теперь приобрела самодовлеющее руководящее значение в ущерб любой
производственной работе, любому штату специалистов. Не разогнали, правда,
лагерное КВЧ, но отчасти и потому, что через них удобно собирать доносы и
вызывать стукачей.
И железный занавес опустился вокруг Архипелага. Никто кроме офицеров и
сержантов НКВД не мог больше входить и выходить через лагерную вахту.
Установился тот гармоничный порядок, который и сами зэки скоро привыкнут
считать единственно-мыслимым, каким и будем мы его описывать в этой части
книги -- уже без кумачовых тряпок и больше трудовым, чем "исправительным".
И тогда-то оскалились волчьи зубы! И тогда-то зинули бездны Архипелага!
-- В КОНСЕРВНЫЕ БАНКИ ОБУЮ, А НА РАБОТУ ПОЙДЕШЬ!
-- ШПАЛ НЕ ХВАТИТ -- ВАС ПОЛОЖУ!
Вот тогда-то, провезя по Сибири товарные эшелоны с пулеметом на каждой
третьей крыше, Пятьдесят Восьмую загоняли в котлованы, чтобы надежнее
содержать. Тогда-то, еще до первого выстрела Второй Мировой войны, еще когда
вся Европа танцевала фокстроты, -- в Мариинском [распреде] (внутрилагерной
пересылке Мариинских лагерей) не успевали бить вшей и сметали их с одежды
полыневыми метелками. Вспыхнул тиф -- и за короткое время 15.000 (пятнадцать
тысяч) умерших сбросили в ров -- скрюченными, голыми, для экономии срезав с
них даже домашние кальсоны. (О тифе на Владивостокской транзитке мы уже
поминали).
И только с одним приобретением прошлых лет ГУЛаг не расстался: с
поощрением шпаны, блатных. Блатным еще последовательней отдавали все
"командные высоты" в лагере. Блатных еще последовательней натравливали на
Пятьдесят Восьмую, допускали беспрепятственно грабить её, бить и душить.
Урки стали как бы внутрилагерной полицией, лагерными штурмовиками. (В годы
войны во многих лагерях полностью отменили надзорсостав, доверив его работу
[комендатуре] -- "ссученным ворам", [сукам] -- и суки действовали еще лучше
надзора: ведь им-то никакое битьё не воспрещалось.)
Говорят, что в феврале-марте 1938 года была спущена по НКВД секретная
инструкция: [уменьшить количество заключённых!] (не путем их роспуска,
конечно). Я не вижу здесь невозможного: это была логичная инструкция, потому
что не хватало ни жилья, ни одежды, ни еды. ГУЛаг изнемогал.
Тогда-то легли вповалку гнить пеллагрические. Тогда-то начальники конвоев
стали проверять точность пулеметной пристрелки по спотыкающимся зэкам.
Тогда-то, что ни утро, поволокли дневальные мертвецов на вахту, в штабеля.
На Колыме, этом Полюсе холода и жестокости в Архипелаге, тот же перелом
прошел с резкостью, достойной Полюса.
По воспоминаниям Ивана Семеновича Карпунича-Бравена (бывшего комдива 40 и
комкора 12, недавно умершего с неоконченными и разрозненными записями) на
Колыме установился жесточайший режим питания, работы и наказаний.
Заключенные голодали так, что на ключе Заросшем съели труп лошади, который
пролежал в июле более недели, вонял, и весь шевелился от мух и червей. На
прииске Утином зэки съели полбочки солидола, привезенного для смазки тачек.
На Мылге питались ягелем как олени. -- При заносе перевалов выдавали на
дальних приисках по ста граммов хлеба в день, никогда не восполняя за
прошлое. -- Многочисленных доходяг, не могущих идти, на работу тащили санями
другие доходяги, еще не столь оплывшие. Отстающих били палками и догрызали
собаками. На работе при 45 градусов мороза запрещали разводить огонь и
греться (блатарям -- разрешалось). Сам Карпунич испытал и "холодное ручное
бурение" двухметровым стальным буром и отвозку "торфов" (грунта со щебенкой
и валунами) при 50 градусах ниже нуля на санях, в которые впрягались четверо
(сани были из сырого леса и короб на них -- из сырого горбыля); пятым шел
при них [толкач]-урка "отвечающий за выполнение плана" и бил их дрыном. --
Не выполняющих норм (а что значит -- не выполняющих? Ведь выработка
Пятьдесят Восьмой всегда воровски переписывалась блатным) начальник
лагпункта Зельдин наказывал так: зимой в забое раздевать донага, обливать
холодной водой и так пусть бежит в лагерь; летом -- опять же раздевать
донага, руки назад привязывать к общей жерди и выставлять прикованных под
тучу комаров (охранник стоял под накомарником). Наконец, и просто били
прикладами и бросали в изолятор.
Возразят, что здесь ничего нового и нет никакого [развития]: что это
примитивный возврат от крикливо-воспитательных Каналов к откровенным
Соловкам. Ба! А может -- это гегельская триада: Соловки-Беломор-Колыма?
Тезис-антитезис-синтез? Отрицание отрицания, но обогащенное?
Например вот [кареты смерти] как будто не было на Соловках? Это -- по
воспоминаниям Карпунича на ключе Марисном (66-й км Среднеканской трассы).
Целую декаду терпел начальник невыполнение нормы. Лишь на десятый день
связали в изолятор на штрафной паёк, и еще выводили на работу. Но кто и при
этом не выполнял нормы -- для тех была [карета] -- поставленный на
тракторные сани сруб 5х3х1,8 метра из сырых брусьев, скрепленных
строительными скобами. Небольшая дверь, окон нет и внутри ничего, никаких
нар. Вечером самых провинившихся, отупевших и уже безразличных, выводили из
штрафного изолятора, набивали в карету, запирали огромным замком и отвозили
трактором на 3-4 км от лагеря, в распадок. Некоторые изнутри кричали, но
трактор отцеплялся и на сутки уходил. Через сутки отпирался замок, и трупы
выбрасывали. Вьюги их заметут.
На Мылге (подОЛПе Эльгена) при начальнике Гаврике для невыполняющих нормы
женщин эти наказания были мягче: просто неотапливаемая палатка зимой (но
можно выбежать и бегать вокруг), а на сенокосе при комарах -- незащищенный
прутяной шалаш (воспоминания Слиозберг).
Ожесточение колымского режима внешне было ознаменовано тем, что
начальником УСВитлага (Управления Северо-Восточных лагерей) был назначен
Гаранин, а начальником Дальстроя вместо комдива латышских стрелков Э.
Берзина -- Павлов. (Кстати, совсем ненужная чехарда из-за сталинской
подозрительности. Отчего не мог бы послужить новым требованиям и старый
чекист Берзин со товарищи? Неужели бы дрогнул?)
Тут отменили (для Пятьдесят Восьмой) последние выходные, летний рабочий
день довели до 14 часов, морозы в 45 и 50 градусов признали годными для
работы, и "актировать" день разрешили только с 55 градусов. (По произволу
отдельных начальников выводили и при 60 градусах). На прииске Горном (опять
плагиат с Соловков) отказчиков привязывали веревками к саням и так волокли в
забой. Еще приняли на Колыме, что конвой не просто сторожит заключённых, но
отвечает за выполнение ими плана, и должен не дремать, а вечно их подгонять.
Еще и цынга, без начальства, валила людей.
Но и этого всего казалось мало, еще недостаточно режимно, еще
недостаточно уменьшалось количество заключённых. И начались "гаранинские
расстрелы", прямые убийства. Иногда под тракторный грохот, иногда и без.
Многие лагпункты известны расстрелами и массовыми могильниками: и Оротукан,
и ключ Полярный, и Свистопляс, и Аннушка, и даже сельхоз Дукча, но больше
других знамениты этим прииск Золотистый (начальник лагпункта Петров,
оперуполномоченные Зеленков и Анисимов, начальник прииска Баркалов,
начальник райотдела НКВД Буров) и Серпантинка. На Золотистом выводили днем
бригады из забоя -- и тут же расстреливали кряду. (Это не взамен ночных
рассгрелов, те -- сами собой.) Начальник Юглага Николай Андреевич Агланов,
приезжая туда, любил выбирать на разводе какую-нибудь бригаду, в чем-нибудь
виновную, приказывал отвести её в сторонку -- и в напуганных, скученных
людей сам стрелял из пистолета, сопровождая радостными криками. Трупы не
хоронили, они в мае разлагались -- и тогда уцелевших доходяг звали
закапывать их -- за усиленный паёк, даже и со спиртом. На Серпантинке
расстреливали каждый день 30-50 человек под навесом близ изолятора. Потом
трупы оттаскивали на тракторных санях за сопку. Трактористы, грузчики и
закопщики трупов жили в отдельном бараке. После расстрела Гаранина
расстреляли и всех их. Была там и другая техника: подводили к глубокому
шурфу с завязанными глазами и стреляли в ухо или в затылок. (Никто не
рассказывает о каком-либо сопротивлении). Серпантинку закрыли и сравняли с
землёй тот изолятор и всё приметное связанное с расстрелами, и засыпали те
шурфы. *(4) На тех же приисках, где расстрелы не велись -- зачитывались или
вывешивались афишки с кружными буквами фамилий и мелкими мотивировками: "за
контрреволюционную агитацию", "за оскорбление конвоя", "за невыполнение
нормы".
Расстрелы останавливались временами потому, что план по золоту
проваливался, а по замёрзшему Охотскому морю не могли подбросить новой
порции заключённых (М. И. Кононенко ожидал так на Серпантинке расстрела
больше полугода, и остался жив.)
Кроме того проступило ожесточение в набавке новых сроков. Гаврик на Мылге
оформлял это картинно: впереди на лошадях ехали с факелами (полярная ночь),
а сзади на верёвках волокли по земле за новым [делом] в райНКВД (30
километров). На других лагпунктах совсем буднично: УРЧи подбирали по
карточкам, кому уже подходят концы нерасчётливо-коротких сроков, вызывали
сразу пачками по 80-100 человек и дописывали каждому новую [десятку] (Р. В.
Ретц).
Я почти исключаю Колыму из охвата этой книги. Колыма в Архипелаге --
отдельный материк, она достойна своих отдельных повествований. Да Колыме и
"повезло": там выжил Варлам Шаламов и уже написал много; там выжила Евгения
Гинзбург, О. Слиозберг, Н. Суровцева, Н. Гранкина и другие -- и все написали
мемуары. *(5) Я только разрешу себе привести здесь несколько строк В.
Шаламова о гаранинских расстрелах:
"Много месяцев день и ночь на утренних и вечерних поверках читались
бесчисленные расстрельные приказы. В 50-градусный мороз музыканты из
бытовиков играли туш перед чтением и после чтения каждого приказа. Дымные
бензиновые факелы разрывали тьму... Папиросная бумага приказа покрывалась
инеем и какой-нибудь начальник, читающий приказ, стряхивал снежинки с листа
рукавицей, чтобы разобрать и выкрикнуть очередную фамилию расстрелянного" .
Так Архипелаг закончил 2-ю пятилетку и, стало быть, вошел в социализм.
Начало войны сотрясло островное начальство: ход войны был поначалу таков,
что, пожалуй, мог привести и к крушению всего Архипелага, а как бы и не к
ответу работодателей перед рабочими. Сколько можно судить по впечатлениям
зэков из разных лагерей, такой уклон событий породил два разных поведения у
хозяев. Одни, поблагоразумней или потрусоватей, умягчили свой режим,
разговаривать стали почти ласково, особенно в недели военных поражений.
Улучшить питание или содержание они конечно не могли. Другие, поупрямей и
позлобней, наоборот, стали содержать Пятьдесят Восьмую еще круче и грознее,
как бы суля им смерть прежде всякого освобождения. В большинстве лагерей
заключённым даже не объявили о начале войны -- наше необоримое пристрастие к
скрытности и лжи! -- лишь в понедельник зэки узнавали от расконвоированных и
от вольных. Где и было радио (Усть-Вымь, многие места Колымы) -- упразднили
его на всё время наших военных неудач. В том же Усть-вымьлаге вдруг
запретили [писать] письма домой (а получать можно) -- и родные решили, что
их тут расстреляли. В некоторых лагерях (нутром предчувствуя направление
будущей политики!) Пятьдесят Восьмую стали отделять от бытовиков в особые
строго охраняемые зоны, ставили на вышках пулемёты и даже так говорили перед
строем: "Вы здесь -- заложники! -- (Ах, шипуча зарядка Гражданской войны!
