вошёл этот замок как предмет восхищения. А сейчас ходишь по его коридорам
(всё отстроено вновь), по сырым тёмным подвалам, мимо алтарика Девы Марии, -
Господи! да ведь и у нас Владимирское училище билось с большевиками,
новочеркасские юнкера освобождали Ростов, - а всё прошло впустую. Всё-таки
сами мы, сами делаем свою историю, не на кого валить.
Испанию - любят европейские туристы, но она - совсем даже и не старается
показывать себя туристам, как Италия. Рядом со знаменитыми памятниками -
развалины, битые кирпичи, нищета. Все строительные работы - вручную, без
кранов. Обшарпанность поселковых стен. Пахота на медленных мулах, и в
большеколёсой арбе - мул. Менее всех в Европе Испания захвачена
потребительским обществом. У самой автомобильной дороги на земле расселась
компания крестьян - и степенно ест, ну Россия! Совсем не похожи внешне, а
как неожиданны сходства характеров: храбрость, открытость,
неорганизованность, гостеприимство, крайность в вере и безверии. По
какому-то же странному пристрастию писали наши писатели об Испании, многие
так тут и не побывав и не узнав, что Гвадалквивир, который "шумит, бежит", -
всего лишь (теперь) застойная речушка, она и в самой Кордове пованивает, и
много выброшенной дохлой рыбы.
Андалузия - ещё одна страна. Пальмы в пышном разбросе. Миртовый кустарник.
Городские крохотные внутренние дворики с апельсиновыми деревьями, цветами и
птичками в клетках, перечирикивающими над головами прохожих, когда всю
ширину улицы можно достичь расставленными локтями. Грязь и живость народной
Севильи за рекою. Старую Малагу рушат, чтобы строить небоскрёбные коробки
для туристов. Все аллеи и набережные изгажены автомобильными стадами. Вдоль
дорог - агавы и кактусы, запылённые как бурьян; или светлые иво-лиственные
эвкалипты; расставлены амфоры с винными рекламами. От города к городу -
старые мечети, замки и дворцы, более всего поражающие в Кордове и Гранаде, -
высота и тонкость тогдашнего исламского мира, вряд ли где живущая сегодня.
Мелодия стен и эротика обстановки. Золотистые росписи на потолках, невесомые
резные арки. Лес порфирных, яшмовых, мраморных колонн в кордовской мечети,
когда-то мирно разделённой с христианами. Редко где, как в этих арабских
древностях, ощутишь, как все мы преходящи и обречены.
Восемь дней скользили мы по Испании совсем неведомой, никому не интересные,
да здесь и имя моё слышали мало. (Удивительно: узнавали иногда - солдаты.)
Убийственно небрежные и даже анекдотические переводы на много лет закрыли
мне влияние в испанском мире. Но на конец нашей поездки уже было сговорено
выступление по испанскому телевидению, и все дни, что я смотрел Испанию, я
ехал к нему. Всё увиденное только ещё усилило во мне острое сочувствие к
этой стране. Все дни во мне складывалось: чтбо же, самое краткое, я должен
им сказать. Из истории, конечно: чтбо это значит - быть захваченными
фанатической идеологией, как мы, советские, и пусть поймут они, какой
страшный жребий их миновал в 1939. Бессердечная земная вера социализма
прежде всего пренебрегает своею собственной страной. И сколько ни пролилось
испанской крови в гражданскую войну - отдали бы они ещё вдвадцатеро, если бы
победили красные. И то, что стояло у них эти 37 лет, - это не диктатура. Я,
знающий, оттуда, - могу рассказать им, чтбо такое диктатура, чтбо такое
коммунизм и гонение на религию, - я полезнейший для них свидетель. И - прямо
о терроре, который сотрясает их сегодня, но эти террористы - не герои и даже
не люди. (И - как русское образованное общество заплатило за своё восхищение
террором.) И сегодня - новый мираж навеяли на Испанию: как бы поскорей,
завтра, установить "полноценную демократию". Ах, как надо бы испанскому
образованному обществу быть и подальновиднее, и продумать: сумеют ли они
послезавтра эту незрелую демократию отстоять против своих террористов и
советских танков.
19 марта в мадридскую гостиницу вместе с переводчиком Габриэлем Амиамой
(бывшим испанским ребёнком, "спасённым" в СССР и хорошо отведавшим
коммунизма) к нам приехал преуспевающий, весёлый, лёгкий как тореро,
небольшого роста, худощавый, очень уверенный в себе Хозе Иниго, один из
здешних теле-радио-боссов. Никакая проблема с организацией передачи,
одновременным переводом (которого у них никогда и не делали) не казалась ему
трудной - и он смело назначал мне приезд в студию за 15 минут до начала
передачи. Я даже не успел разобраться, что ж это будет за передача, но в
общем я буду говорить в микрофон, прямо всей Испании, что хочу, - 20 минут?
Хорошо. Полчаса? Хорошо. Можно и больше. Настолько не было проблем, что
оставалось попросить его о какой-нибудь забаве: например, нельзя ли поехать
на бой быков? (Ну как же в Испании побывать - и не повидать?) Везде мы не
попадали, слишком ещё рано, весна. Но тут оказалось, что как раз сегодня -
открытие сезона, правда, тореро - молодые, второстепенный бой. Охотно!
Ртутный Иниго умчался. Снова примчался, повёз. Всюду и везде его узнавали и
приветствовали, полицейские отдавали честь - да, кажется, любимец Испании.
Бой быков - не очаровал, не убедил, нет, это скорее забой быков, как это мы,
остальные, и представляем издали. Рискуют бандерильеро, с маленькими пиками,
это производит впечатление. Но ужасны массивные тупые пикадоры, которые
искалывают быка большими пиками, сами почти в безопасности, мясники. А для
быка, вольно выросшего на поле, - всё неожиданно, в первый раз, всё
враждебно, обилие кричащих людей, все, кто появляются, - или колют или
дразнят, а сами прячутся за загородки. Сперва бык избегивает арену, а к
тореро, к последнему врагу, - уже пена на губах, убыло сил, убыло крови,
иной ещё отчаянно борется, другой хотел бы лишь, чтоб отпустили. Не-испанец
скорее всего становится на сторону быка. Хотя, нет слов: тореро и рискует, и
храбр, и ловкий воин.
Когда тореро убьёт быка красиво - ему отсекают бычье ухо или хвост, а он
может подарить даме сердца или почётному гостю. Мне шепнули, что тореро
Гарбанфито сейчас намерен дарить мне ухо (знали, что я здесь). Я смутился и
не дожидаясь сбежал.
На следующее утро повезли нас через мадридский Университетский городок (так
памятный с 1937, а сейчас тут уже никаких следов окопов не найти) - к
Эскориалу, в Долину Мёртвых: где под единым торжественным храмом похоронены
многие жертвы гражданской войны, без различия, с какой стороны воевали, - и
над ними равно служатся регулярные мессы. (Сегодня служилась ещё особая:
пять месяцев от смерти генерала Франко. Огромный храм был полон.)
Вот это равенство сторон, равенство павших перед Богом - поразило меня: что
значит, что в войне победила сторона христианская! А у нас как победила
сатанинская - так другую топчут и оплёвывают все 60 лет, ктбо у нас
заикнётся о равенстве хотя бы мёртвых?! Я это тоже взял в своё
телевыступление.
Оно произошло поздно вечером, уже к полуночи. Приехали мы раньше, чем
назначил Иниго, а выступление отодвинули ещё минут на сорок, но это ничему
не помогло: оказывается, никто не был готов ни к какому одновременному
переводу, стали наспех тянуть линию от выступающего в закуток к переводчику,
проходящие цепляли за этот провод ногами, он рвался, в некоторые минуты
переводчик Амиама совсем переставал меня слышать, и тогда он напрягал
память, вспоминал, как мы с ним толковали в гостинице, и говорил что-то
приблизительное, а может быть и другое совсем. И всё это - тоже была
Испания! Ожидалось от Иниго несколько вопросов, но он только представил
меня, задал один-два, смолк, отодвинулся, - не дождался я от него никакого
развития к главному, а при полупотушенных огнях (в огромном холле со
зрителями) остался наедине с объективами, с самой Испанией, - и минут сорок
говорил от души*. А передача оказалась - поздневечерняя субботняя, самая
легкомысленно-развлекательная, какую можно придумать, выступленье моё туда
никак не шло, но зато её и смотрел весь простой народ. (А образованные, и
все либералы и социалисты пропустили; потом, рассказывали мне, друг другу
звонили, включали и чертыхались. Разозлились безмерно: кого поучать? Нас,
социалистов? Нас, испанцев?) Шёл я от микрофонов - концерт продолжался, и на
пути стояла готовая к следующему выступлению легкомысленно одетая
артисточка, которая тут меня и поцеловала в благодарность, и оказалось, что
она - русская.
Уж как разгонишься - силы немеряные. Было начало первого ночи - я тут же, в
одной из комнат, охрипшим голосом дал пресс-конференцию, набралось
корреспондентов, уже слышали они меня, оттого был наскок. Поговорили. (Тут и
о Набокове*.)
В воскресенье утром довольно рано мы с Банкулом уезжали (в гостинице было
отмечено его имя, не моё), подобрали по уговору отца и сына Ламсдорфов и
поехали на Сарагосу, а дальше к Барселоне. Сын, Владимир, был мой лучший в
Испании переводчик; отец, Григорий, - участник испанской гражданской войны
(из парижской русской эмиграции едва сюда пробившийся: к франкистам трудно
было попасть, не то что к республиканцам), воевал как раз по этим местам, в
Арагоне, и обещал мне всю дорогу рассказывать и показывать. Проехали мы
Гвадалахару, то ущелье, где знаменито бежали итальянцы, - в разгаре его
поглощающего рассказа вдруг полицейская машина стала нас обгонять и
указывала свернуть на обочину. Что такое? мы как будто ни в чём не
провинились.
Остановились. Из полицейской машины выскочил сержант, но подошёл не с
шофёрской стороны, как к нарушителям, а с правой. И спросил, тут ли едет
Солженицын. Однако сразу же и узнал меня по вчерашнему, я сидел на заднем
сидении, он выровнялся и с честью доложил, что Его Величество король
Хуан-Карлос просит меня немедленно к нему во дворец.
Ламсдорф перевёл - и мы молчали. Звучная была минута. Так разогнались ехать!
На полном ходу, из огня гражданской войны, вызывал меня на сорок лет позже
король - благодарить? Или что-то ещё спросить, мнения, совета? (Вероятно,
ещё ночью обзвонили гостиницы, но нигде не обнаружен. Застава же схватила по
швейцарскому номеру.) Звучная была минута - и казалась длинной. Ни
полицейский сержант, ни наши русские испанцы не сомневались, что мы
поворачиваем. Но я ощутил мучительный перебив разгона - не только в нашем
рассчитанном движении, где почти не было отложных часов, но излома и самого
замысла: король - не был в замысле, я высказал вчера всё, что хотел, меня
видел и слышал народ, и кипело гневом лево-образованное общество. А ехать
представляться королю? Да, почётно, - но после моего вчерашнего выступления
такая встреча только повредит начинающему королю в глазах его образованщины.
И что ж я могу ему посоветовать, кроме сказанного этой ночью? - тормозить и
тормозить развал Испании. Так и сам же догадается. Да и левым будет легче
всё смазать: я уже буду не независимый свидетель Восточного мира, но
креатура короля, ими оспариваемого.
И я понял, чтбо должен делать. Открыл блокнот и стал писать по-русски,
медленно и диктуя вслух, а молодой Ламсдорф в другом блокноте писал сразу
по-испански, повторяя тоже вслух, - а сержант стоял навытяжку и недоуменно
слушал.
:Я высоко ценю приглашение Вашего Величества: Я и принял решение приехать в
Вашу страну осенью прошлого года, когда Испанию травили. Я надеюсь, что моё
вчерашнее выступление поможет стойким людям Испании против натиска
безответственных сил. :Однако встреча с Вашим Величеством сейчас ослабила бы
общественный эффект от вчерашнего: Я желаю Вам мужества против натиска левых
сил Испании и Европы, чтоб он не нарушил плавного хода Ваших реформ. Храни
Бог Испанию!..
Сержант неодобрительно берёт написанную бумагу, он всё равно не понимает,
кто и как может отказаться от приглашения короля. Он просит нас ждать и идёт
передавать эту бумагу по рации. Мои спутники тоже удивлены. Да и я не совсем
уверен, что правильно решил. При встрече можно бы ещё и королю прямо
передать из нашего русского опыта и наши предупреждения, отчётливей. Но -
какая кривогласка пойдёт, как зарычат левые, как всё исказят.
Сидим в молчании.
Минут через пятнадцать сержант возвращается торжественно:
