Главная · Поиск книг · Поступления книг · Top 40 · Форумы · Ссылки · Читатели

Настройка текста
Перенос строк


    Прохождения игр    
Demon's Souls |#7| Dirty Colossus
Demon's Souls |#6| Fool's Idol
Demon's Souls |#5| Leechmonger
Demon's Souls |#4| Adjudicator & Tower Knight

Другие игры...


liveinternet.ru: показано число просмотров за 24 часа, посетителей за 24 часа и за сегодня
Rambler's Top100
Проза - Солженицын А. Весь текст 214.17 Kb

Один день Ивана Денисовича

Предыдущая страница Следующая страница
1 ... 9 10 11 12 13 14 15  16 17 18 19
   -- Они зазевались, -- смеется, -- а я утянул!
   Из Гопчика правильный будет лагерник. Еще года три  подучится,  подрастет
-- меньше как хлеборезом ему судьбы не прочат.
   Второй поднос Павло велел взять Ермолаеву, здоровому  сибиряку  (тоже  за
плен десятку получил). Гопчика послал приискивать, на каком столе "вечерять"
кончают. А Шухов поставил свой поднос углом в раздаточное окошко и ждет.
   -- Сто четвэртая! -- Павло докладает в окошко.
   Окошек всего пять: три раздаточных общих, одно для  тех,  кто  по  списку
кормится (больных язвенных человек десять да по блату бухгалтерия вся),  еще
одно -- для возврата посуды (у того окна дерутся, кто миски  лижет).  Окошки
невысоко -- чуть повыше пояса. Через них поваров самих не  видно,  а  только
руки их видно и черпаки.
   Руки у повара белые, холеные, а волосатые, здоровы'. Чистый боксер, а  не
повар. Карандаш взял и у себя на списке на стенке отметил:
   -- Сто четвертая -- двадцать четыре!
   Пантелеев-то приволокся в столовую. Ничего он не болен, сука.
   Повар взял здоровый черпачище литра на три и им -- в баке мешать, мешать,
мешать (бак перед ним новозалитый, недалеко до полна, пар так и  валит).  И,
перехватив черпак на семьсот пятьдесят грамм, начал им,  далеко  не  окуная,
черпать.
   -- Раз, два, три, четыре...
   Шухов приметил, какие миски набраты, пока  еще  гущина  на  дно  бака  не
осела, и какие по-холостому -- жижа одна. Уставил на  своем  подносе  десять
мисок и понес. Гопчик ему машет от вторых столбов:
   -- Сюда, Иван Денисыч, сюда!
   Миски нести -- не рукавом трясти. Плавно Шухов переступает, чтобы подносу
ни толчка не передалось, а горлом побольше работает:
   -- Эй, ты, Хэ -- девятьсот двадцать!... Поберегись,  дядя!...  С  дороги,
парень!
   В толчее такой и одну-то миску, не расплескавши, хитро пронесть, а тут --
десять. И все же на освобожденный Гопчиком  конец  стола  поставил  подносик
мягонько, и свежих плесков на  нем  нет.  И  еще  смекнул,  каким  поворотом
поставил, чтобы к углу подноса, где сам сейчас сядет, были самые  две  миски
густые.
   И Ермолаев десять поднес. А Гопчик побежал, и с Павлом  четыре  последних
принесли в руках.
   Еще Кильдигс принес хлеб на подносе. Сегодня по  работе  кормят  --  кому
двести, кому триста, а Шухову -- четыреста. Взял себе четыреста, горбушку, и
на Цезаря двести, серединку.
   Тут и бригадники со всей столовой стали стекаться -- получить ужин, а  уж
хлебай, где сядешь. Шухов миски раздает, запоминает, кому дал, и  свой  угол
подноса блюдет. В одну из мисок  густых  опустил  ложку  --  занял,  значит.
Фетюков свою миску из первых взял и ушел: расчел, что в  бригаде  сейчас  не
разживешься, а лучше по всей столовой походить -- пошакалить, может, кто  не
доест (если кто не доест и от себя миску отодвинет -- за нее,  как  коршуны,
хватаются иногда сразу несколько).
   Подсчитали порции с Павлом, как будто сходятся. Для  Андрея  Прокофьевича
подсунул Шухов миску из густых, а Павло перелил в узкий немецкий  котелок  с
крышкой: его под бушлатом можно пронесть, к груди прижав.
   Подносы отдали. Павло сел со своей двойной порцией,  и  Шухов  со  своими
двумя. И больше у них разговору ни об чем не было, святые минуты настали.
   Снял Шухов шапку, на колена положил. Проверил одну миску ложкой, проверил
другую. Ничего, и рыбка попадается. Вообще-то по вечерам баланда всегда жиже
много, чем утром: утром зэка надо накормить, чтоб он работал,  а  вечером  и
так уснет, не подохнет.
   Начал он есть. Сперва жижицу одну прямо  пил,  пил.  Как  горячее  пошло,
разлилось по его телу -- аж нутро его  все  трепыхается  навстречу  баланде.
Хор-рошо! Вот он, миг короткий, для которого и живет зэк!
   Сейчас ни на что Шухов не в обиде:  ни  что  срок  долгий,  ни  что  день
долгий, ни что воскресенья опять не  будет.  Сейчас  он  думает:  переживем!
Переживем все, даст Бог кончится!
   С той и с другой миски жижицу горячую отпив, он  вторую  миску  в  первую
слил, сбросил и еще ложкой выскреб. Так оно спокойней как-то, о второй миске
не думать, не стеречь ее ни глазами, ни рукой.
   Глаза освободились -- на соседские миски покосился. Слева у соседа -- так
одна вода. Вот гады, что делают, свои же зэки!
   И стал Шухов есть капусту с остатком жижи. Картошинка ему попалась на две
миски одна --  в  Цезаревой  миске.  Средняя  такая  картошинка,  мороженая,
конечно, с твердинкой и подслажённая. А рыбки  почти  нет,  изредка  хребтик
оголенный мелькнет. Но и каждый рыбий хребтик и плавничок надо прожевать  --
из них сок высосешь, сок полезный. На все то, конечно, время надо, да Шухову
спешить теперь некуда, у него сегодня праздник: в обед две порции и  в  ужин
две порции оторвал. Такого дела ради остальные дела и отставить можно.
   Разве к латышу сходить за табаком. До утра табаку может и не остаться.
   Ужинал Шухов без хлеба: две порции да еще с хлебом -- жирно  будет,  хлеб
на завтра пойдет. Брюхо -- злодей, старого добра  не  помнит,  завтра  опять
спросит.
   Шухов доедал свою баланду и  не  очень  старался  замечать,  кто  вокруг,
потому что не надо было: за новым ничем он не охотился, а ел свое  законное.
И все ж он заметил, как прямо через стол против него  освободилось  место  и
сел старик высокий Ю-81. Он был, Шухов знал, из 64-й бригады, а в очереди  в
посылочной слышал Шухов, что 64-я-то и ходила сегодня на  Соцгородок  вместо
104-й и целый день без обогреву проволоку колючую тянула -- сама  себе  зону
строила.
   Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да  по  тюрьмам  сидит
несчетно, сколько  советская  власть  стоит,  и  ни  одна  амнистия  его  не
прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали.
   Теперь рассмотрел его Шухов вблизи. Изо всех пригорбленных лагерных  спин
его спина отменна была прямизною, и за столом казалось, будто он  еще  сверх
скамейки под себя что подложил. На голове его голой стричь давно было нечего
-- волоса все вылезли от хорошей жизни. Глаза старика не юрили вслед  всему,
что делалось в столовой, а поверх Шухова невидяще уперлись в свое. Он  мерно
ел пустую баланду ложкой деревянной, надщербленной, но не уходил  головой  в
миску, как все, а высоко носил ложки ко рту. Зубов у него не было ни сверху,
ни снизу ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб за  зубы.  Лицо  его  все
вымотано было, но не до  слабости  фитиля-инвалида,  а  до  камня  тесаного,
темного. И по рукам, большим, в трещинах и черноте, видать было, что немного
выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А  засело-таки  в  нем,  не
примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как  все,  на  нечистый  стол  в
росплесках, а -- на тряпочку стираную.
   Однако Шухову некогда было долго разглядывать его. Окончивши есть,  ложку
облизнув и засунув в валенок, нахлобучил он шапку, встал, взял пайки, свою и
Цезареву, и вышел. Выход из столовой был через другое  крыльцо,  и  там  еще
двое  дневальных  стояло,  которые  только  и  знали,  что  скинуть  крючок,
выпустить людей и опять крючок накинуть.
   Вышел Шухов с брюхом набитым, собой довольный,  и  решил  так,  что  хотя
отбой будет скоро, а сбегать-таки к латышу. И, не занося хлеба в девятый, он
шажисто погнал в сторону седьмого барака.
   Месяц стоял куда высоко и как вырезанный на небе, чистый, белый. Небо все
было чистое. И звезды кой-где -- самые яркие. Но на небо смотреть еще меньше
было у Шухова времени. Одно понимал он -- что мороз  не  отпускает.  Кто  от
вольных слышал, передавали: к вечеру ждут тридцать градусов, к  утру  --  до
сорока.
   Слыхать было очень издали: где-то трактор гудел в поселке,  а  в  стороне
шоссе экскаватор повизгивал. И от каждой пары валенок, кто в лагере где  шел
или перебегал, -- скрип.
   А ветру не было.
   Самосад должен был Шухов купить, как и покупал раньше, --  рубль  стакан,
хотя на воле такой стакан стоил три рубля, а по сорту и дороже. В  каторжном
лагере все цены были свои, ни на что не  похожие,  потому  что  денег  здесь
нельзя было держать, мало у кого они были и очень были дороги. За  работу  в
этом лагере не платили ни копья (в Усть-Ижме хоть тридцать  рублей  в  месяц
Шухов получал). А если кому родственники присылали по почте,  тех  денег  не
давали все равно, а зачисляли на лицевой счет. С лицевого счету в месяц  раз
можно было в  ларьке  покупать  мыло  туалетное,  гнилые  пряники,  сигареты
"Прима". Нравится товар, не нравится -- а на  сколько  заявление  начальнику
написал, на столько и накупай. Не купишь -- все равно деньги пропали, уж они
списаны.
   К Шухову деньги приходили только от частной работы:  тапочки  сошьешь  из
тряпок давальца -- два рубля, телогрейку вылатаешь -- тоже по уговору.
   Седьмой барак не такой, как  девятый,  не  из  двух  больших  половин.  В
седьмом бараке коридор длинный, из него  десять  дверей,  в  каждой  комнате
бригада, натыкано по семь вагонок в комнату. Ну, еще кабина под парашной, да
старшего барака кабина. Да художники живут в кабине.
   Зашел Шухов в ту комнату, где его латыш. Лежит  латыш  на  нижних  нарах,
ноги наверх поставил, на откосину, и с соседом по-латышски горгочет.
   Подсел  к  нему  Шухов.  Здравствуйте,  мол.  Здравствуйте,  тот  ног  не
спускает. А комната маленькая, все сразу прислушиваются -- кто пришел, зачем
пришел. Оба они это понимают, и поэтому Шухов сидит и тянет: ну, как живете,
мол? Да ничего. Холодно сегодня. Да.
   Дождался Шухов, что все опять свое заговорили (про войну в Корее  спорят:
оттого-де, что  китайцы  вступились,  так  будет  мировая  война  или  нет),
наклонился к латышу:
   -- Самосад есть?
   -- Есть.
   -- Покажи.
   Латыш ноги с откосины снял, спустил их в проход, приподнялся. Жи'ла  этот
латыш, стакан как накладывает -- всегда трусится,  боится  на  одну  закурку
больше положить.
   Показал Шухову кисет, вздержку раздвинул.
   Взял Шухов щепотку на ладонь,  видит:  тот  самый,  что  и  прошлый  раз,
буроватый и резки той же. К носу поднес, понюхал -- он. А латышу сказал:
   -- Вроде не тот.
   -- Тот! Тот! -- рассердился латыш. -- У меня  другой  сорт  нет  никогда,
всегда один.
   -- Ну, ладно, -- согласился Шухов, -- ты мне стаканчик набей,  я  закурю,
может, и второй возьму.
   Он потому сказал [набей], что тот внатруску насыпает.
   Достал  латыш  из-под  подушки  еще  другой  кисет,  круглей  первого,  и
стаканчик свой из тумбочки вынул. Стаканчик хотя пластмассовый,  но  Шуховым
меренный, граненому равен. Сыплет.
   -- Да ты ж пригнетай, пригнетай! -- Шухов ему и пальцем тычет сам.
   -- Я сам знай! -- сердито отрывает латыш  стакан  и  сам  пригнетает,  но
мягче. И опять сыплет.
   А  Шухов  тем  временем  телогрейку  расстегнул  и  нащупал   изнутри   в
подкладочной вате ему одному ощутимую бумажку. И двумя руками  переталкивая,
переталкивая ее по вате, гонит к дырочке маленькой, совсем  в  другом  месте
прорванной и двумя ниточками чуть зашитой. Подогнав к той дырочке, он  нитки
ногтями оторвал, бумажку еще вдвое по  длине  сложил  (уж  и  без  того  она
длинновато сложена)  и  через  дырочку  вынул.  Два  рубля.  Старенькие,  не
хрустящие.
   А в комнате орут:
   -- Пожале-ет вас батька усатый! Он брату родному не поверит,  не  то  что
вам, лопухам!
   Чем  в  каторжном  лагере  хорошо  --  свободы   здесь   от   [пуза].   В
усть-ижменском скажешь шепотком, что на воле спичек нет, тебя  садят,  новую
десятку клепают. А здесь кричи с верхних нар что хошь  --  стукачи  того  не
доносят, оперы рукой махнули.
   Только некогда здесь много толковать...
   -- Эх, внатруску кладешь, -- пожаловался Шухов.
   -- Ну, на, на! -- добавил тот щепоть сверху.
   Шухов вытянул из нутряного карманчика свой кисет и перевалил туда самосад
из стакана.
   -- Ладно, -- решился он, не желая первую сладкую папиросу курить на бегу.
-- Набивай уж второй.
   Еще попрепиравшись, пересыпал он себе и второй стакан, отдал  два  рубля,
кивнул латышу и ушел.
   А на двор выйдя, сразу опять бегом  и  бегом  к  себе.  Чтобы  Цезаря  не
Предыдущая страница Следующая страница
1 ... 9 10 11 12 13 14 15  16 17 18 19
Ваша оценка:
Комментарий:
  Подпись:
(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
  Сайт:
 
Комментарии (2)

Реклама