куда бы лучше карандашик спрятать, Иннокентий сломал его надвое, просунул
обломки по одному в каждый ботинок и пропустил там под ступни.
Ах, какое упущение! -- не прочесть, в чём его обвиняют! Может, арест
совсем не связан с этим телефонным разговором? Может быть, это ошибка,
совпадение? Как же теперь правильно держаться?
Или там вообще не было, в чём его обвиняют? Пожалуй и не было. Арестовать
-- и всё.
Времени ещё прошло немного -- но уже много раз он слышал равномерное
гудение какой-то машины за стеной, противоположной коридору. Гудение то
возникало, то стихало. Иннокентию вдруг стало не по себе от простой мысли:
какая машина могла быть здесь? Здесь -- тюрьма, не фабрика -- зачем же
машина? Уму сороковых годов, наслышанному о механических способах
уничтожения людей, приходило сразу что-то недоброе. Иннокентию мелькнула
мысль несуразная и вместе какая-то вполне вероятная: что это -- машина для
перемалывания костей уже убитых арестантов. Стало страшно.
Да, -- тем временем глубоко жалила его мысль, -- какая ошибка! -- даже не
прочесть до конца ордер, не начать тут же протестовать, что невиновен. Он
так послушно покорился аресту, что убедились в его виновности! Как он мог не
протестовать! Почему не протестовал? Получилось явно, что он ждал ареста,
был приготовлен к нему!
Он был прострелен этой роковой ошибкой! Первая мысль была -- вскочить,
бить руками, ногами, кричать во всё горло, что невиновен, что пусть откроют,
-- но над этой мыслью тут же выросла другая, более зрелая: что, наверно,
этим их не удивишь, что тут часто так стучат и кричат, что его молчание в
первые минуты всё равно уже всё запутало.
Ах, как он мог даться так просто в руки! -- из своей квартиры, с
московских улиц, высокопоставленный дипломат -- безо всякого сопротивления и
без звука отдался отвести себя и запереть в этом застенке.
Отсюда не вырвешься! О, отсюда не вырвешься!..
А, может быть, шеф его всё-таки ждёт? Хоть под конвоем, но как прорваться
к нему? Как выяснить?
Нет, не ясней, а сложней и запутанней становилось в голове.
Машина за стеной то снова гудела, то замолкала.
Глаза Иннокентия, ослеплённые светом, чрезмерно ярким для высокого, но
узкого помещения в три кубометра, давно уже искали отдыха на единственном
чёрном квадратике, оживлявшем потолок. Квадратик этот, перекрещенный
металлическими прутками, был по всему -- отдушина, хотя и неизвестно, куда
или откуда ведущая.
И вдруг с отчётливостью представилось ему, что эта отдушина -- вовсе не
отдушина, что через неё медленно впускается отравленный газ, может быть
вырабатываемый вот этой самой гудящей машиной, что газ впускают с той самой
минуты, как он заперт здесь, и что ни для чего другого не может быть
предназначена такая глухая каморка, с дверью, плотно-пригнанной к порогу!
Для того и подсматривают за ним в глазок, чтобы следить, в сознании он
ещё или уже отравлен.
Так вот почему путаются мысли: он теряет сознание! Вот почему он уже
давно задыхается! Вот почему так бьёт в голове!
Втекает газ! бесцветный! без запаха!!
Ужас! извечный животный ужас! -- тот самый, что хищников и едомых роднит
в одной толпе, бегущей от лесного пожара -- ужас объял Иннокентия и,
растеряв все расчёты и мысли другие, он стал бить кулаками и ногами в дверь,
зовя живого человека:
-- Откройте! Откройте! Я задыхаюсь! Воздуха!!
Вот зачем ещё глазок был сделан конусом -- никак кулак не доставал
разбить стекло!
Исступлённый немигающий глаз с другой стороны прильнул к стеклу и
злорадно смотрел на гибель Иннокентия.
О, это зрелище! -- вырванный глаз, глаз без лица, глаз, всё выражение
стянувший в себе одном! -- и когда он смотрит на твою смерть!..
Не было выхода!..
Иннокентий упал на табуретку.
Газ душил его...
Вдруг совершенно бесшумно (хотя запиралась с грохотом) дверь
растворилась.
Долголицый надзиратель вступил в неширокий раствор двери и уже здесь, в
каморке, а не из коридора, угрожающе негромко спросил:
-- Вы почему стучите?
У Иннокентия отлегло. Если надзиратель не побоялся сюда войти, значит
отравления ещё нет.
-- Мне дурно! -- уже менее уверенно сказал он. -- Дайте воды!
-- Так вот запомните! -- строго внушил надзиратель. -- Стучать ни в коем
случае нельзя, иначе вас накажут.
-- Но если мне плохо? если надо позвать?
-- И не разговаривать громко! Если вам нужно позвать, -- с тем же
равномерным хмурым бесстрастием разъяснял надзиратель, -- ждите, когда
откроется глазок -- и молча поднимите палец.
Он отступил и запер дверь.
Машина за стеной опять заработала и умолкла.
Дверь отворилась, на этот раз с обычным громыханием. Иннокентий начинал
понимать: они натренированы были открывать дверь и с шумом, и бесшумно, как
им было нужно.
Надзиратель подал Иннокентию кружку с водой.
-- Слушайте, -- принял Иннокентий кружку. -- Мне плохо, мне лечь нужно!
-- В боксе не положено.
-- Где? Где не положено? -- (Ему хотелось поговорить хоть с этим
чурбаном!)
Но надзиратель уже отступил за дверь и притворял её.
-- Слушайте, позовите начальника! За что меня арестовали? -- опомнился
Иннокентий.
Дверь заперлась.
Он сказал -- в [боксе]? "Box" -- значит по-английски ящик. Они цинично
называют такую каморку ящиком? Что ж, это, пожалуй, точно.
Иннокентий отпил немного. Пить сразу перехотелось. Кружечка была граммов
на триста, эмалированная, зелёненькая, со странным рисунком: кошечка в очках
делала вид, что читала книжку, на самом же деле косилась на птичку, дерзко
прыгавшую рядом.
Не могло быть, чтоб этот рисунок нарочно подбирали для Лубянки. Но как он
подходил! Кошка была советская власть, книжка -- сталинская конституция, а
воробушек -- мыслящая личность.
Иннокентий даже улыбнулся и от этой кривой улыбки вдруг ощутил всю бездну
произошедшего с ним. И от этой же улыбки странная радость -- радость крохи
бытия, пришла к нему.
Он не поверил бы раньше, что в застенках Лубянки улыбнётся в первые же
полчаса.
(Хуже было Щевронку в соседнем боксе: того бы сейчас не рассмешила и
кошечка.)
Потеснив на тумбочке пальто, Иннокентий поставил туда и кружку.
Загремел замок. Отворилась дверь. В дверь вступил лейтенант с бумагой в
руке. За плечом его виднелось постное лицо сержанта.
В своём дипломатическом серо-сизом мундире, вышитом золотыми пальмами,
Иннокентий развязно поднялся ему навстречу:
-- Послушайте, лейтенант, в чём дело? что за недоразумение? Дайте мне
ордер, я его не прочёл.
-- Фамилия? -- невыразительно спросил лейтенант, стеклянно глядя на
Иннокентия.
-- Володин, -- уступая, ответил Иннокентий с готовностью выяснить
положение.
-- Имя, отчество?
-- Иннокентий Артемьевич.
-- Год рождения? -- лейтенант сверялся всё время с бумагой.
-- Тысяча девятьсот девятнадцатый.
-- Место рождения?
-- Ленинград.
И тут-то, когда впору было разобраться, и советник второго ранга ждал
объяснений, лейтенант отступил, и дверь заперлась, едва не прищемив
советника.
Иннокентий сел и закрыл глаза. Он начинал чувствовать силу этих
механических клещей.
Загудела машина.
Потом замолкла.
Стали приходить в голову разные мелкие и крупные дела, настолько
неотложные час назад, что была потягота в ногах -- встать и бежать делать
их.
Но не только бежать, а сделать в боксе один полный шаг было негде.
Отодвинулся щиток глазка. Иннокентий поднял палец. Дверь открыла та
женщина в небесных погонах с тупым и тяжёлым лицом.
-- Мне нужно... это... -- выразительно сказал он.
-- Руки назад! Пройдите! -- повелительно бросила женщина, и, повинуясь
кивку её головы, Иннокентий вышел в коридор, где ему показалось теперь,
после духоты бокса, приятно-прохладно.
Проведя Иннокентия несколько, женщина кивнула на дверь:
-- Сюда!
Иннокентий вошёл. Дверь за ним заперли.
Кроме отверстия в полу и двух железных бугорчатых выступов для ног,
остальная ничтожная площадь пола и площадь стен маленькой каморки были
выложены красноватой метлахской плиткой. В углублении освежительно
переплескивалась вода.
Довольный, что хоть здесь отдохнёт от непрерывного наблюдения, Иннокентий
присел на корточки.
Но что-то шаркнуло по двери с той стороны. Он поднял голову и увидел, что
и здесь такой же глазок с коническим раструбом, и что неотступный
внимательный глаз следит за ним уже не с перерывами, а непрерывно.
Неприятно смущённый, Иннокентий выпрямился. Он ещё не успел поднять
пальца о готовности, как дверь растворилась.
-- Руки назад. Пройдите! -- невозмутимо сказала женщина.
В боксе Иннокентия потянуло узнать, который час. Он бездумно отодвинул
обшлаг рукава, но [времени] больше не было.
Он вздохнул и стал рассматривать кошечку на кружке. Ему не дали
углубиться в мысли. Дверь отперлась. Ещё какой-то новый крупнолицый
широкоплечий человек в сером халате поверх гимнастёрки спросил:
-- Фамилия?
-- Я уже отвечал! -- возмутился Иннокентий.
-- Фамилия? -- без выражения, как радист, вызывающий станцию, повторил
пришедший.
-- Ну, Володин.
-- Возьмите вещи. Пройдите, -- бесстрастно сказал серый халат.
Иннокентий взял пальто и шапку с тумбочки и пошёл. Ему показано было в ту
самую первую комнату, где с него сорвали погоны, отняли часы и записные
книжки.
Носового платка на полу уже не было.
-- Слушайте, у меня вещи отняли! -- пожаловался Иннокентий.
-- Разденьтесь! -- ответил надзиратель в сером халате.
-- Зачем? -- поразился Иннокентий. Надзиратель посмотрел в его глаза
простым твёрдым взглядом.
-- Вы -- русский? -- строго спросил он.
-- Да. -- Всегда такой находчивый, Иннокентий не нашёлся сказать ничего
другого.
-- Разденьтесь!
-- А что?.. нерусским -- не надо? -- уныло сострил он.
Надзиратель каменно молчал, ожидая.
Изобразив презрительную усмешку и пожав плечами, Иннокентий сел на
табуретку, разулся, снял мундир и протянул его надзирателю. Даже не придавая
мундиру никакого ритуального значения, Иннокентий всё-таки уважал свою шитую
золотом одежду.
-- Бросьте! -- сказал серый халат, показывая на пол. Иннокентий не
решался. Надзиратель вырвал у него мышиный мундир из рук, швырнул на пол и
отрывисто добавил:
-- Догол'а!
-- То есть, к'ак догола?
-- Догола!
-- Но это совершенно невозможно, товарищ! Ведь здесь же холодно, поймите!
-- Вас разденут силой, -- предупредил надзиратель. Иннокентий подумал.
Уже на него кидались -- и похоже было, что кинутся ещё. Поёживаясь от холода
и от омерзения, он снял с себя шёлковое бельё и сам послушно бросил в ту же
кучу.
-- Носки снимите!
Сняв носки, Иннокентий стоял теперь на деревянном полу босыми безволосыми
ногами, нежно-белыми, как всё его податливое тело.
-- Откройте рот. Шире. Скажите "а". Ещё раз, длиннее: "а-а-а!" Теперь
язык поднимите.
Как покупаемой лошади, оттянув Иннокентию нечистыми руками одну щеку,
потом другую, одно подглазье, потом другое, и убедившись, что нигде под
языком, за щеками и в глазах ничего не спрятано, надзиратель твёрдым
движением запрокинул Иннокентию голову так, что в ноздри ему попадал свет,
затем проверил оба уха, оттягивая за раковины, велел распялить пальцы и
убедился, что нет ничего между пальцами, ещё -- помахать руками, и убедился,
что под мышками также нет ничего. Тогда тем же машинно-неопровержимым
голосом он скомандовал:
-- Возьмите в руки член. Заверните кожицу. Ещё. Так, достаточно. Отведите
член вправо вверх. Влево вверх. Хорошо, опустите. Станьте ко мне спиной.
