и в самой объемлющей изо всех, мы не открыто действуем -- наслоенно,
смешанно -- и потому так успешно и потому так долго.
Вдруг въезжает через кремлёвские ворота какой-то лихой человек верхом на
козле, держится со значением, и никто не смеется над ним. Это кто же? почему
на козле? Дегтярев, он в прошлом -- ковбой *(13), потребовал себе лошадь, но
лошадей на Соловках мало, так дали ему козла. А за что ему честь? -- Что
ковбой? Нет, он -- заведующий Дендрологическим Питомником. Они выращивают
экзотические деревья. Здесь, на Соловках.
Так с этого всадника на козле начинается соловецкая фантастика. Зачем же
экзотические деревья на Соловках, где простое разумное овощное хозяйство
монахов -- и то уже загубили, и овощи при конце? А затем экзотические
деревья при Полярном круге, что и Соловки, как вся Советская Республика,
преображают мир и строят новую жизнь. Но откуда семена, средства? Вот
именно: на семена для Дендрологического Питомника деньги есть, нет лишь
денег на питание рабочим лесоповала (питание идет еще не по нормам -- по
средствам).
А вот -- археологические раскопки? Да, у нас работает Раскопочная
Комиссия. Нам важно знать своё прошлое.
Перед Управлением лагеря -- клумба, и на ней выложен симпатичный слон, а
на попоне его "У" -- значит У-СЛОН -- (Управление Соловецких Лагерей Особого
Назначения). И тот же ребус -- на соловецких бонах, ходящих как деньги этого
северного государства. Какой приятный домашний маскарад! Так всё очень мило
здесь, Курилко-шутник нас только пугал? И вот свой журнал -- тоже "Слон" (с
1924 г., первые номера на машинке, с No. 9 -- печатается в монастырской
типографии), с 1925 г. -- "Соловецкие острова", 200 экз. и даже с
приложением -- газетой "Новые Соловки" (разорвем с проклятым монашеским
прошлым!). С 1926 г. -- подписка по всей стране и большой тираж, большой
успех! *(14) И над журналом -- верхоглядная какая-то цензура; заключённые
(Глубоковский) пишут юмористические стишки о Тройке ГПУ -- и проходит! И
потом их поют с эстрады соловецкого театра прямо в лицо приехавшему Глебу
Бокому
Обещали подарков нам куль
Бокий, Фельдман, Васильев и Вуль...
-- и начальству нравится! (Да ведь лестно! Ты курса не кончил -- а тебя в историю лепят.) И припев:
Всех, кто наградил нас Соловками, -Просим: приезжайте сюда сами!
Посидите здесь годочков три иль пять -Будете с восторгом вспоминать!
-- хохочут! нравится! (Кто ж разгадает, что здесь -- пророчество?..)
А обнаглевший Шепчинский, сын расстрелянного генерала, вывешивает тогда
лозунг над входными воротами:
"Соловки -- рабочим и крестьянам!"
(И тоже ведь пророчество! -- но это не нравится, разгадали и сняли.)
На артистах драматической труппы -- костюмы, сшитые из церковных риз.
"Рельсы гудят". Фокстротирующие изломанные пары на сцене (гибнущий Запад) --
и победная красная кузница, нарисованная на заднике (Мы).
Фантастический мир! Нет, шутил негодник Курилко!..
А еще же есть Соловецкое Общество Краеведения, оно выпускает свои
отчёты-исследования. О неповторенной архитектуре XVI века и о соловецкой
фауне здесь пишут с такой обстоятельностью, преданностью науке, с такой
кроткой любовью к предмету, будто это досужие чудаки-учёные притянулись на
остров по научной страсти, а не арестанты, уже прошедшие Лубянку и дрожащие
попасть на Секирную гору, под комары или к оглоблям лошади. Да в тон с
добродушными краеведами и сами звери и птицы соловецкие еще не вымерли, не
перестреляны, не изгнаны, даже не напуганы -- еще и в 28-м году зайцы
доверчивым выводком выходят к самой обочине дороги и с любопытством следят,
как ведут арестантов на Анзер.
Как же случилось, что зайцев не перестреляли? Объясняют новичку: зверюшки
и птицы потому не боятся здесь, что есть приказ ГПУ: "[патроны беречь!] Ни
одного выстрела [иначе, как по заключённому!]"
Итак, все страхи были шуткой! Но -- "Разойдись! Разойдись!" -- кричат
среди бела дня на кремлёвском дворе, густом как Невский, -- трое молодых
людей, хлыщеватых, с лицами наркоманов (передний не дрыном, но стеком
разгоняет толпу заключённых) быстро под руки волокут опавшего, с обмякшими
ногами и руками человека в одном белье -- страшно увидеть его [стекающее]
как жидкость лицо! -- волокут [под колокольню]. (Вон туда под арку, в ту
низенькую дверь, она -- в основании колокольни.) В эту маленькую дверь его
втискивают и в затылок стреляют -- там дальше крутые ступеньки вниз, он
свалится, и даже можно 7-8 человек набить, а потом присылают вытянуть трупы
и наряжают женщин (матери и жены ушедших в Константинополь; верующие, не
уступившие веры и не давшие оторвать от неё детей) -- помыть ступени. *(15)
Что ж, нельзя было ночью, тихо? А зачем же тихо? -- тогда и пуля
пропадает зря. В дневной густоте пуля имеет воспитательное значение. Она
сражает как бы десяток за раз.
Расстреливали и иначе -- прямо на Онуфриевском кладбище, за женбараком
(бывшим странноприимным домом для богомолок) -- и та дорога мимо женбарака
так и называлась [расстрельной]. Можно было видеть, как зимою по снегу там
ведут человека босиком в одном белье (это не для пытки! это чтоб не пропала
обувь и обмундирование!) с руками, связанными проволокою за спиной *(16) --
а осужденный гордо, прямо держится и одними губами, без помощи рук, курит
последнюю в жизни папиросу. (По этой манере узнают офицера. Тут ведь люди,
прошедшие семь лет фронтов. Тут мальчишка 18-летний, сын историка В. А.
Потто, на вопрос нарядчика о профессии пожимает плечами: "Пулемётчик". По
юности лет и в жаре гражданской войны он не успел приобрести другой.)
Фантастический мир! Это сходится так иногда. Многое в истории
повторяется, но бывают совсем неповторимые сочетания, короткие по времени, и
по месту. Таков наш НЭП. Таковы и ранние Соловки.
Очень малое число чекистов (да и то, может быть, полуштрафных), всего
20-40 человек приехали сюда, чтобы держать в повиновении тысячи, многие
тысячи. (Сперва ждали меньше, но Москва слала, слала, слала. За первые
полгода, к декабрю 1923 г., уже собралось больше 2000 заключённых. А в 1928
г. в одной только 13-й роте (роте общих работ) крайний в строю при расчёте
отвечал: "376-й! Строй по десяти!" -- значит, 3760 человек, и такая ж
крупная была 12-я рота, а еще больше "17-я рота" -- общие кладбищенские ямы.
А кроме Кремля были уже командировки -- Савватиево, Филимоново, Муксалма,
Троицкая, "Зайчики" (Заяцкие острова). К 1928 г. было тысяч около
шестидесяти). И сколько среди них "пулемётчиков", многолетних природных
вояк? А с 1926-го уже валили и матёрые уголовники всех сортов. И как же
удержать их, чтоб они не восстали?
Только [[ужасом]]! Только Секиркой! жердочками! комарами! проволо'чкой по
пням! дневными расстрелами! Москва гонит этапы, не считаясь с местными
силами, -- но Москва ж и не ограничивает своих чекистов никакими фальшивыми
правилами: всё, что сделано для порядка -- то сделано, и ни один прокурор
действительно никогда не ступит на соловецкую землю.
А второе -- накидка газовая со стеклярусом: эра равенства -- и Новые
Соловки! Самоохрана заключённых! Самонаблюдение! Самоконтроль! Ротные,
взводные, отделённые -- все из своей среды. И самодеятельность, и
саморазвлечение!
А под ужасом и под стеклярусом -- какие люди? кто? Исконные аристократы.
Кадровые военные. Философы. Учёные. Художники. Артисты. Лицеисты. *(17) По
воспитанию, по традициям -- слишком горды, чтобы показать подавленность или
страх, чтобы выть, чтобы жаловаться на судьбу даже друзьям. Признак хорошего
тона -- всё с улыбкой, даже идя на расстрел. Будто вся эта полярная ревущая
морем тюрьма -- небольшое недоразумение на пикнике. Шутить. Высмеивать
тюремщиков.
Вот и Слон на деньгах и на клумбе. Вот и козёл вместо коня. И если уж 7-я
рота артистическая, то ротный у неё -- Кунст. Если Берри-Ягода -- то
начальник ягодосушилки. Вот и шутки над простофилями, цензорами журнала. Вот
и песенки. Ходит и посмеивается Георгий Михайлович Осоргин: "Comment vous
portez-vous *(18) на этом острову'?" -- "А` lager comme a' lager". -(Вот эти
шуточки, эта подчёркнутая независимость аристократического духа -- они-то
больше всего и раздражают полузверячих соловецких тюремщиков. И однажды
Осоргин назначен к расстрелу. И в этот самый день сошла на соловецкую
пристань его молодая (он и сам моложе сорока) жена! И Осоргин просит
тюремщиков: не омрачать жене свидания. Он обещает, что не даст ей
задержаться долее трёх дней, и как только она уедет -- пусть его
расстреляют. И вот что' значит это самообладание, которое за анафемой
аристократии забыли мы, скулящие от каждой мелкой беды и каждой мелкой боли:
три дня непрерывно с женой -- и не дать ей догадаться! Ни в одной фразе не
намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам! Лишь один раз
(жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли вдоль Святого озера, она
обернулась и увидела, как муж взялся за голову с мукой. -- "Что с тобой?" --
"Ничего", -- прояснился он тут же. Она могла еще остаться -- он упросил её
уехать. Когда пароход отходил от пристани -- он уже раздевался к расстрелу.)
Но ведь кто-то же и подарил им эти три дня. Эти три осоргинских дня, как
и другие случаи, показывают, насколько соловецкий режим еще не стянулся
панцырем системы. Такое впечатление, что [воздух] Соловков странно смешивал
в себе уже крайнюю жестокость с почти еще добродушным непониманием: к чему
это всё идёт? какие соловецкие черты становятся зародышами великого
Архипелага, а каким суждено на первом взросте и засохнуть? Всё-таки не было
еще у соловчан общего твёрдого такого убеждения, что вот зажжены печи
полярного Освенцима и топки его открыты для всех, привезённых однажды сюда.
(А ведь было-то так!..) Тут сбивало еще, что сроки у всех были больно
коротки: редко десять лет, и пять не так часто, а то всё три да три. Еще не
понималась эта кошачья игра закона: придавить и выпустить, придавить и
выпустить. И это патриархальное непонимание -- к чему всё идёт? -- не могло
остаться совсем без влияния и на охранников из заключённых, и может быть
слегка и на тюремщиков.
Как ни чётки были строки всюду выставленного, объявленного, не
скрываемого классового учения о том, что только уничтожение есть заслуженный
удел врага, -- но этого уничтожения каждого конкретного двуногого человека,
имеющего волосы, глаза, рот, шею, плечи -- всё-таки нельзя было себе
представить. Можно было поверить, что уничтожаются [классы], но [люди] из
этих классов вроде должны были бы остаться?.. Перед глазами русских людей,
выросших в других, великодушных и расплывчатых понятиях, как перед плохо
подобранными очками, строки жестокого учения никак не прочитывались в
точности. Недавно, кажется прошли месяцы и годы открыто объявленного
террора, -- а всё-таки нельзя было поверить!
Сюда, на первые острова Архипелага, передалась и неустойчивость тех
пёстрых лет, середины 20-х годов, когда и по всей стране еще плохо
понималось: всё ли уже запрещено? или напротив, только теперь-то и начнёт
разрешаться? Еще так верила Русь в восторженные фразы! -- и только немногие
сумрачные головы уже разочли и знали, когда и как это будет всё перешиблено.
Повреждены пожаром купола -- а кладка вечная... Земля, возделанная на
краю света -- и вот разоряемая. Изменчивый цвет беспокойного моря. Тихие
озёра. Доверчивые животные. Беспощадные люди. И к Бискайскому заливу улетают
на зиму альбатросы со всеми тайнами первого острова Архипелага. Но не
