Гутентак, а если не дремлется? Извертишься весь и, чтоб зря не лежать,
затыкаешь прорухи образования. Изданиями обладаю не многими, но прелестными,
давними. Есть меж ними одна и про мышь. Небольшая, не спорю, но ведь и
барыня не велика. Жили-были, доказывает, старик со старухою. Ладно,
уговорил. И была у них, якобы, птица Фенист. Тоже не спорю, свободная вещь,
уж на что небогатый окрест народ, но и то у отдельных собственников нет-нет
да поселится на антресолях ряба-другая. Да недолог, как правило, недолог, к
несчастью, малых сих век. Где-то, вероятно, и долог, да не у нас по
Заволчью. Кстати, послушайте, не знаю, как Вы, исследователи, -- мы,
точильщики и егеря, полагаем Заволчьем такие места, которые за Волчьей
лежат, с которого бы берега ни соблюдать. Поясню на примере. Снаряжает Илью
бобылка по поздние какие-нибудь сморчки -- на соленое ее, видите ли,
потянуло. Выклянчил я у артели артельский челн и поплюхал в Паршивый бор. Вы
же в городе остаетесь, хоть я Вас, вне сомнения, и приглашал: мол, составьте
компанию. Впрочем, не ясно, лукошко имеете ли. Но если и нет -- не проблема,
попросите у людей на понос, фигурант Вы солидный, отказ удивителен. Тень,
однако, на прясла чтобы не наводить и предприятия не усложнять, я бы --
когда просить станете -- я в месте неявном бы переждал. Я за то беспокоюсь,
что, если они осознают, что Вы со мной по грибы отплываете, то в глазах
городнищенских как бы вам не упасть, паче чаяния, в грязь лицом. Переждал,
переждал бы, щавелю на выгоне пощипал, хрену дикого надергал бы про запас.
Не корите за любопытство, но Вы-то, простите за прямоту, Вы, сами по себе,
корешок этот кушаете? Не стесняйтесь, лишь дайте знать, Ваше слово -- закон,
Вы еще моргнуть не успели -- а я уже и на Вашу долю надрал. Ну и что ж, а
сапоги, сапоги-то припасены у Вас? У меня-то вот нет, но на меня не
равняйтесь, я -- пример не из лучших, я от Пасхи до Покрова щеголяю босиком
-- обвык, подошву имею абразивную, вечную: бумага наждачная пята моя, но и
то росы ранние пробирают ее. Однако не сетую, кое-кто познаменитее нас
претерпел, рекомендуя и нам. Зато на Покров, когда грязи наши сплотит мороз,
-- сразу валенок я обул и мне анчутка не брат. И как воды сковало --
прикручивай вервием снегурок и шуруй. Так что что-что, а сапог нам,
выражаясь окольно, не жмет. Тут Вы, может, насторожитесь в мой адрес: что
сапога у точильщика нет -- чуда особого тоже нет, но валенком с чьих щедрот
он разжился? Приоткроюсь, подтибрил я некогда обувь.
Холод, голод повсюду, поземка, тиф -- все, что хочешь, а с валенками --
дефектив. В отделении, правда, надо отдать ему должное, пара была -- да одна
на всех, чтобы попеременке в них пациенты могли променады соображать. Я
обычно с коллегой одним соображал на двоих. Скажи подфартило: у него этой
нет, а у меня противоположной, и мы снюхались, как те бобики. Два сапога --
пара, нас с почтением все узнавали вокруг. На перевязку, пилюлями ли у
сестры отовариться, к тетке ли из дамского примениться в углу -- всюду
вместе шустрим. Куда, поется, правое копыто, туда и левая клешня, причем,
там скорее на первое тянет, а тут на второе смахивает. Незаменимы один
одному оказывались мы и в часы упомянутого променада. Действительно, много
ли на дворе студеном индивидуально сообразишь -- печалище. Иной доходяга
ходячий побродит пяток минут, полюбуется на липы сиротские, вспомнит про
отчий сад -- и с него уж достаточно. Возвернется, насупленный, валенки
снимет, швырнет: кто со мной шашки двигать, опрашивает, делая, как бы,
улыбку ртом, а тоскливость его донимает. Взгляни, будь добр, в глаза мои
суровые, взгляни, быть может, в последний раз -- такова его философия. У
меня же с коллегой -- обратная. Пару эту мы запорошенную руками, от радости
торопливыми, разберем, напялим каждый его, и поскакали на воздух.
Распрекрасно снаружи -- родина. Вроде -- мать, но хитра поразительно,
охмуряет. Поначалу все кажется -- земля как земля, только бедная, нету в ней
ничего. Но обживешься, присмотришься -- все в ней есть, кроме валенок.
Ковыляем решительно к педиатрическим кущам -- пожалуйте: тут и горка вам
ледяная, и крепость снежная, как в Ботфортове у Петра Алексеича, и коты
больничные, жирные, откормленные на наших харчах, щеки, что называется, со
спины видать. Есть и санки угольные -- тоже использовали. Накатаемся,
исчумажемся, снегу за голенище себе наберем -- поехали с пацанвой
выздоравливающей в снежки. Ему и больно, и смешно, а врач грозит ему в окно,
если видит. Дети нас сперва, особливо меня, сторонились. Еще бы нет, я и
сам, покуда не примелькался себе, в зеркала опасался пялиться -- шутка ль,
рожа подобная, не говоря, что пижамина реет пуста. Постепенно, впрочем,
ручными ребята сделались, привязались к нам даже, я бы сказал. Только и
слышишь, бывало: дед Люша -- так звали они меня -- дед Люша, историю-то
сочини, а на закорках-то -- провези, а культю-то свою не таи, показывай. То
есть, всю плешь проели. С тем же и к Алфееву они липли банными листиками,
Якову Ильичу. Он же поэт, стихотворец, стишата им составлял отменные, далеко
до него нам с Вами, Сидор мой, Исидор. Я бы сочинения эти его привел, но
боюсь -- не похвалите, они с картинками, то есть, приличные не для всех.
Например, поэма про пса бездомного. Стукнулась-де сучка дрючкой об забор,
больно этой штучке, сделался запор. А далее мне даже зазорно, Фомич.
Представляете, подошли к собачке трое кобелей, сделали что надо -- стало
веселей. Ну Вы подумайте! И тому подобные номера. Вот уж радости
спиногрызам-то нашим было. Позанимались, побалагурили с детворой -- уже
потетени. Пора нам, следовательно, в театр. В зарослях особился, под номером
раз, дом горбатый. Дом-не дом, а часовня из бывших с ампутированным крестом,
и растенья белеющие, ивы что ли, склонились над ней, как анатомы. А табличка
старинного начертания вам сообщала: анатомический театр. Там у нас санитар
знакомый дежурства нес. Задвигаемся сразу к нему в подвал: сторожуешь?
показывай, давай, артистов своих. Санитар погреба нараспах -- смотри, не
жаль, за показы пока не взимаю. По историям заболеваний он их всех, как
облупленных, знал назубок -- кто отравился, кто раком сгорел, кого
придавило, кто просто по глупости. Лет несолидных деваха, я помню, хранилась
недели две у него. Тощеватая, рыжая, ключицы да щиколки, а волос всюду
кучерявый у ней. Родственников не могли для нее разыскать, хоронить бы пора
-- осечка, некому. Симпатичная-симпатичная, и кончина ей -- не кручина,
усмехается -- как ни при чем, и не тронулась телом ничуть, не в пример
многочисленным. Смею надеяться, что серафимы хранили ее сильней. От озноба
горячего она отошла, доверилась неудачно парнишке какому-то, но позабыть его
вовремя не управилась -- и прощай. Оря ты, Оря, печалюсь, кому же это ты не
сбылась, приголубила бы лучше Илью на худой конец, тот, страшила, тебя,
красотулю, от всех бы напастей отстранил, вот бы ладили. Ведь что такое
несчастье и что такое счастие, когда задаться на миг? Несчастие -- это если
нет счастия, а счастие, Оря, это если несчастия нет. Погоревали и будет.
Плесни теперь нам, голубчик дежурный, казенного чистяку, да перепадет
индивидам малая толика от санитарии большой. Вечеряем, беседуем.
Гостеприимцу -- вопрос: как выдерживаешь в таком тартаре служить, ведь не
грустно, не гребостно ль? Грубость есть, раздается ответ, патология вещь
жестокая, жалости к телу нашему не ведают посмертные лекаря, потрошат, не
дай бог окачуриться -- разделают под орех. И медички молоденькие туда же --
уж наблатыкались, цапают за что ни попадя. Но вы сами извилиной пошевелите,
куда я с данной вакансии соскочу, где еще дармового горючего вам всем,
неприкаянным, нацежу. В свою очередь огорчается напропалую за нас -- а как
это вас угораздило, ежели не секрет. Я ему -- так и так, и таким путем. А
Алфеев, Яков Ильич, -- в военные слухи ударился. Докладывает, что затеялась,
якобы, кампания сильнеющая не слишком давно, и забрили его, как назло, на
эти фронты воевать. В распозиции, вспоминает, девушка провожала бойца.
Проводила, а там постреливают, там -- командир бравый, шагом марш,
разоряется, не то -- пристрелю. Ничего не попишешь -- пришлось шагать, ну и
оторвало, конечно, и выбросило к лешему, за фашины. Орал, признается, как
резаный. Поэт, былинник был речистый Яков Ильич, аты-баты, докладывал, шли
солдаты, аты-баты, рапортовал, на войну. Или более-менее гражданское,
транспортное. Моя жена, говорит, в кондукторы пошла и с ревизором в тонкости
вошла; что предпринять -- пока не понимаю, но за проезд уж не плачу в
трамвае. Ручьями струились в трупарне беседы обычно у нас, но протекли и
они, просыпались, будто песочек в часах. Все минуется, но достойное -- в
первую голову. Здравствуй, выписка, -- ты грянула, разразилась. Так, в одно
распрекрасное посещает столовку общебольничный эвакуатор, врач. Даже не
столько врач, сколько врачина целый, амбал. Мы обедаем: ужинаем. Доводится
до нашего сведения, что Сидоров и Петров завтра утром со всеми пожитками
кандыбают на дезинфекцию, а затем с белютнями нетрудовитости хромают
неукоснительно по домам. Дело швах наше с Яковом. Ибо это лишь краснобайства
ради я здесь указываю -- Сидоров, указываю, Петров. На поверку же
оборачивается, что никакой не Петров, и еще меньше Сидоров в списке на
удаление у живодера этого фигуровали. Там фигуровали Алфеев и Ваш покорный
Илья. Полундра, Яков Ильич, я шептал, обрекаемся выписке. А он просит
добавочной порции. Шеф же повар со злобой: чего, не налопался? Алфеев
смиренно: когда психическим состоял, мне фельдшер советовала: чуть
неприятность какая, прими в себя побольше чего-нибудь -- и все как рукой.
Какая такая неприятность, повар толстая поэта бранит, жилы ты из меня
тянешь. А такая, Алфеев без трепета возражал, а такая, что кура, которая на
второе была, старая, видать, вся попалась, вся в зубах она у меня завязла.
Диву я дался в который раз. Откуда, откройте секрет, не тая, с какого такого
шоссе энтузиасты у нас настолько неугомонные есть-пошли, ведь не вылупилась
еще та ряба из земного яйца, которую той лечебнице жевать суждено. Нас
чумизой откармливали доктора наук, а Алфей утверждает -- завязло-де. А
недолго, недолго, я повторяю, птахи малые эти живут, потому что осу им ни в
коем случае не стоит клевать. Но турман Петруху в темя так не клевал, как
они осу. А та -- заразная, болезненная, и случается у пернатых мор. В книге
дремной моей начертано: отведала ряба золотушных ос и снесла пожилым не
простое, а золотое. Казалось бы, лучшего и желать невозможно -- бери и жарь.
Но все не слава аллаху за Итилем. Била-била старуха яйцо -- не очень-то. Не
преуспел и мужик ее, дряхлый стручок. Той порою бежала мимо по своим
нехитрым надобностям относительно небольшая серая мышь, и она видит стряпчие
трудности. Разбежалась, махнула хвостом и смахнула яичко на пол. То упало и
-- бац -- и кокнулось. Я смекаю, смекаю, опять в недоумении Вы: для чего ты
мне, потерпевший Илья, байку эту из уст в уста передал, что тебя
побудило-понудило? Извинительно и мне, если так, недоумением Вас своим
огорошить. А к чему, желал бы я знать, для чего они притчу вышеизложенную
составили-то вообще, в чем, я спрашиваю, бывальщины соль? В том, что мышь
человека сильней? Ой ли, подобного даже в Заволчье нет, а уж не там ли
немощные старики живут-зажились. Или что? Что мышей, может быть, нам всем
