электрический свет, близкие тесные стены и равнодушно-молчаливых тюремщиков.
Процедуры, одна другой нелепее, казались ему издевательскими. Он не видел,
что они составляли логическую осмысленную цепь: предварительный обыск
оперативниками, арестовавшими его; установление личности арестованного;
приём арестованного (заочно, в канцелярии) под расписку тюремной
администрацией; основной приёмный тюремный обыск; первая санобработка;
запись примет; медицинский осмотр. Процедуры укачали его, они лишили его
здравого разума и воли к сопротивлению. Его единственным мучительным
желанием было сейчас -- спать. Решив, что его пока оставили в покое, не
видя, как устроиться иначе, и приобретя за три первых лубянских часа новые
понятия о жизни, он поставил табуретку поверх тумбочки, на пол бросил своё
пальто из тонкого драпа с каракулевым воротником и лёг на него по диагонали
бокса. При этом спина его лежала на полу, голова круто поднималась одним
углом бокса, а ноги, согнутые в коленях, корчились в другом углу. Но первое
мгновение члены ещё не затекли -- и он ощущал наслаждение.
Однако, он не успел отойти в обволакивающий сон, как дверь распахнулась с
особенным нарочитым грохотом.
-- Встаньте! -- прошипела женщина. Иннокентий едва пошевельнул веками.
-- Встаньте! Встаньте!! -- раздавались над ним заклинания.
-- Но если я хочу спать?
-- Встаньте!!! -- властно и уже громко окрикнула наклонившаяся над ним,
как Медуза в сновидении, женщина.
Из своего переломленного положения Иннокентий с трудом поднялся на ноги.
-- Так отведите меня, где можно лечь поспать, -- вяло сказал он.
-- Не положено! -- отрубила Медуза в небесных погонах и хлопнула дверью.
Иннокентий прислонился к стене, выждал, пока она долго изучала его в
глазок, и ещё, и ещё раз.
И опять опустился на пальто, воспользовавшись отлучкой Медузы.
И уже сознание его прерывалось, как вновь загрохотала дверь.
Новый высокий сильный мужчина, который был бы удалым молотобойцем или
камнеломом, в белом халате стоял на пороге.
-- Фамилия? -- спросил он.
-- Володин.
-- С вещами!
Иннокентий сгрёб пальто и шапку и с тусклыми глазами, пошатываясь, пошёл
за надзирателем. Он был до крайней степени измучен и плохо чувствовал
ногами, ровный ли под ним пол. Он не находил в себе сил к движению и готов
был бы тут же лечь посреди коридора.
Через какой-то узкий ход, пробитый в толстой стене, его перевели в другой
коридор, погрязней, откуда открыли дверь в предбанник и, выдав кусок
бельевого мыла величиной меньше спичечной коробки, велели мыться.
Иннокентий долго не решался. Он привык к назеркаленной чистоте ванных
комнат, обложенных кафелем, в этом же деревянном предбаннике, который
рядовому человеку показался бы вполне чистым, ему пришлось отвратительно
грязно. Он едва выбрал достаточно сухое место на скамье, разделся там, с
брезгливостью перешёл по мокрым решёткам, по которым было наслежено и
босиком и в ботинках. Он с удовольствием бы не раздевался и не мылся вовсе,
но дверь предбанника отперлась, и молотобоец в белом халате скомандовал ему
идти под душ.
За простой нетюремной тонкой дверью с двумя пустыми неостеклёнными
прорезами была душевая. Над четырьмя решётками, которые Иннокентий тоже
определил как грязные, нависали четыре душа, дававшие прекрасную горячую и
холодную воду, также не оцененную Иннокентием. Четыре душа были
предоставлены для одного человека! -- но Иннокентий не ощутил никакой
радости (если б он знал, что в мире зэков чаще моются четыре человека под
одним душем, он бы больше оценил своё шестнадцатикратное преимущество).
Выданное ему отвратительное вонючее мыло (за тридцать лет жизни он не держал
в руках такого и даже не знал, что такое существует) он гадливо выбросил ещё
в предбаннике. Теперь за пару минут он кое-как отплескался, главным образом
смывая волосы после стрижки, в нежных местах коловшие его, -- и с ощущением,
что он не помылся здесь, а набрался грязи, вернулся одеваться.
Но зря. Лавки предбанника были пусты, вся его великолепная, хотя и
обкарнанная одежда унесена, и только ботинки уткнулись носами под лавки.
Наружная дверь была заперта, глазок закрыт щитком. Иннокентию не оставалось
ничего другого, как сесть на лавку обнажённо скульптурным, подобно
родэновскому "Мыслителю", и размышлять, обсыхая.
Затем ему выдали грубое застиранное тюремное бельё с чёрными штампами
"Внутренняя тюрьма" на спине и на животе и с такими же штампами вафельную
вчетверо сложенную квадратную тряпочку, о которой Иннокентий не сразу
догадался, что она считалась полотенцем. Пуговицы на белье были
картонно-матерчатые, но и их не хватало; были тесёмки, но и те местами
оборваны. Кургузые кальсоны оказались Иннокентию коротки, тесны и жали в
промежности. Рубаха, наоборот, попалась очень просторна, рукава спускались
на пальцы. Обменить бельё отказались, так как Иннокентий испортил пару тем,
что надел её.
В полученном нескладном белье Иннокентий ещё долго сидел в предбаннике.
Ему сказали, что верхняя одежда его в "прожарке". Слово это было новое для
Иннокентия. Даже за всю войну, когда страна была испещрена прожарками, --
они нигде не стали на его пути. Но бессмысленным издевательствам сегодняшней
ночи была вполне под стать и прожарка одежды (представлялась какая-то
большая адская сковорода).
Иннокентий пытался трезво обдумать своё положение и что ему делать, но
мысли путались и мельчились: то об узких кальсонах, то о сковороде, на
которой лежал сейчас его китель, то о пристальном глазе, уступая место
которому часто отодвигался щиток глазка.
Баня разогнала сон, но исполегающая слабость владела Иннокентием.
Хотелось лечь на что-нибудь сухое и нехолодное -- и так лежать без движения,
возвращая себе истекающие силы. Однако, голыми рёбрами на влажные угловатые
рейки скамьи (и рейки были вразгонку, не сплошь) он лечь не решался.
Открылась дверь, но принесли не одежду из прожарки. Рядом с банным
надзирателем стояла румяная широколицая девушка в гражданском. Стыдливо
прикрывая недостатки своего белья, Иннокентий подошёл к порогу. Велев
Иннокентию расписаться на копии, девушка передала ему розовую квитанцию о
том, что сего 26-го декабря Внутренней Тюрьмой МГБ СССР приняты от Володина
И. А. на хранение: часы жёлтого металла, щ часов... щ механизма...;
автоматическая ручка с отделкой из жёлтого металла и таким же пером;
заколка-брошь для галстука с красным камнем в оправе; запонки синего камня
-- одна пара.
И опять Иннокентий ждал, поникнув. Наконец принесли одежду. Пальто
вернулось холодное и в сохранности, китель же с брюками и верхняя сорочка --
измятые, поблекшие и ещё горячие.
-- Неужели и мундир не могли сберечь, как пальто? -- возмутился
Иннокентий.
-- Шуба мех имеет. Понимать надо! -- наставительно ответил молотобоец.
Даже собственная одежда стала после прожарки противна и чужа. Во всём
чужом и неудобном Иннокентий опять отведен был в свой бокс щ8.
Он попросил и жадно выпил две кружки воды всё с тем же изображением
кошечки.
Тут к нему пришла ещё одна девица и под расписку выдала голубую квитанцию
о том, что сего 27-го декабря Внутренней Тюрьмой МГБ СССР приняты от
Володина И. А. сорочка нижняя шёлковая одна, кальсоны шёлковые одни,
подтяжки брючные и галстук.
Всё так же погуживала таинственная машина. Оставшись опять запертым,
Иннокентий сложил руки на тумбочке, положил на них голову и сделал попытку
сидя заснуть.
-- Нельзя! -- сказал, отперев дверь, новый сменившийся надзиратель.
-- Что нельзя?
-- Голову класть нельзя!
В путающихся мыслях Иннокентий ждал ещё.
Опять принесли квитанцию, уже на белой бумаге, о том, что Внутренней
Тюрьмой МГБ СССР принято от Володина И. А. 123 (сто двадцать три) рубля.
И снова пришли -- лицо опять новое -- мужчина в синем халате поверх
дорогого коричневого костюма.
Каждый раз, принося квитанцию, спрашивали его фамилию. И теперь спросили
всё снова: Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? Место рождения? -- после
чего пришедший приказал:
-- Слегка!
-- Что слегка? -- оторопел Иннокентий.
-- Ну, слегка, без вещей! Руки назад! -- в коридоре все команды
подавались вполголоса, чтоб не слышали другие боксы.
Щёлкая языком всё для той же невидимой собаки, мужчина в коричневом
костюме провёл Иннокентия через главную выходную дверь ещё каким-то
коридором в большую комнату уже не тюремного типа -- со шторами, задёрнутыми
на окнах, с мягкой мебелью, письменными столами. Посреди комнаты Иннокентия
посадили на стул. Он понял, что его сейчас будут допрашивать.
Отрицать! Всё начисто отрицать! Изо всех сил отрицать!
Но вместо этого из-за портьеры выкатили полированный коричневый ящик
фотокамеры, с двух сторон включили на Иннокентия яркий свет,
сфотографировали его один раз в лоб, другой раз в профиль.
Приведший Иннокентия начальник, беря поочерёдно каждый палец его правой
руки, вываливал его мякотью о липкий чёрный валик, как бы обмазанный
штемпельною краской, отчего все пять пальцев стали чёрными на концах. Затем,
равномерно раздвинув пальцы Иннокентия, мужчина в синем халате с силой
прижал их к бланку и оторвал резко. Пять чёрных отпечатков с белыми
извилинами остались на бланке.
Ещё так же измазали и отпечатали пальцы левой руки. Выше отпечатков на
бланке было написано:
Володин Иннокентий Артемьевич, 1919, г. Ленинград,
а ещё выше -- жирными чёрными типографскими знаками:
ХРАНИТЬ ВЕЧНО!
Прочтя эту формулу, Иннокентий содрогнулся. Что-то мистическое было в
ней, что-то выше человечества и Земли.
Мылом, щёточкой и холодной водой ему дали оттирать пальцы над раковиной.
Липкая краска плохо поддавалась этим средствам, холодная вода скатывалась с
неё. Иннокентий сосредоточенно тёр намыленной щёткой кончики пальцев, и не
спрашивал себя, насколько логично, что баня была до снятия отпечатков.
Его неустоявшийся измученный мозг охватила эта подавляющая космическая
формула:
ХРАНИТЬ ВЕЧНО!
Никогда в жизни у Иннокентия не было такой протяжной бесконечной ночи. Он
всю напролёт её не спал, и так много самых разных мыслей протолпилось сквозь
его голову за эту ночь, как в обыденной спокойной жизни не бывает за месяц.
Был простор поразмыслить и во время долгого спарывания золотого шитья с
дипломатического мундира, и во время полуголого сидения в бане и во многих
боксах, смененных за ночь.
Его поразила верность эпитафии: "Хранить вечно".
В самом деле, докажут или не докажут, что по телефону говорил именно он,
-- но, раз арестовав, его отсюда уже не выпустят. Лапу Сталина он знал --
она никого не возвращала к жизни. Впереди был или расстрел или пожизненное
одиночное заключение. Что-нибудь остужающее кровь, вроде Сухановского
монастыря, о котором ходят легенды. Это будет не шлиссельбургский приют для
престарелых -- запретят днём сидеть, запретят годами говорить -- и никто
никогда не узнает о нём, и сам он не будет знать ни о чём в мире, хотя бы
целые континенты меняли флаги или высадились бы люди на луне. А в последний
день, когда сталинскую банду заарканят для второго Нюрнберга -- Иннокентия и
его безгласных соседей по монастырскому коридору перестреляют в одиночках,
как уже расстреливали, отступая, коммунисты -- в 41-м, нацисты -- в 45-м.
Но разве он боится смерти?
С вечера Иннокентий был рад всякому мелкому событию, всякому открыванию
двери, нарушающему его одиночество, его непривычное сидение в западне.
