лицо, пухлое, мягкомясое, с большим красным пятном от обвара, а пониже лица
-- золотые погоны лейтенанта. Но тот одновременно крикнул на Иннокентия:
-- Не оборачиваться! -
и продолжал всё те же надоевшие вопросы, на которые Иннокентий отвечал
куску белой штукатурки перед собой.
Убедясь, что арестант продолжает выдавать себя за того, кто обозначен в
карточке, и продолжает помнить свой год и место рождения, мягкомясый
лейтенант сам позвонил в дверь, из осторожности тем временем запертую за
ним. Снова недоверчиво оттянули форточный задвиг, в отверстие посмотрели,
форточку задвинули и громкими поворотами отперли дверь.
-- Пройдите! -- резко сказал мягкомясый красно-обваренный лейтенант.
Они вступили внутрь -- и дверь за ними громкими поворотами заперлась.
Иннокентий едва успел увидеть расходящийся натрое -- вперёд, вправо и
влево, сумрачный коридор со многими дверьми и слева у входа -- стол, шкафчик
с гнёздами и ещё новых надзирателей, -- как лейтенант негромко, но явственно
скомандовал ему в тишине:
-- Лицом к стене! Не двигаться!
Глупейшее состояние -- близко смотреть на границу оливковой панели и
белой штукатурки, чувствуя на своём затылке несколько пар враждебных глаз.
Очевидно, разбирались с его карточкой, потом лейтенант скомандовал почти
шёпотом, ясным в глубокой тишине:
-- В третий бокс!
От стола отделился надзиратель и, ничуть не звеня ключами, пошёл по
полстяной дорожке правого коридора.
-- Руки назад. Пройдите! -- очень тихо обронил он. По одну сторону их
хода тянулась та же равнодушная оливковая стена в три поворота, с другой
минуло несколько дверей, на которых висели зеркальные овалики номеров:
"47" "48" "49".
а под ними -- навесы, закрывающие глазки. С теплотой от того, что так
близко -- друзья, Иннокентий ощутил желание отодвинуть навесик, прильнуть на
миг к глазку, посмотреть на замкнутую жизнь камеры, -- но надзиратель быстро
увлекал вперёд, а главное -- Иннокентий уже успел проникнуться тюремным
повиновением, хотя чего ещё можно было бояться человеку, вступившему в
борьбу вокруг атомной бомбы?
Несчастным образом для людей и счастливым образом для правительств
человек устроен так, что пока он жив, у него всегда есть ещё что отнять.
Даже пожизненно-заключённого, лишённого движения, неба, семьи и имущества,
можно, например, перевести в мокрый карцер, лишить горячей пищи, бить
палками -- и эти мелкие последние наказания так же чувствительны человеку,
как прежнее низвержение с высоты свободы и преуспеяния. И чтобы избежать
этих досадных последних наказаний, арестант равномерно выполняет ненавистный
ему унизительный тюремный режим, медленно убивающий в нём человека. Двери за
поворотом пошли тесно одна к другой, и зеркальные овалики на них были:
"1" "2" "3"
Надзиратель отпер дверь третьего бокса и движением, несколько комичным
здесь, -- широким радушным взмахом, отпахнул её перед Иннокентием.
Иннокентий заметил эту комичность и внимательно посмотрел на надзирателя.
Это был приземистый парень с чёрными гладкими волосами и неровными, как
будто косым ударом сабли прорезанными глазами. Вид его был недобр, не
улыбались ни губы, ни глаза -- но из десятков лубянских равнодушных лиц,
виденных в эту ночь, злое лицо последнего надзирателя чем-то нравилось.
Запертый в боксе, Иннокентий огляделся. За ночь он мог себя считать уже
специалистом по боксам, посравнив несколько. Этот бокс был божеский: три с
половиной ступни в ширину, семь с половиной в длину, с паркетным полом,
почти весь занят длинной и неузкой деревянной скамьёй, вделанной в стену, а
у самой двери стоял невделанный деревянный шестигранный столик. Бокс был,
конечно, глухой, без окон, только чёрная решёточка отдушины высоко вверху.
Ещё бокс был очень высок -- метра три с половиной, все эти метры были --
белёные стены, сверкающие от двухсотваттной лампочки в проволочном колпаке
над дверью. От лампочки в боксе было тепло, но больно глазам.
Арестантская наука -- из тех, которые усваиваются быстро и прочно. На
этот раз Иннокентий не обманывался: он не надеялся долго остаться в этом
удобном боксе, но тем более, увидев длинную голую скамью, бывший неженка,
час от часу перестающий быть неженкой, понял, что его первая и главная
сейчас задача -- поспать. И как зверёныш, не напутствуемый матерью, под
нашёптывание собственной природы узнаёт все нужные для себя повадки, так и
Иннокентий быстро изловчился простелить на лавке пальто, собрать каракулевый
воротник и подвёрнутые рукава комом -- так, что образовалась подушка. И
тотчас лёг. Ему показалось очень удобно. Он закрыл глаза и приготовился
спать.
Но уснуть не мог! Ему так хотелось спать, когда не было для этого никакой
возможности! Но он прошёл насквозь все стадии усталости, и дважды уже
прерывал сознание одномиговой дремотой -- и вот наступила возможность сна --
а сна не было! Непрерывно обновляемое в нём возбуждение расколыхалось и не
укладывалось никак. Отбиваясь от предположений, сожалений и соображений,
Иннокентий пытался дышать равномерно и считать. Очень уж обидно не заснуть,
когда всему телу тепло, рёбрам гладко, ноги вытянуты сполна и надзиратель
почему-то не будит!
Так пролежал он с полчаса. Уже начинала, наконец, утрачиваться связность
мыслей, и из ног поднималась по телу сковывающая вязкая теплота.
Но тут Иннокентий почувствовал, что заснуть с этим сумасшедше-ярким
светом нельзя. Свет не только проникал оранжевым озарением сквозь закрытые
веки -- он ощутимо, с невыносимою силой давил на глазное яблоко. Это
давление света, никогда прежде Иннокентием не замеченное, сейчас выводило
его из себя. Тщетно переворачиваясь с боку на бок и ища положения, когда бы
свет не давил, -- Иннокентий отчаялся, приподнялся и спустил ноги.
Щиток его глазка часто отдвигался, он слышал шуршание, -- и при очередном
отодвиге быстро поднял палец.
Дверь отперлась совсем бесшумно. Косенький надзиратель молча смотрел на
Иннокентия.
-- Я вас прошу, выключите лампу! -- умоляюще сказал Иннокентий.
-- Нельзя, -- невозмутимо ответил косенький.
-- Ну, тогда замените! Вверните лампочку поменьше! Зачем же такая большая
лампа на такой маленький... бокс?
-- Разговаривайте тише! -- возразил косенький очень тихо. И,
действительно, за его спиной могильно молчал большой коридор и вся тюрьма.
-- Горит, какая положено.
И всё-таки было что-то живое в этом мёртвом лице! Исчерпав разговор и
угадывая, что дверь сейчас закроется, Иннокентий попросил:
-- Дайте воды напиться!
Косенький кивнул и бесшумно запер дверь. Неслышно было, как по дерюжной
дорожке он отошёл от бокса, как вернулся -- чуть звякнул вставляемый ключ,
-- и косенький стоял в двери с кружкой воды. Кружка, как и на первом этаже
тюрьмы, была с изображением кошечки, но не в очках, без книжки и без птички.
Иннокентий с удовольствием отпил и в передышке посмотрел на неуходившего
надзирателя. Тот переступил одной ногой через порог, прикрыл дверь,
насколько позволяли его плечи, и, совершенно неуставно подморгнув, спросил
тихо:
-- Ты кем был?
Как необычно это звучало! -- человеческое обращение, первое за ночь!
Потрясённый живым тоном вопроса, тихостью утаенного от начальства, и
затягиваемый этим непреднамеренным безжалостным словечком "был", вступая с
надзирателем как бы в заговор, Иннокентий шёпотом сообщил:
-- Дипломатом. Государственным советником.
Косенький сочувственно покивал и сказал:
-- А я был -- матрос Балтийского флота! -- помедлил. -- За что ж тебя?
-- Сам не знаю, -- насторожился Иннокентий. -- Ни с того, ни с сего.
Косенький сочувственно кивал.
-- Так все сначала говорят, -- подтвердил он. И неприлично добавил: -- А
сходить по... не хочешь?
-- Нет ещё, -- отклонил Иннокентий, по слепоте новичка не зная, что
сделанное ему предложение было наибольшей льготой, доступной власти
надзирателя, и одним из величайших благ на земле, вне расписания не
доступных арестанту.
После этого содержательного разговора дверь затворилась, и Иннокентий
снова вытянулся на скамье, тщетно борясь с давлением света сквозь
беззащитные веки. Он пытался прикрыть веки рукой -- но затекала рука. Он
догадался, что очень удобно было бы свернуть жгутиком носовой платок и
прикрыть им глаза -- но где же был его носовой платок?.. Остался не поднятым
с пола... Какой он был глупый щенок вчера вечером!
Мелкие вещи -- носовой ли платок, пустая ли спичечная коробка, суровая
нитка или пластмассовая пуговица -- это теснейшие друзья арестанта! Всегда
наступит момент, когда кто-то из них станет незаменим -- и выручит!
Вдруг дверь открылась. Косенький из охапки в охапку передал Иннокентию
полосато-красный ватный матрас. О, чудо! Лубянка не только не мешала спать
-- она заботилась о сне арестанта!.. В перегнутый матрас была вложена
маленькая перяная подушка, наволочка, простыня -- обе со штампом:
"Внутренняя тюрьма", и даже серое одеяльце.
Блаженство! Вот когда он поспит! Его первые впечатления от тюрьмы были
слишком унылы! С предвкушением наслаждения (и впервые в жизни делая это
собственными руками) он натянул наволочку на подушку, расстелил простыню
(матрас несколько свешивался со скамьи из-за узости её), разделся, лёг,
накрыл глаза рукавом кителя -- ничто больше не мешало! -- и уже начал
отходить в сон, именно в тот сладкий сон, который назвали объятиями Морфея.
Но с грохотом отперлась дверь, и косенький сказал:
-- Выньте руки из-под одеяла!
-- Как вынуть?! -- чуть не плача воскликнул Иннокентий. -- Зачем вы меня
разбудили? Мне так трудно было уснуть!
-- Выньте руки! -- хладнокровно повторил надзиратель. -- Руки должны
лежать открыто.
Иннокентий подчинился. Но не так оказалось просто заснуть, держа руки
сверх одеяла. Это был дьявольский расчёт! Естественная укоренившаяся
незамечаемая человеком привычка состоит в том, чтобы спрятать руки во сне,
прижать их к телу.
Долго Иннокентий ворочался, прилаживаясь к ещё одному издевательству. Но,
наконец, сон стал брать верх. Сладко-ядовитая муть уже заливала сознание.
Вдруг какой-то шум в коридоре донёсся до него. Начав издалека и всё
приближаясь, хлопали соседние двери. Какое-то слово произносилось всякий
раз. Вот -- рядом. Вот открылась и дверь Иннокентия:
-- Подъём! -- непреклонно объявил матрос балтийского флота.
-- Как? Почему? -- взревел Иннокентий. -- Я всю ночь не спал!
-- Шесть часов. Подъём, как закон! -- повторил матрос и пошёл объявлять
дальше.
И тут с особой густой силой Иннокентию захотелось спать. Он повалился в
постель и сразу одеревянел.
Но тотчас же -- разве минутки две он успел поспать -- косенький с
грохотом отпахнул дверь и повторил:
-- Подъём! Подъём! Матрас -- закатать в трубку!
Иннокентий приподнялся на локте и мутно посмотрел на своего мучителя, час
назад казавшегося таким симпатичным.
-- Но я не спал, поймите!
-- Ничего не знаю.
-- Ну, вот закачу матрас, встану -- а что я буду делать?
-- Ничего. Сидеть.
-- Но -- почему?
-- Потому что шесть часов утра, вам говорят.
-- Так я сидя усну!
-- Не дам. Разбужу.
Иннокентий взялся за голову и закачался. Как будто сожаление мелькнуло по
лицу косенького надзирателя.
-- Умыться хотите?
-- Ну, пожалуй, -- раздумался Иннокентий и потянулся за одеждой.
-- Руки назад! Пройдите!
Уборная была за поворотом. Отчаявшись уже заснуть в эту ночь, Иннокентий
рискнул снять рубаху и обмыться холодной водой до пояса. Он вольно плескал
на цементный пол просторной холодной уборной, дверь была заперта, и
