майор госбезопасности не устоял. Он, действительно, запрашивал Главлит и
оттуда, к удивлению его, ответили, что книга формально не запрещена.
Формально!! Верный нюх подсказывал Шикину, что это -- оплошность, что книгу
непременно надо запретить. Но следовало и поберечь своё имя от нареканий
этого неутомимого склочника.
-- Хорошо, -- уступил майор. -- Я вам её возвращаю. Но увезти её мы вам
не дадим.
С торжеством вышел Нержин на лестницу, прижимая к себе милый жёлтый
глянец суперобложки. Это был символ удачи в минуту, когда всё рушилось.
На площадке он миновал группу арестантов, обсуждавших последние события.
Среди них (но так, чтоб не донеслось до начальства) ораторствовал Сиромаха:
-- Что делают?! Та-ких ребят на этап посылают! За что? А Руську Доронина?
Какой же гад его [заложил], а?
Нержин спешил в Акустическую и думал, как побыстрей, пока к нему не
приставят надзирателя, уничтожить свои записки. Полагалось этапируемых уже
не пускать вольно ходить по шарашке. Лишь многочисленности этапа да, может
быть, мягкости младшины с его вечными упущениями по службе обязан был Нержин
своей последней короткой свободой.
Он распахнул дверь Акустической и увидел перед собой растворенные дверцы
железного шкафа, а между ними -- Симочку, снова в некрасивом полосатом
платьице и с серым козьим платком на плечах.
Она не увидела, но почувствовала Нержина и смешалась, замерла, как бы
раздумывая, что именно ей взять из шкафа.
Он не думал, не взвешивал -- он вступил в закоулок между железными
дверцами и шёпотом сказал:
-- Серафима Витальевна! После вчерашнего -- безжалостно обращаться к вам.
Но труд многих лет моих гибнет. Мне его -- сжечь? Вы не возьмёте?
Она уже знала об его отъезде. Она подняла печальные, не спавшие глаза и
сказала:
-- Дайте.
Кто-то входил, Нержин метнулся дальше, прошёл к своему столу и встретил
майора Ройтмана.
Лицо Ройтмана было растеряно. С неловкой улыбкой он сказал:
-- Глеб Викентьич! Как это досадно! Ведь меня не предупредили... Я
понятия не имел... А сегодня уже ничего поправить нельзя.
Нержин поднял холодно-сожалеющий взгляд к человеку, которого до
сегодняшнего дня считал искренним.
-- Адам Вениаминович, ведь я здесь не первый день. Такие вещи без
начальников лаборатории не делаются. И стал разгружать ящики стола.
На лице Ройтмана выразилась боль:
-- Но, поверьте, Глеб Викентьич, а я не знал, меня не спросили, не
предупредили...
Он говорил это вслух при всей лаборатории. Капли пота выступили на его
лбу. Он неосмысленно следил за сборами Нержина.
С ним и в самом деле не посоветовались.
-- Материалы по артикуляции я сдам Серафиме Витальевне? -- беззаботно
спрашивал Нержин.
Ройтман, не ответив, медленно вышел из комнаты.
-- Принимайте, Серафима Витальевна, -- объявил Нержин и стал носить к её
столу папки, подшивки, таблицы.
И в одну папку уже вложил своё сокровище -- свои три блокнота. Но
какой-то внутренний дух-советчик подтолкнул Нержина не делать этого.
Если даже теплы её протянутые руки -- надолго ли хватит девичьей
верности?
Он переложил блокноты в карман, а папки носил Симочке.
Горела Александрийская библиотека. Горели, но не сдавались, летописи в
монастырях. И сажа лубянских труб -- сажа от сжигаемых бумаг, бумаг, бумаг,
падала на зэков, выводимых гулять в коробочку на тюремной крыше.
Может быть, великих мыслей сожжено больше, чем обнародовано... Если будет
цела голова -- неужели он не повторит?
Нержин тряхнул спичками, выбежал.
И через десять минут вернулся бледный, безразличный.
Тем временем в лабораторию пришёл Прянчиков.
-- Да как это можно? -- разорялся он. -- Мы одеревянели! Мы даже не
возмущаемся! [Отправлять] на этап! Отправлять можно багаж, но кто дал право
отправлять людей?!
Горячая проповедь Валентули встречала отклик в зэческих сердцах.
Взбудораженные этапом, все зэки лаборатории не работали. Этап всегда -- миг
напоминания, миг -- "все там будем". Этап заставляет каждого, даже не
тронутого им, зэка подумать о бренности своей судьбы, о закланности своего
бытия топору ГУЛага. Даже ни в чём не провинившегося зэка годика за два до
конца срока непременно отсылали с шарашки, чтоб он всё забыл и ото всего
отстал. Только у двадцатипятилетников не бывало конца срока, за что
оперчасть и любила брать их на шарашки.
Зэки в вольных телоположениях окружили Нержина, иные сели вместо стульев
на столы, как бы подчёркивая приподнятость момента. Они были настроены
меланхолически и философически.
Как на похоронах вспоминают всё хорошее, что сделал покойник, так сейчас
они в похвалу Нержину вспоминали, каким любителем [качать права] он был и
сколько раз защищал общеарестантские интересы. Тут была и знаменитая история
с подболточной мукой, когда он завалил тюремное управление и министерство
внутренних дел жалобами по поводу ежедневной недодачи пяти граммов муки ему
лично. (По тюремным правилам не могло быть жалобы коллективной или жалобы на
недодачу чего-либо -- другим, всем. Хотя арестант по идее и должен
исправляться в сторону социализма, но ему запрещается болеть за общее дело.)
Зэки шарашки в то время ещё не наелись, и борьба за пять граммов муки
воспринималась острей, чем международные события. Захватывающая эпопея
кончилась победой Нержина: был снят с работы "кальсонный капитан", помощник
начальника спецтюрьмы по хозчасти, и из подболточной муки на всё население
шарашки стали варить дважды в неделю дополнительную лапшу. Вспомнили тут и
борьбу Нержина за увеличение воскресных прогулок, которая кончилась, однако,
поражением.
Напротив, сам Нержин плохо слушал эти эпитафии. Для него наступил миг
действия. Теперь уже худшее свершилось, а лучшее зависело только от него.
Передав Симочке артикуляционные материалы, сдав помощнику Ройтмана всё
секретное, уничтожив огнём и разрывом всё личное, сложив в несколько стоп
всё библиотечное, он теперь догребал последнее из ящиков и раздаривал
ребятам. Уже было решено, кому достанется его крутящийся жёлтый стул, кому
-- немецкий стол с падающими шторками, кому -- чернильница, кому рулон
цветной и мраморной бумаги от фирмы Лоренц. Умерший с весёлой улыбкой сам
раздавал своё наследство, а наследники несли ему кто по две, кто по три
пачки папирос (таково было шарашечное установление: на [этом] свете папирос
было изобилие, на [том] папиросы были дороже хлеба).
Из совсекретной группы пришёл Рубин. Его глаза были грустны, нижние веки
обвисли.
Соображая над книгами, Нержин сказал ему:
-- Если б ты любил Есенина, -- я б тебе его сейчас подарил.
-- Неужели отбил?
-- Но он недостаточно близок к пролетариату.
-- У тебя помазка нет, -- достал Рубин из кармана роскошный по
арестантским понятиям помазок с полированной пластмассовой ручкой, -- а я
всё равно дал обет не бриться до дня оправдания -- так возьми его!
Рубин никогда не говорил -- "день освобождения", ибо таковой мог означать
естественный конец срока, -- всегда говорил "день оправдания", которого он
должен же был добиться!
-- Спасибо, мужик, но ты так [ошарашился], что забыл лагерные порядки.
Кто же в лагере даст мне бриться самому?.. Ты мне книги сдать не поможешь?
И они стали сгребать и складывать книги и журналы. Окружающие разошлись.
-- Ну, как твой подопечный? -- тихо спросил Глеб.
-- Говорят, ночью арестовали. Главных двух.
-- А почему -- двух?
-- Подозреваемых. История требует жертв.
-- Может быть [тот] не попался?
-- Думаю, что схватили. К обеду обещают магнитные ленты с допросов.
Сравним.
Нержин выпрямился от собранной стопки.
-- Слушай, а зачем всё-таки Советскому Союзу атомная бомба? Этот парень
рассудил не так глупо.
-- Московский пижон, мелкий субчик, поверь. Нагрузившись множеством
томов, они вышли из лаборатории, поднялись по главной лестнице. У ниши
верхнего коридора остановились поправить рассыпающиеся стопки и передохнуть.
Глаза Нержина, все сборы блиставшие огнём нездорового возбуждения, теперь
потускнели и стали малоподвижны.
-- И вот, друже, -- протянул он, -- и трёх лет мы не пожили вместе, жили
всё время в спорах, издеваясь над убеждениями друг друга, -- а сейчас, когда
я теряю тебя, должно быть навсегда, я так ясно ощущаю, что ты -- один из
самых мне...
Его голос переломился.
Большие карие глаза Рубина, которые многим запоминались в искрах гнева,
теплились добротой и застенчивостью.
-- Так всё сошлось, -- кивал он. -- Давай поцелуемся, зверь.
И принял Нержина в свою пиратскую чёрную бороду. Тотчас за этим, едва
вошли они в библиотеку, их нагнал Сологдин. У него было очень озабоченное
лицо. Не рассчитав, он слишком хлопнул остеклённой дверью, отчего она
задребезжала, а библиотекарша оглянулась недовольно.
-- Так, Глебчик! Так! -- сказал Сологдин. -- Свершилось. Ты уезжаешь.
Нисколько не замечая рядом "библейского фанатика", Сологдин смотрел
только на Нержина.
Равно и Рубин не нашёл в себе примиряющего чувства к "докучному гидальго"
и отвёл глаза.
-- Да, ты уезжаешь. Жаль. Очень жаль.
Сколько они говаривали друг с другом на дровах, сколько спорили на
прогулках! А сейчас не у места и не у времени были правила мышления и жизни,
которые Сологдин хотел передать Глебу и не успел.
Библиотекарша ушла за полки. Сологдин малозвучно сказал:
-- Всё-таки ты свой скептицизм бросай. Это просто удобный приём, чтобы не
бороться.
Так же тихо ответил и Нержин:
-- Но твоё вчерашнее... о стране потерянной и косопузой... это ещё
удобнее. Я ничего не понимаю. Сологдин сверкнул голубизною и зубами:
-- Мы слишком мало с тобой говорили, ты отстаёшь в развитии. Но слушай,
время -- деньги. Ещё не поздно. Дай согласие остаться расчётчиком -- и я,
может быть, успею тебя оставить. Тут в одну группу. -- (Рубин удивлённо
метнул взглядом по Сологдину.) -- Но придётся [вкалывать], предупреждаю
честно.
Нержин вздохнул.
-- Спасибо, Митяй. Такая возможность у меня была. Но если вкалывать -- то
когда же развиваться? Что-то я и сам уже настроился на эксперимент. Говорит
пословица: не море топит, а лужа. Хочу попробовать пуститься в море.
-- Да? Ну, смотри, ну, смотри. Очень жаль, очень жаль, Глебчик.
Лицо Сологдина было озабочено, он торопился, только заставлял себя не
торопиться.
Так они стояли трое и ждали, пока библиотекарша с перекрашенными
волосами, сильно накрашенными губами и сильно напудренная, тоже лейтенант
МГБ, лениво сверялась в библиотечном формуляре Нержина.
И Глеб, переживавший разлад друзей, в полной тишине библиотеки тихо
сказал:
-- Друзья! Надо помириться!
Ни Сологдин, ни Рубин не повели головами.
-- Митя! -- настаивал Глеб.
Сологдин поднял холодное голубое пламя взгляда.
-- Почему ты обращаешься ко мне? -- удивился он.
-- Лёва! -- повторил Глеб.
Рубин посмотрел на него скучающе.
-- Ты знаешь, почему лошади долго живут? -- И после паузы объяснил: --
Потому что они никогда не выясняют отношений.
Исчерпав своё служебное имущество и дела по службе, понукаемый
надзирателем идти в тюрьму собираться, -- Нержин с ворохом папиросных пачек
в руках встретил в коридоре спешащего Потапова с ящичком под мышкой. На
работе Потапов и ходил совсем не так, как на прогулке: несмотря на хромоту,
он шёл быстро, шею держал напряжённо выгнутой сперва вперёд, а потом назад,
глаза щурил и смотрел не под ноги, а куда-то вдаль, как бы спеша головой и
взглядом опередить свои немолодые ноги. Потапову обязательно надо было
проститься и с Нержиным и с другими отъезжающими, но едва только он утром
