по-русски. Соседка-хромоножка учит читать по-славянски. И в одёжках детей -
всё русское, своешитое. И нам с Алей подарили две вышитых цветных рубахи.
Фотографировались вместе.
Приходили и другие соседи по посёлку. Из них выделялась судьбой Женя
Куликова. Муж её каждое лето рыбачил у берегов Аляски, ходили и к Камчатским
берегам, - и вот исчез бесследно, весь баркас, при обстоятельствах неясных:
утонул или прихвачен советскими (были какие-то к тому признаки). И вот уже
целых пять лет она, молодая цветущая волевая женщина, с тремя детьми,
осталась и не вдова и не мужняя жена: если муж её жив - то грех неискупимый
выйти замуж, а если не жив, то как убедиться? Писала орегонскому
конгрессмену, американцы запрашивали Советы - безрезультатно. Просила, не
напишу ли я - советской власти? (Аля по левой, через Александра Гинзбурга,
пробовала узнать, по зэческим связям: может, сидит где в лагере. Нет, никто
не слыхал.) Переписывались потом с Женей.
Так - и ночевать у старообрядцев не останешься? Вот и поселяйся тут?.. Но
было у нас приглашение в соседний бенедиктинский монастырь Маунт Анжель близ
Вудбёрна: один тамошний монах, брат Амброзе, объявил себя ревностным
православным, старообрядцем, всё время общался с ними тут, а в монастыре
устроил старообрядческую часовню, и ему монастырь не препятствовал
(старообрядцы сильно озадачивались: нет ли тут цели захвата душ, но пока
соседствовали дружно). Там мы и провели две-три ночи.
Тут и Вознесение выпало. Накануне утром, 11-го, поехали на службу в храм к
беспоповцам ("некрасовцы", сюда приехали из Турции, и тут их зовут
"турчане"), но там нас встретили сурово до горечи: в сам храм не пустили,
наибольшая уступка - стоять в притворе.
Вот - и свои:
Тем вечером, на всенощную под Вознесение, поехали опять к белокриницким.
Храм набит, мужчины - в чёрных подрясниках, женщины в светлом и ярком,
служба долгая и строгая, а все так приветливы. У белокриницких провели и
день Вознесения.
Сколько именно у каждого из нас жизненного времени осталось - знает только
Бог, и я особенно чувствовал это в июньские дни 1975. Когда-то в лагере, в
Экибастузе, мне приснился весьма отчётливый сон: холодный светлый день,
большая высота неба, сорвана, косо повисла балконная дверь - и чей- то ясный
голос чётко произнёс мне, что я умру 13 июня 1975 года. Я проснулся с
отчётливой же памятью и записал дату в блокнотик - запись цела у меня и
посегодня. Тогда казалось: 25 лет впереди, ободряющий сон, да для лагеря! Но
что это? - вот откатили уже и все 25 лет. 13-е падало на пятницу, после
Вознесения, - и нам показалось разумно: тихо пересидеть этот день в
монастыре, никуда не двигаясь.
А ещё в Гувере настиг меня с Восточного побережья Штатов телефонный звонок:
Гарвардский университет приглашает на 12-е июня получить почётную степень.
Уже звали они меня из Цюриха в 74-м, я отказался, не полетел тогда в
Америку. Теперь, вот, опять, - и опять не хотел я специально для этого
ломать свой маршрут и лететь через материк. Да ещё же и это 13-е нависает.
Отказался. (Обиделись и три года потом не приглашали, всё состоялось лишь в
1978.) И ещё же был звонок: о моём странном въезде в Штаты, как бы не с
парадного входа, узнал Джордж Мини, чьё приглашение я тоже отклонил в
прошлом году, - и теперь он звал меня выступить на всеамериканском
профсоюзном съезде в Вашингтоне, и большом их собрании в Нью-Йорке, но это
уже - с конца июня, и я успевал уложить в маршрут все дела и поиски.
Да, в этой стране покою не дадут, затеребят, как же здесь жить? Америка
настигала, терзала ещё прежде домового устройства, переезда семьи, скорей,
скорей, к нам! нет, к нам! Но - когда же и где говорить иначе? И когда же
выступать, как не сейчас, после их вьетнамского поражения? Сейчас наиболее
непопулярно будет, чтбо я им скажу, - но и наиболее своевременно. Я
согласился.
Однако Але неотложно было ехать домой к малышам. Всё же сговорились, что она
попробует ещё раз прилететь на мои выступления. И в Портланде (и тут
небоскрёбов нагородили) я посадил её на самолёт - а сам стал возвращаться в
Канаду, чтобы снова ехать поездом, теперь к Восточному побережью. И ещё
последний раз поискать жильё в Канаде?
Иногда у нас возникают бессвязные предвидения будущего, и порой оказываются
они исключительно верны. Произвольно у меня бывали иногда такие; впрочем,
потом начинаешь и действовать в этом направлении, так что спутывается
предвидение с результатом. В связи с намеченной жизнью в Америке возникло у
меня такое вбидение (но уже и желание, и намерение): возвращаться в Россию
не через Европу (не в Москву, которая ослабленно разделила эти страшные годы
России, да и я не московский житель) - а через Тихий океан и Владивосток,
тоже не с парадного хода, как и в Штаты въехал, - и потом долго, долго ехать
по России, всюду заезжая, знакомясь, - это и будет вернуться в Россию. (Если
не погонят иначе чрезвычайные обстоятельства - именно так и сделаю.)
И поэтому проезд через Ванкувер был для меня значения повышенного. Без труда
купив на вокзале билет, загнавши чемодан в ящик с цифровым запором, с
приятным чувством обеспеченности долгой комфортабельной железнодорожной
поездки, я часа два гулял на высокой видовой площадке между стоящими
серебристыми вагонами Канадской Тихоокеанской и морским портом, откуда
уходят корабли, - да наверное же и во Владивосток. Без океанского пролива
Ванкувер был бы такой же, как все канадские города, - со столпленной группой
небоскрёбов в центре, вертящимися афишами, одноэтажной разбросанностью и
уличной разноплеменностью. Но всё менял океанский пролив, горы на той
стороне пролива, синеватые, в несколько планов и в сизых туманах. Свинцовые
тучи погуливали (на них - пребелый самолёт), уходили пароходы. Я бродил как
по хребту своей собственной жизни: отъезжая на восток, различить: поплыву ли
когда-нибудь на запад, через самый Крайний Запад - и на наш Дальний Восток?
Весь следующий полный день я пролежал в своём румэте, не поднимаясь: глазами
только навстречу движению и во весь окоём. И весь день проходила Британская
Колумбия. Неправдоподобная красота Скалистых гор. Они то подступали скалами
к самому поезду, вынуждая накрывать пути решётками от камнепадов, загонять в
тоннели; подступали иногда так тесно, что железная дорога и шоссе не
помещались рядом, уходили в свои тоннели на разных уровнях; а то - отступали
в неохватную чашу горной долины, под солнцем и со снежными остатками на
верхах, а через пять минут, в другой долине, в клубящихся низких облаках. И
река светло-мутно-зелёная, то к поезду вплоть, то отходя, то собиралась в
кипящий поток с белыми гребнями, то разливалась ручейками по широкой
мелко-каменчатой пойме. И вот здесь леса стояли так леса - крепкие, мощные,
чистые; и хвойные - не проглянуть, только не было берёз. Да наверно в
Британской Колумбии вот и хорошо бы поселиться, очень здборово. (Впрочем, на
Байкале, в распадке, ещё лучше. Потому так и разбросаны наши поиски здесь,
что мы - не на родине, у себя-то искать быстрей.) Но где-то есть предел,
сколько может человек идти против общих правил. И - разрывало моё вечное
противоречие: писать или воевать?
Так славно было в румэте лежать, не вылезать до Пемброка в Онтарио, где мы
должны были с Алёшей Виноградовым встретиться, чтобы опять искать. Но решил
я сойти и в Виннипеге, канадском украинском центре, повидать украинцев. У
них есть подобие зарубежного всеукраинского парламента - Свитовой Конгресс
Вильных Украинцев, в нём встречаются иногда разные расколотые украинские
направления, и при общем сослужении двух разных украинских церквей -
католической и как бы православной (самостийная, с неканоническим выбором
епископов в 1918). А русские, разных церквей, напротив - и вообще не
встречаются, и церкви их враждуют, двухмиллионная (точной цифры никто не
знает) эмиграция рассыпана в мелкие саможивущие ячейки, обречённые
раствориться в ничто. И останутся России и повлияют на неё - только книги
мыслителей Первой эмиграции, споры между двумя войнами, да мутные выплески
публицистов Третьей.
Но что ж у украинцев? Как будто сплочённость - много ббольшая, а странно,
какая-то бездейственная: ничего они не делают против советской власти, даже
и не выступают весомо, а всё устремленье их: жить, жить на Западе, как оно
живётся неплохо, и ждать, пока свалится на них с неба освобождение, сразу и
от коммунистов и от русских. А уж если применять усилия, борьбу - то они
готовы только против москалей. Виделся я с президентом Конгресса Кушниром,
со старшими чинами епархии, ещё собрали человек 20 здешних интеллигентов
вечерок поговорить, - и вот такое их настроение я везде уловил - и высказал
им открыто: делить наследство много будет желающих, но как его завоевать?
Один из присутствующих поддержал меня косвенно, упрекая соотечественников
так: а сколько у Петлюры было? только 30 тысяч, а остальные сидели по хатам.
(Да, этим самым и ясно, что украинская независимость в 1918 году была
надуманной.)
Украинский вопрос - из опаснейших вопросов нашего будущего, он может нанести
нам кровавый удар при самом освобождении, и к нему плохо подготовлены умы с
обеих сторон. Бремя этого вопроса я постоянно чувствую на себе, во многом по
происхождению. Я от души желаю украинцам счастья и хотел бы, чтобы мы
совместно с ними и не во вражде правильно решили заклятый вопрос, я хотел бы
внести примирение в этот опасный раскол. А ещё: я дружил с западными
украинцами в экибастузском Особом лагере, где мы вместе восставали, знаю их
непримиримость, и уважаю, как она там преломилась мужественно. В союзе
против советской власти - там я не ощущал никакой щели между нами. Думаю, на
Украине ещё найдутся многие мои товарищи по лагерю и облегчат будущий
разговор. Не легче будет объясняться и с русскими. Как украинцам бесполезно
доказывать, что все мы родом и духом из Киева, так и русские представить
себе не хотят, что по Днепру народ - иной, и много обид и раздоров посеяно
именно большевиками: как всюду и везде, эти убийцы только растравляли и
терзали раны, а когда уйдут, оставят нас в гниющем состоянии. Очень трудно
будет свести разговор к благоразумию. Но сколько есть у меня голоса и веса -
я положу на это. Во всяком случае, знаю и твёрдо объявлю когда-то: возникни,
не дай Бог, русско-украинская война - сам не пойду на неё и сыновей своих не
пущу.
С Виноградовым посновали мы ещё по Канаде - нет, не находилось подходящего
участка. Отлетела душа, не жить мне в этой стране. И предложил я Алёше
поискать: может быть - в Соединённых Штатах? Какой тут штат из соседних?
Вермонт?
Тем временем мне уже надо было ехать в Вашингтон выступать, да и готовиться
же. Переехали в Штаты близ "Тысячи островов". Всякий раз при пересечении
канадско-американской границы одно и то же впечатление: переезда в
опрятность, твёрдо ведомый простор. Да, видимо, жить - в Соединённых Штатах.
И совсем тут не скученно, как представлялось, - куда! И природа здоровая, и
леса не порублены, отличные стоят.
Тут находила уже Троица, и ко всенощной мы с Алёшей успели в Джорданвильский
монастырь, я полагал - не там ли мне и остаться готовиться к выступлениям, я
упустил, что Троица здесь - престольный праздник, был большой съезд
богомольцев, все помещения забиты. Производит впечатление монастырь: в таком
далеке вот укоренился, и стоит русский дух, как ни разъедаемый со всех
сторон чужою современностью. Но и далеко же пришлось отступать русской
Церкви, уехавшей в 1920 на Балканы, на какие-нибудь короткие годы! Кроме
монастыря тут - семинария, типография, и, разумеется, повсюду портреты
Николая II. В этом - безнадёжно, печально отказывает им чувство развития,
чувство будущего. И на портале второго, кладбищенского, храма одна надпись -
вся о царской семье (они считают их первомучениками революции, как-то совсем
упуская тысячи расстрелянных до). Зато по другую сторону входа -
всесоединяющая: "В молитвенную память всех Вождей и чинов Белого Русского
