лет он попал в немецкую уличную облаву, загребали в остарбайтеры. (Эшелон на
отправке застоялся, прослышавшие матери, среди них и мать Гриши, кинулись на
пути, хоть посмотреть на увозимых детей, при удаче - сунуть узелок с
бельём.) А будучи "остовцем", Гриша однажды из клочка парижской газеты
прочёл, что его родной дядя Афонский, регент православного собора на рю
Дарю, даёт концерт хора. Удалось ему связаться, и в конце войны вытянули его
в Париж. Позже он кончал в Нью-Йорке Свято-Владимирскую семинарию
Американской православной церкви, надо было жениться до принятия сана. Но
вопреки его жизненным намерениям это не состоялось, и принял он сан
иеромонаха, а затем вскоре и стал епископ. (Позже, гостя у нас в Вермонте,
рассказывал свою жизнь, - Аля спросила: "Жалеете, Владыка, что не женились?"
Он, с мягкой добродушной своей улыбкой: "Да нет. Жалею только, что остался
без детей".)
Полтораста лет назад иркутский приходской священник (к концу жизни -
Иннокентий Аляскинский) добровольно переехал сюда - просвещать ещё прежде
того крещёных, но покинутых вниманием алеутов; переплывал на острова,
переводил Евангелие, молитвы и песнопения на местных шесть языков. И вот
сегодня священник-алеут, и дьякон-индеец, и все здешние аборигены - на
вопрос "кто вы?" отвечают: Russian Orthodox (русский православный). В музее
Ситхи - наши старинные иконы, складни, евангелия, посуда щепенная и
фарфоровая, старинные медные русские пятаки, руббель и скалка, ступа с
пестом, подносы, самовары, щипчики для сахара, серебряные подстаканники. Но
что музей, когда есть реальный архиерейский дом 1842 года, и здесь
старомодную гостиную, кабинет, каждый предмет мебели - старинную качалку,
стулья с плетёными спинками, клавесин, комод, бюро, шкафы - узнаёшь памятью
глаз, или движением чувства или по читанному: вот мы и - в старом губернском
городе, ещё почти при жизни Лермонтова. А самовар - по всей Аляске, уже и у
американцев, самое модное домашнее украшение.
Здесь, на северо-западе американского материка, - поразишься русской удали,
настойчивости, землепроходству (о которых в СССР гудят пропагандно и
отмахиваешься). Ведь не с фасадной доступной стороны примыкала к нам Аляска,
нет, надо было сперва преодолеть по диагонали непроходимую Сибирь. И тем не
менее Дежнёв уже обогнул Чукотку морем в 1648, а Беринг достиг Аляски в
1741. Ещё не царствовала Екатерина - уже основали здесь на острове новый
Архангельск, а в 1784 на Кодиаке уже открылась первая школа для алеутов
(теперь там православная семинария). Строитель, купец, образователь и пионер
Александр Баранов стал как бы губернатором русской Аляски, и до сих пор
вспоминают индейцы, что он всегда держал слово, как пришедшие потом
американцы не держали. (Прадед нынешнего дьякона присутствовал в 1867 в
Ситхе при смене русского флага на американский - и передавал, что индейцы
плакали: русские обращались с ними добро, а жестокость американцев к
индейцам уже была слишком хорошо известна.) Ещё и далеко на юг внедрились
русские, в Калифорнию, и остановились, только встретясь с испанской волной
от Мексики; американцы пришли сюда уже третьими. А разобрались ста годами
позже, по документам: продала Россия Америке не Аляску как таковую, а лишь
право пользования её территорией, отчего Америка ещё и теперь выкупает
участки у местных жителей. (Эта продажа Аляски - соблазн истории: что было
бы с Америкой, если бы танки большевиков сейчас стояли на Аляске? Вся
мировая история могла бы пойти иначе.) После 1917 прервалась тут церковная
русская власть - на 120 приходов осталось 5 священников, но эскимосы, алеуты
и индейцы дохранили православие тридцать лет, пока пришла православная
церковь Американская.
Мы жили у епископа Григория, как будто вернулись в Россию, ещё и в радушии
по горло. Стояли на службе его в храме. А после службы плотным кольцом
жались к нему ребятишки алеутские (как на нашем бы Севере) и теребили:
"Биша-Гриша!" ("бишоп" - епископ по-английски). Гуляли аллеей Баранова,
усыпанной щепою, - огромные белопепельные орлы, а снизу крылья почти чёрные,
летали над самыми верхушками деревьев, и проходила от них тень как от
самолёта. Даже страшно: вот снизится, схватит когтями Алю в меховом капоре и
унесёт.
Было очень холодно, хотя май.
Есть американцы, переезжающие на Аляску, чтобы здесь, в тихой ещё
обособленности, нерастревоженности, растить своих детей вне современного
разложения.
А - нам? а - мне? Нет, пожалуй - это уже слишком заповедник, глубоко в
Девятнадцатый век. (Хотя супермаркет - вполне Двадцатого.)
Индейцы племени тлинкит приняли меня в своё племя, подарили почётную дощечку
- "Тот, кого слушают".
Однако я что-то долго уже молчал. И не понимал, как своей канадской поездкой
оскорбляю Соединённые Штаты, так звавшие меня уже год, - а я океан перелетел
не к ним, и теперь странно входил через Аляску. Необъятен мир, открыты все
пути, а свой - единственный, узкий и погонный. Величественно плывёт
всенасыщающее время, а своё - так коротко, так недохватно.
У Али были ограниченные сроки, надо возвращаться к детям. Но ещё бы нам
вместе побывать у старообрядцев, приглядеться, как там. На Аляске - лишь
одно их село, рыбацкое, и к ним трудно-долго добираться, а вот большое их
поселение в штате Орегон. Однако с Аляски легче долететь сперва до
Сан-Франциско. А тогда - хоть глазком-то глянуть на Гуверовский институт, с
его поразительным за границею русским архивным хранением.
Главная башня Гуверовского института стройно высится над разбросанным
малоэтажным кампусом Стэнфордского университета, райски усаженным пальмами.
Для сокращения времени многие студенты от корпуса к корпусу проносятся на
велосипедах. Сверху башенный колокол отбивает часы, печальный, потусторонний
звук.
Времени на Гувер у нас было не больше недели. На эти дни заместитель
директора Гуверовского института Ричард Старр (полковник морской пехоты в
запасе) усиленно звал нас остановиться у него в доме (просторном
калифорнийском доме с крытым зимним садом). Но для независимости отпросились
мы в университетскую гостиницу. И были в первый же вечер (субботний) жестоко
наказаны. Против нашего окна, метрах в тридцати, был какой-то просторный и
возвышенный помост. И вдруг часов с девяти вечера густо повалили молодые
люди и - о ужас, дико взорвалась музыка, и на помосте закачалась плотная
танцевальная толкучка. Динамики ревели просто неправдоподобно: мы в своей
комнате должны были кричать друг другу в ухо, чтобы расслышать хоть слово, а
закрывали окно - невтерпёж, по жестокой жаре и отсутствию кондиционера.
Студенты - белые и чёрные - танцевали с девушками, как работали:
сосредоточенно, неутомимо, ни на кого не глядя. А те, кто стояли по
периметру помоста, все до одного держали в руках огромные бумажные стаканы,
банки, бутылки, - и выкидывали их прямо под ноги, на наших глазах росла
кайма мусора, и зрелищем таким мы были тоже ошарашены. Грохот не утихал час
за часом, это была пытка, - и как же нам заснуть? Но в час ночи, что ли, так
же совершенно внезапно всё оборвалось. Тишина наступила, как после
артобстрела. И тут пришлось нам ещё раз поразиться: толпа мгновенно покинула
помост, на нём осталось десятка полтора студентов, которые так же
сосредоточенно, быстро и умело - собрали в большие мешки весь мусор, подмели
настил и расставили на нём столики, стулья. Через десять минут перед нашими
окнами не было ни души, под фонарями покоился чистый помост, и в тёплом
ночном воздухе звенели цикады.
За эти дни в Гувере мы подружились с симпатичнейшей парой "вторых"
эмигрантов - Николаем Сергеевичем Пашиным (братом писателя Сергея
Максимова), профессором русской литературы и языка Стэнфордского
университета, и харьковчанкой Еленой Анатольевной, работавшей как раз в
Гуверовском институте и обещавшей мне на будущее всяческое содействие. (И
оно очень-очень потом пригодилось!)
Да в штате Гувера оказались и многие русскоговорящие, в том числе и славяне,
- главный знаток и собиратель архива поляк Звораковский (сразу ввёл меня в
общую схему хранения, жаловался, что дирекция уступчива к советским
проникновениям), дружелюбный серб Драшкович.
Для занятий нам отвели зал заседаний с преогромным столом, на который теперь
несли и несли по моему выбору картотеки, описи, коробки хранений, подшивки,
пачки мемуаров, книги, старые газеты. Познакомились мы и с А. М. Бургиной, в
годы революции женой Ираклия Церетели, после его смерти - женой социалиста
Б. И. Николаевского, собравшего многоизвестный обширный архив. После смерти
Николаевского она стала, при Гувере, хранительницей этого архива. (Мне
рассказывала и подробности мартовских дней 1917 в Таврическом; сама она,
среди четырёх курсисток, была приставлена комендантом Перетцом наблюдать за
арестованными царскими министрами и обслуживать их чаем.)
Поработали мы в четыре руки. Аля взялась за архив Николаевского. Я метался
по картотекам и описям, составляя на будущее план работы, но и впиваясь в
одни, другие, третьи мемуары, и в никогда не виданные, не слыханные мною
редкие издания.
Даже на Сан-Франциско осталось всего часа два, проехали не вылезая из
автомобиля. Город - живописен на холмах. Большой китайский район. И
грандиозный вид на бухту с высоты, где взнесённой поющей дугой перекинут над
Золотыми Воротами долгий мост без опор.
В городе посетили героическую Ариадну Делианич, с её горячей памятью Второй
мировой войны, даже и послевоенных концлагерей - английских. Крупная женщина
с волевым лицом, теперь через силу волочёт "Русскую жизнь" на западном
побережьи - а газета рассыпается, погибает русский и язык, и уходят читатели
в мир иной.
Пашины свозили нас и на океанский пологий берег, южней города. Катят валы -
ровные, неохватной, неизломанной длины, и метра по два высотой. И так -
долго ничто не меняется. Прекрасный пляж - но хотя это 37° широты, а в мае
такая ледяная вода, что на пляже - ни души.
Но пора к старообрядцам. Из Сан-Франциско поездом - на север, до, помнится,
Сейлема, там взяли мы автомашину напрокат. Штат Орегон в этом месте почти
плоский, но своеобразно усеян множеством, множеством мелких узких
перелесков, разделяющих земельное пространство на отдельные поля. В
солнечный день, ещё раньше чем нам спрашивать нужный посёлок, мы увидели на
одном, на другом поле склонённо работающих совершенно русских баб и девочек,
в уже отвычных нашему советскому глазу ярких крестьянских сарафанах. Они
пололи клубничные посадки (Орегон поставляет клубнику всей Америке). Не веря
своему голосу, мы спросили сразу по-русски - и получили чистейшие ответы.
Сердце переполнилось до перелива: ну, вот мы вдруг и в России, да какой! Вот
здесь бы и поселиться!
Эти старообрядцы, к которым мы пришли первым, оказались - белокриницкого
толку, а корнями из Сибири, в революцию откочевали в Китай ("харбинцы").
После прихода Мао уехали в Бразилию. Там тяжело, до исполегу работали на
плантациях, и семьи всё равно бедствовали. Выбились в Штаты всем народом, с
большой помощью Александры Львовны Толстой.
Попали в дом Кирилла и Федосьи Куцевых, с семью-восемью детьми (Иов, Анисья,
Домна:), и стариков их Петра Фёдоровича и Искитеи Антиповны, пришёл и брат
её, настоятель Абрам Антипович. Все они были добротны телесно как на подбор
(Кирилл - едва ль не богатырь), светлы душевным настроением, имена их
звучали неподдельностью святец, - уж сколько было радушия и радостного
разговора. Но! - за один стол старшие сесть с нами не могли! - тут
разделительная черта, безумно проведенная нашими предками 300 лет назад, так
и не зарубцевалась. Посадили нас - с детьми, а уж угощали на все лады; после
нас сели старшие. А с детьми?! - вот задача-то. Говорили нам об этом много.
При всей силе духовного влияния в старообрядческих семьях - неизбежно же
ходят они в общую американскую школу, и отовсюду же сквозняки
вседозволенности - а как им и дальше вступать в американскую жизнь? Но дома
стараются утвердить детей в духовной стойкости; телевизора нет, читают
