было ходу: в дверях милиция, с обех
сторон станции охранники по путям бродят. Солнце холодное клонится,
подстывают лужи -- где ночевать?... Осилил я каменную гладкую стенку,
перемахнул с буханками -- и в перронную уборную. Там постоял -- никто не
гонится. Выхожу как пассажир, солдатик. А на путе' стоит как раз Владивосток
-- Москва. За кипятком -- свалка, друг друга котелками по головам. Кружится
девушка в синей кофточке с двухлитровым чайником, а подступить к
кипятильнику боится. Ноги у нее крохотулечные, обшпарят или отдавят. "На,
говорю, буханки мои, сейчас тебе кипятку!" Пока налил, а поезд трогает. Она
буханки мои дёржит, плачет, что с ими делать, чайник бросить рада. "Беги,
кричу, беги, я за тобой!" Она впереде', я следом. Догнал, одной рукой
подсаживаю, -- а поезд гону! Я -- тоже на подножку. Не стал меня кондуктор
ни по пальцам бить, ни в грудки спихивать: ехали другие бойцы в вагоне, он
меня с ними попутал.
Толкнул Шухов Сеньку под бок: на, докури, мол, недобычник. С мундштуком
ему своим деревянным и дал, пусть пососет, нечего тут. Сенька, он чудак, как
артист: руку одну к сердцу прижал и головой кивает. Ну, да что' с
глухого!...
Рассказывает бригадир:
-- Шесть их, девушек, в купе закрытом ехало, ленинградские студентки с
практики. На столике у них маслице да фуяслице, плащи на крючках
покачиваются, чемоданчики в чехолках. Едут мимо жизни, семафоры зеленые...
Поговорили, пошутили, чаю вместе выпили. А вы, спрашивают, из какого вагона?
Вздохнул я и открылся: из такого я, девочки, вагона, что вам жить, а мне
умирать...
Тихо в растворной. Печка горит.
-- Ахали, охали, совещались... Все ж прикрыли меня плащами на третьей
полке. Тогда кондуктора с гепеушниками ходили. Не о билете шло -- о шкуре.
До Новосибирска дотаили, довезли... Между прочим, одну из тех девочек я
потом на Печоре отблагодарил: она в тридцать пятом в Кировском потоке
попала, доходила на [общих], я ее в портняжную устроил.
-- Може, раствор робыть? -- Павло шепотом бригадира спрашивает.
Не слышит бригадир.
-- Домой я ночью пришел с огородов. Отца уже угнали, мать с ребятишками
этапа ждала. Уж была обо мне телеграмма, и сельсовет искал меня взять.
Трясемся, свет погасили и на пол сели под стенку, а то активисты по деревне
ходили и в окна заглядывали. Тою же ночью я маленького братишку прихватил и
повез в теплые страны, во Фрунзю. Кормить было нечем что его, что себя. Во
Фрунзи асфальт варили в котле, и шпана кругом сидела. Я подсел к ним:
"Слушай, господа бесштанные! Возьмите моего братишку в обучение, научите
его, как жить!" Взяли... Жалею, что и сам к блатным не пристал...
-- И никогда больше брата не встречали? -- кавторанг спросил.
Тюрин зевнул.
-- Не, никогда не встречал. -- Еще зевнул. Сказал: -- Ну, не горюй,
ребята! Обживемся и на ТЭЦ. Кому раствор разводить -- начинайте, гудка не
ждите.
Вот это оно и есть -- бригада. Начальник и в рабочий-то час работягу не
сдвинет, а бригадир и в перерыв сказал -- работать, значит работать. Потому
что он кормит, бригадир. И зря не заставит тоже.
По гудку если раствор разводить, так каменщикам -- стой?
Вздохнул Шухов и поднялся.
-- Пойти лед сколоть.
Взял с собой для лёду топорик и метелку, а для кладки -- молоточек
каменотесный, рейку, шнурок, отвес.
Кильдигс румяный посмотрел на Шухова, скривился -- мол, чего поперед
бригадира выпрыгнул? Да ведь Кильдигсу не думать, из чего бригаду кормить:
ему, лысому, хоть на двести грамм хлеба и помене -- он с посылками проживет.
А все же встает, понимает. Бригаду держать из-за себя нельзя.
-- Подожди, Ваня, и я пойду! -- обзывает.
Небось, небось толстощекий. На себя б работал -- еще б раньше поднялся.
(А еще потому Шухов поспешил, чтоб отвес прежде Кильдигса захватить,
отвес-то из инструменталки взят один.)
Павло спросил бригадира:
-- Мают класть утрёх? Ще одного нэ поставимо? Або раствора нэ выстаче?
Бригадир насупился, подумал.
-- Четвертым я сам стану, Павло. А ты тут -- раствор! Ящик велик, поставь
человек шесть, и так: из одной половины готовый раствор выбирать, в другой
половине новый замешивать. Чтобы мне перерыву ни минуты!
-- Эх! -- Павло вскочил, парень молодой, кровь свежая, лагерями еще не
трепан, на галушках украинских ряжка отъеденная. -- Як вы сами класть, так я
сам -- раствор робыть! А подывымось, кто бильш наробэ! А дэ тут найдлинниша
лопата?
Вот это и есть бригада! Стрелял Павло из-под леса да на районы ночью
налетывал -- стал бы он тут горбить! А для бригадира -- это дело другое!
Вышли Шухов с Кильдигсом наверх, слышат -- и Сенька сзади по трапу
скрипит. Догадался, глухой.
На втором этаже стены только начаты кладкой: в три ряда кругом и редко
где подняты выше. Самая эта спорая кладка -- от колен до груди, без
подмостей.
А подмости, какие тут раньше были, и козелки -- всё зэки растащили: что
на другие здания унесли, что спалили -- лишь бы чужим бригадам не досталось.
Теперь, по-хозяйски ведя, уже завтра надо козелки сбивать, а то остановимся.
Далеко видно с верха ТЭЦ: и вся зона вокруг заснежённая, пустынная
(попрятались зэки, греются до гудка), и вышки черные, и столбы заостренные,
под колючку. Сама колючка по солнцу видна, а против -- нет. Солнце яро
блещет, глаз не раскроешь.
А еще невдали видно -- энергопоезд. Ну, дымит, небо коптит! И -- задышал
тяжко. Хрип такой больной всегда у него перед гудком. Вот и загудел. Не
много и переработали.
-- Эй, стака'новец! Ты с отвесиком побыстрей управляйся! -- Кильдигс
подгоняет.
-- Да на твоей стене смотри лёду сколько! Ты лед к вечеру сколешь ли?
Мастерка-то бы зря наверх не таскал, -- изгаляется над ним и Шухов.
Хотели по тем стенкам становиться, как до обеда их разделили, а тут
бригадир снизу кричит:
-- Эй, ребята! Чтоб раствор в ящиках не мерз, по двое станем. Шухов! Ты
на свою стену Клевшина возьми, а я с Кильдигсом буду. А пока Гопчик за меня
у Кильдигса стенку очистит.
Переглянулись Шухов с Кильдигсом. Верно. Так спорей.
И -- схватились за топоры.
И не видел больше Шухов ни озера дальнего, где солнце блеснило по снегу,
ни как по зоне разбредались из обогревалок работяги -- кто ямки долбать, с
утра недодолбанные, кто арматуру крепить, кто стропила поднимать на
мастерских. Шухов видел только стену свою -- от развязки слева, где кладка
поднималась ступеньками выше пояса, и направо до угла, где сходилась его
стена и Кильдигсова. Он указал Сеньке, где тому снимать лед, и сам ретиво
рубил его то обухом, то лезвием, так что брызги льда разлетались вокруг и в
морду тоже, работу эту он правил лихо, но вовсе не думая. А думка его и
глаза его вычуивали из-подо льда саму стену, наружную фасадную стену ТЭЦ в
два шлакоблока. Стену в этом месте прежде клал неизвестный ему каменщик, не
разумея или халтуря, а теперь Шухов обвыкал со стеной, как со своей. Вот тут
-- провалина, ее выровнять за один ряд нельзя, придется ряда за три, всякий
раз подбавляя раствора потолще. Вот тут наружу стена пузом выдалась -- это
спрямить ряда за два. И разделил он стену невидимой метой -- до коих сам
будет класть от левой ступенчатой развязки и от коих Сенька направо до
Кильдигса. Там, на углу, рассчитал он, Кильдигс не удержится, за Сеньку
малость положит, вот ему и легче будет. А пока те на уголке будут
ковыряться, Шухов тут погонит больше полстены, чтоб наша пара не отставала.
И наметил он, куда ему сколько шлакоблоков класть. И лишь подносчики
шлакоблоков наверх взлезли, он тут же Алешку заарканил:
-- Мне носи! Вот сюда клади! И сюда.
Сенька лед докалывал, а Шухов уже схватил метелку из проволоки стальной,
двумя руками схватил и туда-сюда, туда-сюда пошел ею стену драить, очищая
верхний ряд шлакоблоков хоть не дочиста, но до легкой сединки снежной, и
особенно из швов.
Взлез наверх и бригадир, и пока Шухов еще с метелкой чушкался, прибил
бригадир рейку на углу. А по краям у Шухова и Кильдигса давно стоят.
-- Гэй! -- кричит Павло снизу. -- Чи там е' жива людына навэрси? Тримайтэ
раствор!
Шухов аж взопрел: шнур-то еще не натянут! Запалился. Так решил: шнур
натянуть не на ряд, не на два, а сразу на три, с запасом. А чтобы Сеньке
легче было, еще прихватить у него кусок наружного ряда, а чуть внутреннего
ему покинуть.
Шнур по верхней бровке натягивая, объяснил Сеньке и словами и знаками,
где ему класть. Понял, глухой. Губы закуся, глаза перекосив, в сторону
бригадировой стены кивает -- мол, дадим огоньку? Не отстанем! Смеется.
А уж по трапу и раствор несут. Раствор будут четыре пары носить. Решил
бригадир ящиков растворных близ каменщиков не ставить никаких -- ведь
раствор от перекладывания только мерзнуть будет. А прямо носилки поставили
-- и разбирай два каменщика на стену, клади. Тем временем подносчикам, чтобы
не мерзнуть на верхотуре зря, шлакоблоки поверху подбрасывать. Как вычерпают
их носилки, снизу без перерыву -- вторые, а эти катись вниз. Там ящик
носилочный у печки оттаивай от замерзшего раствору, ну и сами сколько
успеете.
Принесли двое носилок сразу -- на Кильдигсову стену и на шуховскую.
Раствор парует на морозе, дымится, а тепла в нем чуть. Мастерком его на
