Андреевы в тот вечер тоже боялись притронуться к больной теме. Так мы
просидели, не обмолвясь о главном, как между нами разладилось, и будто
дочери у них никогда отроду не было. Щемливо было их жаль. Вослед наступил
промозглый швейцарский ноябрь, послали мы им чек, памятуя прошлое и не
слишком полагая, чтобы дочь с ними чем-нибудь поделилась из своего
нью-йоркского мельтешения.
Вскоре затем, узнав-таки подробности от Хееба, я при встречах с новым
руководителем "Харпера" Ноултоном (если б руководство не сменилось, то,
после всего прежнего, я работать с этим издательством и не мог бы) выразил
ему своё удивление Карлайлами и предложил издательству самому вытрясти из
Курто тот "резерв", который он задержал неизвестно по какой причине, а
теперь, от простого лежания денег у него, требовал ещё половину их себе за
заботу. Ноултон передал Карлайлам мои недовольства, они забеспокоились.
А блистательный биржевой Курто не только не стыдился, но несмущённо
предлагал мне свою помощь по расчёту американских налогов за те годы, когда
я был в Союзе, и требовал всего лишь гонорар и дорогу в Цюрих, потом только
дорогу, потом ничего, всё бесплатно. Получалось почему-то, что я должен
платить налоги и за то, что Карлайлы тратили, расчёта того я никогда так и
не понял, а заплатил, чтоб отвязались. Мне оставалось относительно Карлайлов
- только игнорирование.
Но когда в 1975 я ездил по Штатам - Карлайлы не выдержали и игнорирования,
уж за прошлые годы кбак они, наверно, расхвастались нашей близостью - но,
вот, и не встречаемся. А новый директор издательства уже знал о моём
недовольстве ими, и это, очевидно, распространилось в их кругу. Теперь она
писала, что требуют встречи и объяснений. Их письма достигали меня окольной
передачей. Ну, только сейчас, в бурно-политическую поездку по Штатам, буду я
с ними объясняться, снова и снова перемалывать эту мучительную историю? в
ваших руках были все пути, вы распорядились, хватит. Не ответил им. И прошла
ещё одна зима, в 1976 я снова уехал в Штаты. И сразу же в те дни Аля в
Цюрихе получила письмо от Вадима Леонидовича на моё имя. Три года назад
Ольга сверкнула обещанием послать своего бедного отца "на дуэль" за свою
честь, теперь она и заставила его написать письмо, видимо тяжело ему
давшееся, болезненно написанное, явно через силу. Он писал, что я проявляю
несправедливость к его дочери, и в этом я неправ, и ему больно. (Вот и урок:
мы тогда в Женеве пожалели, смолчали, а надо всегда всё начистоту выяснять.)
Двух дней письмо у нас не пролежало - раздался телефонный звонок: В. Л.
скончался, и вдова его просит почему-то немедленно вернуть письмо, чтоб оно
как бы не существовало. Через два часа о том же позвонила и Ольга из
Нью-Йорка. Аля отослала письмо назад.
Видимо, с 1975, если не раньше, О. К. и задумала, для оправданий и насыщения
честолюбия, свою безрассудную книгу - и куда же делись недавние заботы о
"замешанных в дело друзьях"? Открывая себя, О. К. и открывала: кто же связал
меня с ней? Для ГБ не составляло труда рассчитать общих наших московских
друзей: Ева, А. Угримов и Царевна. Накидывала им петлю на шею, хоть лети их
головы!
Лети их головы, но мир должен знать, как тонкая, талантливая, благородная
Ольга Карлайл отдала вместе с мужем 6 (шесть!) лет жизни Солженицыну, чтобы
"сдвинуть гору" (напечатать роман, имея готовую плёнку), "превратилась в
компьютер", "годы сплошной работы", до 18 часов в день, и "почти не
вознаграждённые", и на каждом шагу "масса риска" (где? в чём?), "мы
перестали жить как люди", на телефон клали подушку (?), "сяду в тюрьму, но
никогда его не выдам" (какая тюрьма ей грозила на Западе?), да что там! -
отдав Солженицыну и всю свою жизнь, ибо она на эти годы "отложила всю свою
работу", - теперь она уже, мол, не станет художницей, и "погибла карьера
журналистки", и "потеряла родину своих отцов" (сперва за свои статьи о
диссидентах, теперь именно благодаря этой книге), - а Солженицын ответил
неблагодарностью и более не разговаривает с ней. (Столь ловко написала, все
поняли так, что она безумно "рисковала жизнью", самолично вывозя "Архипелаг"
из СССР, - и как же все сочувствовали её невозблагодарённым жертвам!)
Все близкие и друзья (и Уитни) отговаривали О. К. В 1977 приезжала на Запад
Ева, отговаривала и Ева, напоминая о судьбе своей и других угрожаемых, - О.
К. только фыркала: "ты имеешь свободу не возвращаться в Советский Союз!" Уже
с осени 1977 потекла в американских газетах бурная реклама книги; повсюду
Карлайл, захлёбываясь, трубила о книге, особенно - и верно - рассчитывая на
успех среди неприязненной ко мне нью-йоркской образованщины - такими
уничтожающими уколами, например, что я несочувственник их
антивоенно-вьетнамского движения, или что я недоброжелатель западной прессы.
(От этой образованщины она и впитывала заказ, как желательно изображать
меня: авторитарным Командором, и именно так выписывала.) Ещё весной 1978 О.
К. рвалась опять зачем-то со мной встречаться, даже приехать в Вермонт, ещё
какие-то переговоры (или иметь лишнюю встречу для "живого описания"?). Я
опять не ответил.
И наконец, вот, книга вышла. На самом верху, где надо бы писать автора, -
моя фамилия, крупно, чтобы привлечь. И обещающий заголовок - "Солженицын и
Секретный Круг"!* По срокам выхода книга Карлайл совпала с
англо-американским изданием загубленного ею 3-го тома "Архипелага", так что
рецензенты, а многие из них ленивы и неразборчивы, объединяли эти книги на
равной основе. (Пять лет провредив назреванию американского издания
"Архипелага", О. К. теперь посильно повредила ему ещё при выходе.) И суть
рецензий открывалась уже не в узниках "Архипелага", но в том, что
чувствовала и как страдала эта тонкая женщина, которая сделала из
незаметного русского автора коротких рассказов - мнимо-титаническую фигуру
для Запада, потративши вместе с мужем 7 (уже) лет своей жизни, тяжёлой
работы, для лучших переводов и устройства его книг, - и взамен испытала
такую неблагодарность. Книга Карлайл имела, как говорится, "хорошую прессу"
в Штатах, крупные американские издания поддержали и внедряли её версию.
Рецензенты всё же призывали простить неуравновешенному, бешеному автору
"Архипелага" его паранойю (так прямо и выражались - паранойю, это
американская пресса допускает, это не оскорбление), - ведь вот Карлайл
простила, и "книга её написана без горечи".
Но с хорошо рассчитанным ядом, накопительным от страницы к странице.
Нарастающе представлен я: честолюбивым, властолюбивым, взбалмошным,
неоправданно часто и круто меняющим свои решения (в таких десято-зеркальных
изломах сюда достигает наша тамошняя изломистая борьба: "мир интриг",
"русские шарады"). Настолько одержимым, необузданным, фанатичным,
подозрительным, что и вполне на грани паранойи. "Страшный человек", "он
воспитан в той же системе ценностей, как и его враги", "ловкий зэк выходит
на поверхность", "авторитарная фигура", "для него человеческие связи -
ничтожные помехи", - вероятно, не всё это состроила она сама, но уже
отпечатывается лик, который будет стандартно тиражировать западная пресса.
О. К. присочиняет и вовсе не бывшие в Москве между нами встречи, а уж бывшие
наполняет вольными сочинениями, благо не было свидетелей и никто никогда не
проверит: дерёт из "Телёнка", уже известного всему миру, и вкладывает мне в
уста, будто всё это я ей рассказывал доверчиво уже тогда, раньше всех. А уж
цюрихская встреча вовсе сведена к карикатуре, и так как надо ей скрыть, о
чём мы говорили на самом деле, - она опять крадёт из "Телёнка" такое, чего я
при встрече с ней ещё и не знал (сожжение одежды в Лефортове), или "жена
упаковывает архивы" - бессмыслица: их, наоборот, надо было расчленить и
тайно разослать, этого О. К. не смекнуть. А уж об истории "Архипелага"
кривит, как ей выгодно. То якобы я "велел все дела по "Архипелагу" держать
вне сферы Хееба" - невозможная бессмыслица, у Хееба отначала доверенность
полная, на все дела. То будто О. К. предлагала передать все дела по
"Архипелагу" Хеебу, а мы не брали, - ещё один бред. То будто
"отредактированную [Карлайлами] версию не хотели видеть", - напротив,
Карлайл упрямо её не давала, и отказала Хеебу в Нью-Йорке.
А когда книга О. К. вышла - она к тому же перекрылась грохотом вокруг
Гарвардской речи, для неё очень выгодным, - и Карлайл, как эксперт по
России, кинулась тут же публично кусать и ту мою речь, что она произносилась
и не для Запада вовсе, а для моих "националистических единомышленников" в
России, каких-то "руситов". И перепечатывала из газеты в газету, даже и в
"Ле Монд дипломатик", вбо куда. "Русские массы всегда были антисемитские",
писала внучка русского писателя, и почему-то "в случае войны могут признать
Солженицына за нового Ленина"*.
Но доктор Хееб! - мне предстояло ещё узнавать и узнавать его.
Весной 1973 я ему писал: "Хочу надеяться, что моё письмо остановило вас от
дальнейшего ненужного путешествия (в Нью-Йорк, к Карлайл), которое ослабило
бы нашу позицию: Вы, как всегда, принимаете наиболее тактичные правильные
решения, не устаю восхищаться Вами:" И выражаю надежду, уже не первое лето,
что он всё же оставит себе возможность наступающим летом - отдохнуть. (Он и
не предполагал лишаться её.) И перехожу на: "Дорогой Фри!"
Настолько не понимал я тогда ни уровня, ни энергии его деятельности. Хотя
Никита Струве в "левой" переписке как-то намекнул мне - но ненастойчиво, как
он всегда, - что "Юра" (юрист), как ему кажется, растерялся и не
справляется. Затем даже и Бетта замечала, что Хееб вял в поиске новых
издательств и переводчиков; что он "хороший адвокат, но не организатор".
Однако мы в Москве - продолжали считать Хееба орлом, любуясь его солидной
фотографией.
А задачи, связанные со мной, были Хеебу, увы, не по силам, совсем и не в
профиле его прежней практики.
Схватило ГБ "Архипелаг" в августе 1973 - в вихре катастрофы пишу (по левой)
Хеебу: "Я понимаю, что ввожу Вас в круг несвойственных Вам обязанностей, но
хочу просить Вас все дела с "Архипелагом" ближайшие полтора года вести
самому, не назначать промежуточного посредника: от этого издания зависят
судьбы сотен людей, а может быть и более значительные события, - и
невозможно доверить чужим людям, втянутым в издательскую рутину и коммерцию.
Держите всё дело в своих руках и не стесняйтесь в расходах по штатам: В
наступившее тяжёлое время я очень рассчитываю на Вашу мудрость, твёрдость,
достоинство и выдержку". И очень сочувствую: "как я много нагружаю на Вас.
Понимаю, что когда Вы брались защищать мои интересы - Вы не могли себе
представить, чтобы столько функций и задач сгустились бы так во времени и
настойчиво бы требовали Вашей энергии. Но исключительность ситуации
позволяет мне просить Вас и надеяться, что Вы найдёте силы выдержать"...
Предполагаю в нём "душевную заинтересованность в деле". - "Все Ваши
распоряжения и решения, о которых мне стало известно, я одобряю. А которых и
не знаю - не сомневаюсь, что одобрил бы. Всегда благодарен судьбе и
посреднику, помогшему мне заручиться именно Вашей помощью. И Вас не должны
сдерживать финансовые соображения. Перед началом штормового периода - крепко
обнимаю Вас! Всегда на Вас надеюсь!.."
И в конце декабря 1973 - грянул "Архипелаг" по-русски! И в цюрихскую контору
Хееба со всего мира звонили, писали, стучали издательства и корреспонденты -
а он как раз на эти рождественские две недели наметил уехать отдыхать в
южную итальянскую Швейцарию. Так и поступил. Над моей головой в Союзе уже
гремели грозы - он отдыхал и не спешил вернуться открывать "Архипелагу"
мировую дорогу.
Потом он заседал в новой своей конторе под звоны телефонов, при ворохах
нахлынувших писем ко мне. За огромным письменным столом он особенно подавлял
внушительностью: эта крупность, эта трубка во рту, эти медленные величавые
движения, - очевидно, необычайно сведущ, необычайно много знает. И - мы
объяснялись по-немецки, не без усилий, и он часами передавал мне все эти
