железнодорожная, прикипел, грешным делом, люблю, извини, яичницу и
промчаться в быстромелькающем скором. И куда же, ты думаешь, я направляюсь
теперь? Не серчайте, я отвечал, я маршрутов ваших не в курсе, билетов вам не
покупаю пока, Илие билеты самому пока покупают. Думаешь, я у брата, что ли,
в Казани вознамерился погостить? -- поручик допытывался. Кто вас знает, я к
брату бы и сам с пристрастием снегом на голову, там дури сколько влезет,
ешь-пей-ночуй, Мусю соседскую, если соскучился, можно на посиделки зазвать,
с бредешком побродить можно бы. Бредешь так, знаете, по пояс в воде, а глина
илистая -- так и лезет пиявками между пальцами, аж завивается. Не говори,
инспектор поддакивает, у самого, признаться, брат -- пьяница. Что говорить,
попечитель, брат -- брат и есть, только не шлет он в последние сроки
приглашений мне никаких, и что у него там стряслось -- не пойму: женился ли,
болен, кандалами ли где звенит? Зря сомневаешься, отвечал, ясно, ими. Но, по
правде сказать, поручик, не припомню, чтоб он и прежде особенно часто
строчил; нет, не часто он мне строчил, даже лучше выразиться -- совсем
никогда не писал. В кандалах не попишешь, поручик кивал, в Кандалакше-то.
Да, и голову на плаху, я вряд ли бы вам, пожалуй, свою положил за то, что
имеется где бы то ни было этот братец вообще; подозреваю, что и в заводе его
у меня нет, как ни жаль, -- ни в Казани с Рязанью, ни в Сызрани. А ну,
говорит, разреши я тебе за это плесну сызнова. И мы куликнули оба. А состав
наяривает себе ни в едином глазу, режет ночь молодую, как острый норвежский
нож, катит неблизко где-нибудь вязкой манульих глаз. В околотке той же самой
ночи дремлет, кемарит по-тихому, прикорнул швейной иглою в омете
оперированный транзитный, вроде меня, и ему поезд чудится нездешнего
назначения совершенно. Ахти мне, батенька, инспектор вздохнул, в Сызрани
родственников не проживает сейчас, вот в Миллерове -- пожалуйста, в
Миллерове -- полное ассорти, крестная сестрина там недавно как раз
преставилась. И представляется: Емельян Жижирэлла. Едрена палка, я
выразился. И сразу обнял его, жирнягу, а он меня, худобу покорного. И
высушили на брудершафт. Ну, зачем же ты не писал-то мне, я укорял, хоть бы
открытку бросил, одноутроб еще называется. Ты с налету не гневайся, он
объяснял, недосуг в Кандалакше письма было писать, в каталажке-то, лучше
скажи, отчего сам родню забываешь: я, например, на поминках в Миллерове не
припомню тебя совсем, или известия не получил? Получить получил, с
вручением. Сей же час хватаю картуз, пролетку -- и на вокзал. Подлетаю к
солидному с саблей: где тут чего? Показывает. А у сабли внизу колесико,
чтобы плавней волочить. Барышня, благоволите купейный до Миллерова. Сабля
подобная пули сильней, ибо свинец нет-нет да и сплющится, но от стали уж не
отвертишься ни за что, отстали-то. На перроне -- культура: плевательницы,
киоск. Восемнадцать минут. И нерешительность обуяла. Заявлюсь -- пересудов
не оберешься, вообразят, вероятно, не весть чего. Невдомек им, сквалыгам
кровным, что не каждый обязательно жлоб. Илие чужого не надо, у него
своего-то нет, но кому ты докажешь. Подавитесь поминками вашими, не поеду.
Стою. Тут кондуктор трубит посадку, там проводник грубит, там бабка
мятлушкой забилась в стекло: Димка-внук у нее, извольте видеть, до дядьки в
Углич отчаливает погостить. Гляди, сиротка, без варежек в жару не гуляй.
Сама ты, глиста худощавая, в оба поберегись, пыльцу бы тебе до срока не
обтрясли. Что, папаша, к начальнику обращаюсь, отправку будем давать? А тебе
почему интересно? -- фуражку надвинул на лоб. Отвечаю, что особенно ни к
чему, что я про другое желал бы спросить, а отправка сама по себе не
тревожит ни с какой стороны, что -- отправка, подумаешь, отправляйте. Про
что другое? -- надменничает. Вы на рысистых испытаниях присутствовали хоть
раз? Не то слово -- присутствовал, околачивался я на них, большие средства
на тотошке просаживал. Помните, значит, как ипподром-то горел, искры так и
летели, не так ли? Как не помнить, так и летели, даже заезд собирались
сперва отменить. Собирались, только не выгорело это дело у них -- понесли
коники траверсом. Со старта, помнится, вырвался Поликлет, трехлетка каурый
от Политехника с Клептоманией, но на второй кобылка Сметана первой зашла, а
Поликлетка на третье переложился, но вот кто ехал тогда на нем -- уронила
память петлю. Уронила так уронила, путеец сказал, но на этом про лошадей,
пожалуйста, завершим, а то отправку, будучи из пожилых, срывать не к лицу
вам. Задаетесь вы шибко, папаша, нет бы, чем в колокол колотить, пулечку со
мной записать по-быстрому. Тут сабля подкатывает: ну, что? Да что ж, пульку
отъезжающий записать предлагает. Что же, это не заржавеет у нас, не
колесико, лишь карты бы добыть некрапленые. Погодите вы с картами, он же
просто отправку хочет сорвать. Помилуйте, дежурный вспылил, прямо шпионство
какое-то. Не казните, не повторится, мне, понимаете, колокол ваш думы былые
на ум привел, на бегах до пожара висел -- ну вылитый. Брякнуло, звякнуло --
поехало неудержимо. Крокодиловой кожи заслуженный чемодан в те хитрые годы,
пусть сам я не верю теперь, я имел. Почему, впрочем, хитрые -- годы как
годы, не хитрее других. Чемодан крокодиловой кожи, я повторяю, с замками, в
те годы как годы, я, Дзындзырэлла, смею утверждать, имел. Я хватаю его -- и
дай бог ноги. Хлещет же -- не передать. Шли, как известно, и дождь, и поезд,
один на Миллерово, второй весь день. Милый брат, Емельян признается, как
здорово шпарить нам к тебе в гости в Казань, ведь сколько не виделись.
Погоди-ка, тревожусь, а почтограмму ты мне направил? Спрашиваешь, прямо с
дороги. Да, бегу, стало быть, дебаркадером, догоняю вагон, а. вскочить за
отсутствием убеждений боязно. Полотеря в те годы как годы во всевозможных
местах, я возил в чемодане мастику, тряпки, потертый фетр и швабры
поросячьих щетин. Проводник мой с флажками в чехлах зыком благим из тамбура
заорал: отцепись, вдруг сорвешься в просак ты, как многие. Не глумись,
кастелянша, над пассажирской бедой, чтоб тебе самому сорваться. А Емельяну я
сказал, что ау -- не застигнет меня его отправление, и что зря, вероятно,
спешит он в Казань -- я не выбегу. Вам же, Сидор Фомич, пишу приблизительно
следующее. Раз приходят некоторые к перевозчику, а тот спит беззаветно. Вот
это, я понимаю -- загадка, ибо это загадка, а не просто крестьянская быль.
Не понимаю только, к которому перевозчику: два у нас перевозчика на Итиле.
Тот -- на той стороне зашибает, этот -- напротив -- на этой. Первый -- Ерема
по прозвищу Жох, второй наоборот -- Фома, и без всякого прозвища. Кличут
человека уважительно, по фамилии, и нечего огород городить, правда же?
Погибель -- лодочника фамилья у нас. И положим, к нему и приходят: работа
есть. Он проснулся -- а что за труд? Зачем тщеславишься понапрасну, они
говорят, будто перевоза помимо еще в некотором ремесле маракуешь. Учить себя
никому не позволю, Фома заявил, выкладывайте лучше факт. А попечитель
разбушевался, ногами топает, словно я виноват; я и сам-то себя, сироту, в
Казани никогда не встречал, если искренно. А куда же я шпарю тогда,
инспектор кричит, отвечай. Попечитель, мудрящих я ваших маршрутов не в
курсе, но если проездной документ у вас на руках, то не сочтите за дерзость
в него заглянуть -- там указано. Быть безысходно в просаках -- Ильи
Джынжирелы удел. Чтоб тебе самому сорваться, проводник мой услышал мои
слова. Так сказал ему сгоряча -- а сам и сорвался. Что за комиссия, мол,
приятель, оборвался, упал кулем под колеса и оттяпало босую ноженьку, будто
серпом. Вижу -- кто-то знакомый с клинком с поднебесных стропил слетает
помочь. Серафим шестикрылый, дежурный, махни ятаганом раза, отруби-ка всего
уж от настоящих мест: зельно болезен, озорный. И начальник подоспел
пожурить. Вам-то что, позавидовал, санаторию себе обеспечили, а людям
выговора по вашей линии получай. Не браните, мокропогодица ж, оскользаешься.
Мысль: сорвалась, плакала, невидимому, экспедиция, улыбнулось Илье последнее
целование. И опять я в просаке, когда, гордясь, поручику советую в билет
заглянуть. Дуралей ты, он оборвал, попечитель билетов по званию брать не
обязан, а когда и возьмет другой раз, то литерный и в любой конец, и гляди
ты в этот билет, не гляди -- все туман, и туда сего предъявитель отправился,
сюда ли -- ничего не понять, лишь плацкарта бьется купейная на ветру да
талон на получение белья шелестит. Нет, не пыльно вы прилепились, земляк,
но, видать, не всегда и везде попечителям выгода. Получается, непопечителям
иногда очевиднее, куда им путь лег. Взять того же меня, мне -- к Орине, ее
мне вынь да положь, направление к ней мне держится.
-==7. ЗАПИСКИ ОХОТНИКА==-
-==ЗАПИСКА Х==-
*По пороше*
Рецептов бордосских пропоиц,
Что давят шато и де-кот,
Купаясь в точилах по пояс,
Не знает ликерный завод.
Но знает компанья бракеров --
Не знает унынья зане --
Священную силу кагоров
С бордовым осадком на дне.
Немало баклашек хороших
Сего дармового питья
Привозят они по пороше
В ягдташах косого шитья.
Привозят закусок без меры --
Колбасы, консервы, сыры:
Бракеры мои, браконьеры,
Да здравствуют наши пиры!
Но вот загорелась -- понеже
Тьма тьмущая перешла --
В беленом гробу побережий
Пуркарского негру смола.
Поскольку охотник желает
Узнать, где жирует фазан,
В ошметках собачьего лая
Нам чудится слово *сезам*.
Сображник! За дряблую щеку
Последний глоток заложи --
Пора уж. Жужжи в получоках
И в чоках, ветрило, жужжи.
-==ЗАПИСКА XI==-
*Заговор*
У Сороки -- боли, у Вороны -- боли,
У Собаки -- быстрей заживи.
Шел по синему свету Человек-инвалид,
Костыли его были в крови.
Шли по синему снегу его костыли,
И мерещился Бог в облаках,
И в то время, как Ливия гибла в пыли,
Нидерланды неслись на коньках.
Надоумил Волка заволжский волхв:
Покидая глубокий лог,
Приползал вечерами печальный Волк
И Собаку лечил чем мог.
У Сороки -- боли, у Вороны -- боли,
Но во имя волчьей любви
От Вороны ль реки до реки ли Нерли
У болезных собак -- заживи.
А по синему свету в драных плащах,
Не тревожась -- то день иль нощь,
Егеря удалые, по-сорочьи треща,
Вивериц выгоняли из рощ.
Деревенский, однако, приметлив народ,
У Сороки-воровки -- боли,
Проследили, где дяденька этот живет,
И спроворили у него костыли.
И пропили, пролазы, и весь бы сказ,
Но когда взыграла зима,
Меж собою и Волком, в дремотный час,
Приходила к Волку сама.
У Сороки -- болит, у Вороны -- болит,
Вьюга едет на облаках,
Деревенский народ, главным образом -- бобыли,
Подбоченясь, катит на коньках.
И от плоского Брюгге до холмистого Лепп,
От Тутаева аж -- до Быдогощ
Заводские охотники, горланя: гей-гоп! --
Пьют под сенью оснеженных рощ.
Как добыл берданку себе инвалид,
Как другие костыли он достал,
И хотя пустая штанина болит,
Заводским охотником стал.
-==ЗАПИСКА XII==-
*Философская*
Неразбериха -- неизбывный грех
Эпох, страстей, философов досужих.
Какой меня преследовал успех,
Что я не разбирался в них во всех,
Вернее, разбирался, но все хуже.
Когда ж мне путь познанья опостыл
И опостынул город неспокойный,
Я сделался охотником простым,
А уж затем заделался запойным,
Со взором просветленным и пустым.
