цайтунг" предвидел, что на историческом разлёте - прав окажется не
Киссинджер, а я.) Ещё эти Хельсинки утяжелили мой и без того тяжёлый,
черезсильный, неохотный возврат в Европу. Сошёл я на землю не своими ногами,
ах, потерянность какая-то, резкое ощущение не того места жизни. Тесно! Я -
вернулся в Европу, но и как бы не вернулся. Что-то места себе не находил.
Да ведь - сколько времени потеряно! Три месяца я не прикасался к своей
работе!
И Али дома нет. Она, воротясь из американских поездок, решилась поехать со
всеми четырьмя сыновьями, со всем малым выводком - в православный детский
лагерь РСХД под Греноблем, во Франции. Такие летние лагеря, или скаутские,
или "юных витязей", русские эмигранты, по всему их рассеянью, заботливо
устраивают в усилиях дать своим детям родную детскую среду при нагляде
добрых воспитателей, окуная их в русскую душевность, укрепляя у детей и
русский язык, и веру. Вот это же и наша гвоздящая задача: как вырастить
детей за границей - и русскими? Для троих младших уже больше года все, кроме
домашних, - иностранцы, говорят - не поймёшь. А в лагере - ошеломление: все
вокруг - по-русски! (Уж там - худо-бедно, но по-русски...) Трудно досталось
Але с маленькими, в лагере все дети старше, но поездка была успешной и
вспоминалась долго.
А тут, за три месяца отлучки, набралось почты, почты - и в ней: приглашение
от князя Лихтенштейнского посетить его збамок, над столицей Вадуц. Этот
самый князь Лихтенштейнский, Франц-Иосиф II, теперь уже старик, в 1945 не
побоялся принять у себя отступающий из Германии русский отряд в шестьсот
человек, с семейным обозом, - и когда все великие державы трусливо сдавали
Сталину солдат и беженцев, Князь крохотного пятачка не сдал никого! (Лишь
человек сто потом потянулись в советский плен добровольно.)
И мы с В. С. Банкулом уже раз подъезжали к тому замку, ещё непрошеные,
весной, по пути в Италию, - выразить князю признательность от русских. Было
утро. В замке на горе жизнь ещё, по-видимости, не начиналась, да снаружи
чтбо увидишь в каменном туловище с узкими окнами. У ворот замка я написал
записку по-немецки: "Ваше Высочество! С удивлением и сочувствием смотрю я на
это маленькое государство, нашедшее своё скромное и устойчивое место в нашем
суматошном беспорядочном мире. Мы, русские, не забываем, конечно, что оно
имело мужество приютить у себя солдат русской армии в 1945, когда весь Запад
близоруко и малодушно предавал их на гибель". Мы постучали у ворот,
привратник пропустил нас - через ров, через мост, по мощёному въезду меж
каменных стен - в одноэтажное каменное здание. Секретарь оказался высокий
седовласый старик в чём-то бархатном, ну буквально из Андерсена. Тут
подоспел и премьер-министр, тоже стилизованный, и принял от меня записку. -
Потом, месяца не прошло, - на торжестве в Аппенцелле были и князь с
княгиней, мы познакомились. И, вот, вослед они послали приглашение - а я уже
уехал навсегда в Америку. Но теперь, воротясь, и в неустоявшемся настроении,
ещё ни к какой работе не приладясь, - вот и съездить. Поехали опять, с
Банкулом.
Сегодня в Европе достаётся видеть збамки, но уже не жилые, а здесь жила
обильная семья в трёх поколениях, семейные покои, дети с игрушками - и
окна-бойницы, узкие лестницы в камне, в подвале - музей рыцарского оружия,
обед сервирован в рыцарском зале, слуги в камзолах, высокий старик князь
держится благородно по-монаршьи, а дочь князя, вот тебе нба, - служит в
Вашингтоне у какого-то американского сенатора. За столом был и бывший
премьер, 1945 года, который вёл тогда переговоры с генералом
Хольмстоном-Смысловским и принял его отряд. И сам генерал сейчас,
оказывается, тут же, в Вадуце. И после поездки с княгиней на высшую вершину
княжества, где у них модерный дом и приглашают меня работать зимой, - едем
мы к Смысловскому, а это оказывается Борис Алексеевич, сын моего персонажа
из "Августа" и давно мне известный по семейной истории, ибо я в Москве
знаком со всей семьёю. И сразу так тепло и всё взаимно понятно.
Благодатные стеснённые камни Европы! - не обезличенные американские
придорожные городки. Сколько тут струится! Вот и поселиться бы мне в
Лихтенштейне, в горах? Ах, кбак верно найти свою точку, свою прикрепу?..
Ищу покоя и возврата к работе, так надоело мотаться в политической мельнице.
А - где работать? Штерненберг в этот летний месяц был занят. А в нашем доме
на мансарде, накалённой в зной, и совсем невозможно, и город вокруг гремит,
и в крохотный дворик всё заглядывают прохожие, - где тут работать. От этого
- ещё тоскливей.
Да, так писем же, писем сколько меня ждало, писем на всех языках, уже
отсеянных, отвеянных Алей и помощью Марии Александровны Банкул (как и муж
её, она в совершенстве владела главными европейскими языками, а в Цюрихском
университете преподавала русскую литературу).
И - как уходить в исторический роман, когда вот томится, ждёт тебя месяц (а
написано три месяца назад, но доставлялось не почтой, а какой-то оказией)
объёмное содержательное письмо, а первые слова его: "Я обращаюсь к вам как к
соотечественнику, писателю, борцу, человеку и христианину! Мой долг -
рассказать и доказать правду, свидетели которой вынуждены пока молчать". Как
не оледенишься? как не схватишься? (И разве один такой воззыв? и как за
всеми поспеть?)
Это был душераздирающий случай с Любой Маркиш - жертвой и инвалидом
приоткрывшейся страшной советской практики: испытания новых отравляющих
веществ на неподозревающих людях, например, на студентах-химиках,
лаборантах. С ней случилось это 7 лет назад, в Московском университете, с
тех пор она эмигрировала, жила в Штатах, но вот и она опоздала мне всё это
рассказать, пока я был в Нью-Йорке, мог бы об этом злодеянии сказать
публично. (От нашего Фонда мы установили ей стипендию для написания
рукописи. Она начала её писать, но почти сразу вездесущие советские агенты
стали терроризировать и её, и заступника её Давида Азбеля, учёного-химика,
бывшего советского. Пыталась Аля устроить, через Максимова, чтобы Любу
включили в сахаровские Слушания в Дании, - поразительно! - не захотели
выслушать её сами устроители, сахаровского круга! Тогда Аля добилась, с
большими хлопотами, чтобы Любу выслушали в сенатском подкомитете. Но и
протоколы этих показаний "в интересах Америки" не были оглашены.) И откуда
же набраться энергии, чтобы не уставать гласить правду? и сколько сходных
случаев, тоже нетерпимых, где набрать времени и усилий?
Только вернулась Аля с детьми - к нам, 25 августа, приехали два высоких
полицейских чина в штатском. Один - стройный, седоватый, сухой, красивый,
уже и прежде мелькал близ нас на аэродромных снимках, когда я встречал семью
из Москвы. Оказывается, был он и в мой первый приезд из Германии, на
цюрихском вокзале. Теперь предупредил меня - и как пропитана провокаторами
чешская эмиграция в Цюрихе, и что, по данным и других европейских полиций, я
числюсь в списке у интернациональных левых террористов. Спасибо. Да иначе и
быть не могло, я знал: чтбо ж Советам - дремать и всё моё сносить?
А сам я, в гремящем городе, пропадаю без устояния работы. Ангел наш
хранитель Элизабет Видмер пришла на помощь, разыскала мне приютом - хутор
Хольцнахт на базельском нагорьи: большая трёхэтажная дача, дюжина комнат,
принадлежащая многочисленной семье, но на эти три месяца все обещали не
приезжать, и действительно, три месяца никто меня не потревожил. Тут пейзаж
был, в противоположность Штерненбергу, - совершенно замкнутый лесками и
холмами травяной склон, как бы большой двор. Чтоб увидеть далеко, надо было
подняться на один из холмов, и тогда открывался большой горный обзор, даже
на стык швейцарской, французской и немецкой границ. Но из окон, с крыльца и
продолговатой веранды во все стороны виделась эта успокоительная близкая
замкнутость. Тут уже не было ни проезжих машин, ни прохожих туристов, до
домика бауэра метров четыреста, - действительно попал я в одиночество, да
горно-осеннее, очень плодотворное. Старинные резные оконца, старинная
мебель, из близкого леска таскал себе дровишки, по вечерам накалял кафельную
печку, базельское радио (частотная модуляция) полно классической музыки, то
вышагивал, вышагивал по 15-шаговой веранде, а спать подымался в нетопленую
спальню с открытыми окнами. И постепенно совершилось отключение, успокоение,
поворот на свою тему.
Поворот - но не так легко снова войти уверенно в работу. Стал перечитывать
свой, уже немалый, "Дневник романа о Семнадцатом". Сколько же теперь находил
и оброненных намерений, невыполненного. Исторический роман, да такого охвата
событий, - тут нет готовой науки. Теперь - и уже напечатанный "Август
Четырнадцатого" стал казаться мне сильно неполным. Главное, чего там нет:
как прорезался по России 1905 год, но и как после него Россия стала, до
1914, бурно расцветать, Столыпин. И революционеров я почти обошёл в военном
этом Узле, - а нужны они! Сказывался, болел и шов между "Октябрём
Шестнадцатого" и пропущенным "Августом Пятнадцатого". И "Октябрь" сам - ох,
не кончен, нет, ещё переписывать многое. А семь лет работы - прошло. Так что
ж, вообще мне не справиться? Невыполнимая задача? Но ведь только ею я и
живу. А я-то думал: сразу начинать третий Узел - "Март Семнадцатого", ещё
более неведомая стихия, по темпу революции и всю методику написания надо
менять, всю динамику.
Думал, думал над этим, топтался, - решил пока взяться за личные сюжеты - да
протянуть эти линии до Шестого-Седьмого-Восьмого Узлов? Так и сделал.
Постепенно стал из кризиса выходить - и даже награждён был "лавинными
днями", как я их называю (в прошлом, в Жуковке, их много было), они больше
всего и вытягивают работу: по неизвестной причине в какой-то день, прямо с
утра, вдруг начинают прикатывать мысли, мысли, догадки, да какие
обещательные, да как повелительно! - только успевай, пока не ускользнула,
записывать, записывать, одну, другую, третью, и так возбуждаешься, за столом
не усидеть, начинаешь ходить, ходить, а мысли, картины, сцены всё
прикатывают и прикатывают - ох, успеть бы хоть бегло, не дописывая слов,
занести на бумагу.
Но именно в те три месяца, что я прожил в Хольцнахте, внешний мир часто
дёргал меня и разжигал. Каждый раз, как я шёл к бауэру позвонить Але в
Цюрих, - почти всегда узнавалось какое-нибудь беспокойство, требующее
решений, мер, шагов.
То - волна газетных клевет. Клеветы какие-то новые, "дружественные".
Итальянский сенатор Лонго (с которым рукопожались в сенатском зале перед
фотоаппаратом) напечатал большой рассказ о якобы состоявшейся потом со мной
40-минутной беседе с глазу на глаз, где я излагал ему свои взгляды на
положение мировое и в Италии. То западногерманская газета "Националь
цайтунг" напечатала на целую страницу большое "интервью" со мной, не назвав
только: даты интервью, места его и фамилии интервьюера. А шли развёрнутые
вопросы и ответы, и было это - довольно честное переложение сути моих
американских речей. Но почему же, мерзавцы, в форме придуманного интервью?
повысить цену своей газете? И такое же "дружественно измышленное" интервью в
итальянском журнале "Культура ди Дестра". Разбой! С живым обращаются как с
мёртвым! Вот это - свобода прессы! Да этих правых опасайся не меньше, чем
левых, кожу сдерут. Выхода нет, печатать опровержение. [17]*.
А тем временем не дремлют и левые. Благородный "Монд", очевидно, слишком
тяготясь, как они этого Солженицына уже продвигали, печатает сенсационное
сообщение, что я - еду в Чили, на двухлетие празднования режима Пиночета.
Интересно, на что рассчитывают? Ведь как будто интеллигентский орган, должны
бы понимать: если это ложь - легко опровергнуть, будет стыдно? Нисколько.
Главное: подкинуть не проверяя сообщение, чтобы изо всех левых подворотен
зубами потрепали "реакционный шаг Солженицына". Ах, он опровергает? - ну,
пожалуйста, напечатаем, мелко-незаметно. А может, кто опровержения не
прочтёт - так в памяти и останется. (И - осталось, и много лет меня печатно
корили этой сочинённой "поездкой к Пиночету".)
Нет, резкие выступления, подобные моим американским, - они
