вошёл в лабораторию, как внутренняя логика работы захватила его, подавив в
нём все остальные чувства и мысли. Эта способность целиком захватываться
работой, забывая о жизни, была основой его инженерных успехов на воле,
делала его незаменимым роботом пятилеток, а в тюрьме помогала сносить
невзгоды.
-- Вот и всё, Андреич, -- остановил его Нержин. -- Покойник был весел и
улыбался.
Потапов сделал усилие. Человеческий смысл включился в его глаза.
Свободной от ящика рукой он дотянулся до затылка, как если б хотел почесать
его.
-- Ку-ку-у...
-- Подарил бы вам, Андреич, Есенина, да вы всё равно кроме Пушкина...
-- И мы там будем, -- сокрушённо сказал Потапов.
Нержин вздохнул.
-- Где теперь встретимся? На котласской пересылке? На индигирских
приисках? Не верится, чтобы, самостоятельно передвигая ногами, мы могли бы
сойтись на городском тротуаре. А?..
С прищуром у углов глаз, Потапов проскандировал:
Для при-зра-ков закрыл я вежды.
Лишь отдалённые надежды
Тревожат сердце и-но-гда.
Из двери Семёрки высунулась голова упоённого Маркушева.
-- Ну, Андреич! Где же фильтры? Работа стоит! -- крикнул он раздражённым
голосом.
Соавторы "Улыбки Будды" обнялись неловко. Пачки "Беломора" посыпались на
пол.
-- Вы ж понимаете, -- сказал Потапов, -- икру мечем, всё некогда.
Икрометанием Потапов называл тот суетливый, крикливый,
безалаберно-поспешный стиль работы, который царил и в институте Марфино, и
во всём хозяйстве державы, тот стиль, который газеты невольно тоже
признавали и называли "штурмовщиной" и "текучкой".
-- Пишите! -- добавил Потапов, и оба засмеялись. Ничего не было
естественней сказать так при прощаньи, но в тюрьме это пожелание звучало
издевательством. Между островами ГУЛАГа переписки не было.
И снова, держа ящичек фильтров под мышкой, запрокинув голову вверх и
назад, Потапов помчался по коридору, почти вроде и не хромая.
Поспешил и Нержин -- в полукруглую камеру, где стал собирать свои вещи,
изощрённо предугадывая враждебные неожиданности шмонов, ожидающих его сперва
в Марфине, а потом в Бутырках.
Уже дважды заходил торопить его надзиратель. Уже другие вызванные ушли
или были угнаны в штаб тюрьмы. Под самый конец сборов Нержина, дыша дворовой
свежестью, в комнату вошёл Спиридон в своём чёрном перепоясанном бушлате.
Сняв большеухую рыжую шапку и осторожно загнув с угла чью-то неподалеку от
Нержина постель, обёрнутую белым пододеяльником, он присел нечистыми ватными
брюками на стальную сетку.
-- Спиридон Данилыч! Глянь-ка! -- сказал Нержин и перетянулся к нему с
книгой. -- Есенин уж здесь!
-- Отдал, змей? -- По мрачному, особенно изморщенному сегодня лицу
Спиридона пробежал лучик.
-- Не так мне книга, Данилыч, -- распространялся Нержин, -- как главное,
чтобы по морде нас не били.
-- Именно, -- кивнул Спиридон.
-- Бери, бери её! Это я на память тебе.
-- Не увезть? -- рассеянно спросил Спиридон.
-- Подожди, -- Нержин отобрал книгу, распахнул её, и стал искать
страницу. -- Сейчас я тебе найду, вот тут прочтёшь...
-- Ну, кати, Глеб, -- невесело напутствовал Спиридон. -- Как в лагере
жить -- знаешь: душа болит за производство, а ноги тянут в санчасть.
-- Теперь уж я не новичок, не боюсь, Данилыч. Хочу попробовать работнуть.
Знаешь, говорят: не море топит, а лужа.
И тут только, всмотревшись в Спиридона, Нержин увидел, что тому сильно не
по себе, больше не по себе, чем только от расставания с приятелем. И тогда
он вспомнил, что вчера за новыми стесненьями тюремного начальства,
разоблачениями стукачей, арестом Руськи, объяснением с Симочкой, с
Герасимовичем -- он совсем забыл, что Спиридон должен был получить письмо из
дому.
-- Письмо-то?! Письмо получил, Данилыч?
Спиридон и держал руку в кармане на этом письме.
Теперь он достал его -- конверт, сложенный вдвое, уже истёртый на
перегибе.
-- Вот... Да недосуг тебе... -- дрогнули губы Спиридона.
Много раз со вчерашнего дня отгибался и снова загибался этот конверт!
Адрес был написан крупным круглым доверчивым почерком дочери Спиридона,
сохранённым от пятого класса школы, дальше которого Вере учиться не
пришлось.
По их со Спиридоном обычаю, Нержин стал читать письмо вслух:
"Дорогой мой батюшка!
Не то, что писать вам, а и жить я больше не смею. Какие же люди есть на
свете дурные, что говорят -- и обманывают..."
Голос Нержина упал. Он вскинулся на Спиридона, встретил его открытые,
почти слепые, неподвижные глаза под мохнатыми рыжими бровями. Но и секунды
не успел подумать, не успел приискать неложного слова утешения, -- как дверь
распахнулась, и ворвался рассерженный Наделашин:
-- Нержин! -- закричал он. -- С вами по-хорошему, так вы на голову
садитесь? Все собраны -- вы последний!
Надзиратели спешили убрать этапируемых в штаб до начала обеденного
перерыва, чтоб они не встречались ни с кем больше.
Нержин обнял Спиридона одной рукой за густозаросшую неподстриженную шею.
-- Давайте! Давайте! Больше ни минуты! -- понукал младшина.
-- Данилыч-Данилыч, -- говорил Нержин, обнимая рыжего дворника.
Спиридон прохрипел в груди и махнул рукой.
-- Прощай, Глеба.
-- Прощай навсегда, Спиридон Данилыч!
Они поцеловались. Нержин взял вещи и порывисто ушёл, сопутствуемый
дежурным.
А Спиридон неотмывными, со въевшейся многолетней грязью, руками снял с
кровати развёрнутую книжку, на обложке обсыпанную кленовыми листьями,
заложил дочерним письмом и ушёл к себе в комнату.
Он не заметил, как коленом свалил свою мохнатую шапку, и она осталась так
лежать на полу.
По мере того, как этапируемых арестантов сгоняли в штаб тюрьмы, -- их
шмонали, а по мере того, как их прошманывали -- их перегоняли в запасную
пустую комнату штаба, где стояло два голых стола и одна грубая скамья. При
шмоне неотлучно присутствовал сам майор Мышин и временами заходил
подполковник Климентьев. Туго налитому лиловому майору несручно было
наклоняться к мешкам и чемоданам (да и не подобало это его чину), но его
присутствие не могло не воодушевить вертухаев. Они рьяно развязывали все
арестантские тряпки, узелки, лохмотья и особенно придирались ко всему
писаному. Была инструкция, что уезжающие из спецтюрьмы не имеют права везти
с собой ни клочка писаного, рисованного или печатного. Поэтому большинство
зэков загодя сожгли все письма, уничтожили тетради заметок по своим
специальностям и раздарили книги.
Один заключённый, инженер Ромашов, которому оставалось до конца срока
шесть месяцев (он уже отбухал девятнадцать с половиной лет) открыто вёз
большую папку многолетних вырезок, записей и расчётов по монтажу
гидростанций (он ждал, что едет в Красноярский край и очень рассчитывал
работать там по специальности). Хотя эту папку уже просматривал лично
инженер-полковник Яконов и поставил свою визу на выпуск её, хотя майор Шикин
уже отправлял её в Отдел, и там тоже поставили визу, -- вся многомесячная
исступлённая предусмотрительность и настойчивость Ромашова оказалась
зряшной: теперь майор Мышин заявил, что ему ничего об этой папке неизвестно,
и велел отобрать её. Её отобрали и унесли, и инженер Ромашов остывшими, ко
всему привыкшими глазами посмотрел ей вслед. Он пережил когда-то и смертный
приговор, и этап телячьими вагонами от Москвы до СовГавани, и на Колыме в
колодце подставлял ногу под бадью, чтоб ему перешибло бадьёю голень, и в
больнице отлежался от неизбежной смерти заполярных общих работ. Теперь над
гибелью десятилетнего труда и вовсе не стоило рыдать.
Другой заключённый, маленький лысый конструктор Сёмушкин, в воскресенье
так много стараний приложивший к штопке носков, был, напротив, новичок,
сидел всего около двух лет и то всё время в тюрьмах да на шарашке и теперь
крайне был перепуган лагерем. Но несмотря на перепуг и отчаяние от этапа, он
пытался сохранить маленький томик Лермонтова, который был у них с женой
семейной святыней. Он умолял майора Мышина вернуть томик, не по-взрослому
ломал руки, оскорбляя чувства сиделых зэков, пытался прорваться в кабинет к
подполковнику .(его не пустили), -- и вдруг выхватил Лермонтова из рук кума
(тот в страхе отскочил к двери), с силой, которой в нём не предполагали,
оторвал зелёные тиснёные обложки, отшвырнул их в сторону, а листы книги стал
изрывать полосами, судорожно плача и крича:
-- Нате! Жрите! Лопайте!
-- и разбрасывать их по комнате.
Шмон продолжался.
Выходившие со шмона арестанты с трудом узнавали друг друга: по команде
сбросив в одну кучу синие комбинезоны, в другую -- казённое клеймёное бельё,
в третью -- пальто, если оно было ещё не истрёпано, они одевались теперь во
всё своё, либо же в сменку. За годы службы на шарашке они не выслужили себе
одежды. И это не было злобой или скупостью начальства. Начальство было
подведомственно государственному оку бухгалтерии.
Поэтому одни, несмотря на разгар зимы, остались теперь без белья и
натянули трусы и майки, много лет затхло пролежавшие в их мешках в каптёрке
такими же нестиранными, какими были в день приезда из лагеря; другие обулись
в неуклюжие лагерные ботинки (у кого такие лагерные ботинки обнаружены были
в мешках, у того теперь полуботинки "вольного" образца с галошами
отбирались), иные -- в кирзовые сапоги с подковками, а счастливцы -- и в
валенки.
Валенки!.. Самое бесправное изо всех земных существ и меньше
предупреждённое о своём будущем, чем лягушка, крот или полевая мышь, -- зэк
беззащитен перед превратностями судьбы. В самой тёплой глубокой норке зэк
никогда не может быть спокоен, что в наступившую ночь он обережён от ужасов
зимы, что его не выхватит рука с голубым обшлажным окаёмком и не потащит на
северный полюс. Горе тогда конечностям, не обутым в валенки! Двумя
обмороженными ледышками он составит их на Колыме из кузова грузовика. Зэк
без собственных валенок всю зиму живёт притаясь, лжёт, лицемерит, сносит
оскорбления ничтожных людей, или сам угнетает других -- лишь бы не попасть
на зимний этап. Но бестрепетен зэк, обутый в собственные валенки! Он дерзко
смотрит в глаза начальству и с улыбкой Марка Аврелия получает обходную.
Несмотря на оттепель снаружи, все, у кого были собственные валенки, в том
числе Хоробров и Нержин, отчасти чтобы меньше ишачить на себе, а главное,
чтобы почувствовать их успокаивающую бодрящую теплоту всеми ногами --
засунули ноги в валенки и гордо ходили по пустой комнате. Хотя ехали они
сегодня лишь в Бутырскую тюрьму, а там ничуть не было холодней, чем на
шарашке. Только бесстрашный Герасимович не имел ничего своего, и каптёр дал
ему "на сменку" широкий на него, никак не запахивающийся длиннорукий бушлат,
"бывший в употреблении", и бывшие же в употреблении тупоносые кирзовые
ботинки.
Такая одежда особенно казалась смешна на нём из-за его пенсне.
Пройдя шмон, Нержин был доволен. Ещё вчера днём в предвидении скорого
этапа, он заготовил себе два листика, густо исписанных карандашом, непонятно
для других: то опусканием гласных букв, то с использованием греческих, то
перемесью русских, английских, немецких, латинских слов, да ещё сокращённых.
Чтобы пронести листки через шмон, Нержин каждый из них надорвал, искомкал,
измял, как мнут бумагу для её непрямого назначения, и положил в карман
лагерных брюк. При обыске надзиратель видел листки, но, ложно поняв,
оставил. Теперь если в Бутырках не брать их в камеру, а оставить в вещах,
они могут уцелеть и дальше.
На этих листках были тезисно изложены кое-какие факты и мысли из
