Расставьте ноги. Шире. Наклонитесь вперёд до пола. Ноги -- шире. Ягодицы --
разведите руками. Так. Хорошо. Теперь присядьте на корточки. Быстро! Ещё
раз!
Думая прежде об аресте, Иннокентий рисовал себе неистовое духовное
единоборство с государственным Левиафаном. Он был внутренне напряжён, готов
к высокому отстаиванию своей судьбы и своих убеждений. Но он никак не
представлял, что это будет так просто и тупо, так неотклонимо. Люди, которые
встретили его на Лубянке, низко поставленные, ограниченные, были равнодушны
к его индивидуальности и к поступку, приведшему его сюда, -- зато зорко
внимательны к мелочам, к которым Иннокентий не был подготовлен и в которых
не мог сопротивляться. Да и что могло бы значить и какой выигрыш принесло бы
его сопротивление? Каждый раз по отдельному поводу от него требовали как
будто ничтожного пустяка по сравнению с предстоящим ему великим боем -- и не
стоило даже упираться по такому пустяку -- но вся в совокупности
методическая околичность процедуры начисто сламливала волю взятого
арестанта.
И вот, снося все унижения, Иннокентий подавленно молчал.
Обыскивающий указал голому Иннокентию перейти ближе к двери и сесть там
на табуретке. Казалось немыслимым коснуться обнажённой частью тела ещё этого
нового холодного предмета. Но Иннокентий сел и очень скоро с приятностью
обнаружил, что деревянная табуретка стала как бы греть его.
Много острых удовольствий испытал за свою жизнь Иннокентий, но это было
новое, никогда не изведанное. Прижав локти к груди и подтянув колени повыше,
он почувствовал себя ещё теплей.
Так он сидел, а обыскивающий стал у груды его одежды и начал
перетряхивать, перещупывать и смотреть на свет. Проявив человечность, он
недолго задержал кальсоны и носки. В кальсонах он только тщательно промял,
ущип за ущипом, все швы и рубчики и бросил их под ноги Иннокентию. Носки он
отстегнул от резиновых держалок, вывернул наизнанку и бросил Иннокентию.
.Прощупав рубчики и складки нижней сорочки, он бросил к двери и её, так что
Иннокентий мог одеться, всё более возвращая телу блаженную теплоту.
Затем обыскивающий достал большой складной нож с грубой деревянной
ручкой, раскрыл его и принялся за ботинки. С презрением вышвырнув из ботинок
обломки маленького карандаша, он стал с сосредоточенным лицом многократно
перегибать подошвы, ища внутри чего-то твёрдого. Взрезав ножом стельку, он,
действительно, извлёк оттуда какой-то кусок стальной полосы и отложил на
стол. Затем достал шило и проколол им наискось один каблук.
Иннокентий неподвижным взглядом следил за его работой и имел силу
подумать, как должно ему надоесть год за годом перещупывать чужое бельё,
прорезать обувь и заглядывать в задние проходы. Оттого и лицо обыскивающего
имело чёрствое неприязненное выражение.
Но эти проблескивающие иронические мысли угасли в Иннокентии от
тоскливого ожидания и наблюдения. Обыскивающий стал спарывать с мундира всё
золотое шитьё, форменные пуговицы, петлицы. Затем он вспарывал подкладку и
шарил под ней. Не меньше времени он возился со складками и швами брюк. Ещё
больше доставило ему хлопот зимнее пальто -- там, в глуби ваты, надзирателю
слышался, наверно, какой-то неватный шелест (зашитая записка? адреса? ампула
с ядом?) -- и, вскрыв подкладку, он долго искал в вате, сохраняя выражение
столь сосредоточенное и озабоченное, как если б делал операцию на
человеческом сердце.
Очень долго, может быть более часа, продолжался обыск. Наконец,
обыскивающий стал собирать трофеи: подтяжки, резиновые держалки для носков
(он ещё раньше объявил Иннокентию, что те и другие не разрешается иметь в
тюрьме), галстук, брошь от галстука, запонки, кусок стальной полоски, два
обломка карандаша, золотое шитьё, все форменные отличия и множество пуговиц.
Только тут Иннокентий допонял и оценил разрушительную работу. Не прорезы в
подошве, не отпоротая подкладка, не высовывающаяся в подмышечных проймах
пальто вата -- но отсутствие почти всех пуговиц именно в то время, когда его
лишали и подтяжек, из всех издевательств этого вечера почему-то особенно
поразило Иннокентия.
-- Зачем вы срезали пуговицы? -- воскликнул он.
-- Не положены, -- буркнул надзиратель.
-- То есть, как? А в чём же я буду ходить?
-- Верёвочками завяжете, -- хмуро ответил тот, уже в двери.
-- Что за чушь? Какие верёвочки? Откуда я их возьму?..
Но дверь захлопнулась и заперлась.
Иннокентий не стал стучать и настаивать: он сообразил, что на пальто и
ещё кое-где пуговицы оставили, и уже этому надо радоваться.
Он быстро воспитывался здесь.
Не успел он, поддерживая падающую одежду, походить по своему новому
помещению, наслаждаясь его простором и разминая ноги, как опять загремел
ключ в двери, и вошёл новый надзиратель в халате белом, хоть и не первой
чистоты. Он посмотрел на Иннокентия как на давно знакомую вещь, всегда
находившуюся в этой комнате, и отрывисто приказал:
-- Разденьтесь догола!
Иннокентий хотел ответить возмущением, хотел быть грозным, на самом же
деле из его перехваченного обидой горла вырвался неубедительный протест
каким-то цыплячьим голосом:
-- Но ведь я только что раздевался! Неужели не могли предупредить?
Очевидно -- не могли, потому что нововошедший невыразительным скучающим
взглядом следил, скоро ли будет выполнено приказание.
Во всех здешних больше всего поражала Иннокентия их способность молчать,
когда нормальные люди отвечают.
Входя уже в ритм беспрекословного безвольного подчинения, Иннокентий
разделся и разулся.
-- Сядьте! -- показал надзиратель на ту самую табуретку, на которой
Иннокентий уже так долго сидел.
Голый арестант сел покорно, не задумываясь -- зачем. (Привычка вольного
человека -- обдумывать свои поступки прежде, чем их делать, быстро отмирала
в нём, так как другие успешно думали за него.) Надзиратель жёстко обхватил
его голову пальцами за затылок. Холодная режущая плоскость машинки с силой
придавилась к его темени.
-- Что вы делаете? -- вздрогнул Иннокентий, со слабым усилием пытаясь
высвободить голову из захвативших пальцев. -- Кто вам дал право? Я ещё не
арестован! -- (Он хотел сказать -- обвинение ещё не доказано.)
Но парикмахер, всё так же крепко держа его голову, молча продолжал
стричь. И вспышка сопротивления, возникшая было в Иннокентии, погасла. Этот
гордый молодой дипломат, с таким независимо-небрежным видом сходивший по
трапам трансконтинентальных самолётов, с таким рассеянным сощуром смотревший
на дневное сияние сновавших вокруг него европейских столиц, -- был сейчас
голый квёлый костистый мужчина с головой, остриженной наполовину.
Мягкие светло-каштановые волосы Иннокентия падали грустными беззвучными
хлопьями, как падает снег. Он поймал рукой один клок и нежно перетёр его в
пальцах. Он ощутил, что любил себя и свою отходящую жизнь.
Он ещё помнил свой вывод: покорность будет истолкована как виновность. Он
помнил своё решение сопротивляться, возражать, спорить, требовать прокурора,
-- но вопреки разуму его волю сковывало сладкое безразличие замерзающего на
снегу.
Кончив стричь голову, парикмахер велел встать, по очереди поднять руки и
выстриг под мышками. Потом сам присел на корточки и тою же машинкой стал
стричь Иннокентию лобок. Это было необычно, очень щекотно. Иннокентий
невольно поёжился, парикмахер цыкнул.
-- Одеваться можно? -- спросил Иннокентий, когда процедура окончилась.
Но парикмахер не сказал ни слова и запер дверь.
Хитрость подсказывала Иннокентию не спешить одеваться на этот раз. В
остриженных нежных местах он испытывал неприятное покалывание. Проводя по
непривычной голове (с детства не помнил себя наголо остриженным), он
нащупывал странную короткую щетинку и неровности черепа, о которых не знал.
Всё же он надел бельё, а когда стал влезать в брюки -- загремел замок,
вошёл ещё новый надзиратель с мясистым фиолетовым носом. В руках он держал
большую картонную карточку.
-- Фамилия?
-- Володин, -- уже не сопротивляясь, ответил арестант, хотя ему
становилось дурно от этих бессмысленных повторений.
-- Имя-отчество?
-- Иннокентий Артемьич.
-- Год рождения?
-- Тысяча девятьсот девятнадцатый.
-- Место рождения?
-- Ленинград.
-- Разденьтесь догола.
Плохо соображая, что происходит, он доразделся. При этом нижняя сорочка
его, положенная на край стола, упала на пол -- но это не вызвало в нём
брезгливости, и он не наклонился за нею.
Надзиратель с фиолетовым носом стал придирчиво осматривать Иннокентия с
разных сторон и всё время записывал свои наблюдения в карточке. По большому
вниманию к родинкам, к подробностям лица, Иннокентий понял, что записывают
его приметы.
Ушёл и этот.
Иннокентий безучастно сидел на табуретке, не одеваясь.
Опять загремела дверь. Вошла полная черноволосая дама в снежно-белом
халате. У неё было надменное грубое лицо и интеллигентные манеры.
Иннокентий очнулся, бросился за кальсонами, чтобы прикрыть наготу. Но
женщина окинула его презрительным, совсем не женским взглядом и, выпячивая и
без того оттопыренную нижнюю губу, спросила:
-- Скажите, у вас -- вшей нет?
-- Я -- дипломат, -- обиделся Иннокентий, твердо глядя в её чёрные глаза
и по-прежнему держа перед собой кальсоны.
-- Ну, так что из этого? Какие у вас жалобы?
-- За что меня арестовали? Дайте прочесть ордер! Дайте прокурора! --
оживясь, зачастил Иннокентий.
-- Вас не об этом спрашивают, -- устало нахмурилась женщина. --
Вензаболевания отрицаете?
-- Что?
-- Гонореей, сифилисом, мягким шанкром не болели? Проказой? Туберкулёзом?
Других жалоб нет?
И ушла, не дожидаясь ответа.
Вошёл самый первый надзиратель с долгим лицом. Иннокентий даже с
симпатией его встретил, потому что он не издевался над ним и не причинял
зла.
-- Почему не одеваетесь? -- сурово спросил надзиратель. -- Оденьтесь
быстро.
Не так это было легко! Оставшись запертым, Иннокентий бился, как
заставить брюки держаться без помочей и без многих пуговиц. Не имея
возможности использовать опыт десятков предыдущих арестантских поколений,
Иннокентий принахмурился и решил задачу сам, -- как и миллионы его
предшественников тоже решили сами. Он догадался, откуда ему достать
"верёвочки": брюки в поясе и в ширинке надо было связать шнурками от
ботинок. (Только теперь Иннокентий досмотрелся: со шнурков его были сорваны
металлические наконечники. Он не знал, зачем ещё это. Лубянские инструкции
предполагали, что таким наконечником арестант может покончить с собой.)
Полы мундира он уже не связывал.
Сержант, убедясь в глазок, что арестованный одет, отпер дверь, велел
взять руки назад и отвёл ещё в одну комнату. Там был уже знакомый Иннокентию
надзиратель с фиолетовым носом.
-- Снимите ботинки! -- встретил он Иннокентия. Это не представляло теперь
трудности, так как ботинки без шнурков и сами легко спадали (заодно,
лишённые резинок, сбивались к ступням и носки).
У стены стоял медицинский измеритель роста с вертикальной белой шкалой.
Фиолетовый нос подогнал Иннокентия спиной, опустил ему на макушку
передвижную планку и записал рост.
-- Можно обуться, -- сказал он.
А долголицый в дверях предупредил:
-- Руки назад!
Руки назад! -- хотя до бокса щ8 было два шага наискосок по коридору.
И снова Иннокентий был заперт в своём боксе.
За стеной всё так же взгуживала и смолкала таинственная машина.
Иннокентий, держа пальто на руках, обессиленно опустился на табуретку. С
тех пор, как он попал на Лубянку, он видел только ослепительный
