навещать, только и совместно не успевали за мной. Как вдруг у них отгулы
большие на канонерке -- команда дана, и они четверых мне представили.
Запротивилась, со всеми-то не в расчет, да и речи их, новеньких, не
понравились, больно просто у них, как послушаешь, получалось в отношеньи
всего. И тогда понарошке прикинулись, что будут только вдвоем, по-обычному,
а дружки невдалеке погодят. Но когда на пару с приятелем разбередили меня,
то и тем ухажерам они свистят. Поняла положение -- задумала отвертеться от
них, но слова лишь на ветер растратила. Вот ведь как обмишурили, да синяков
еще насажали. Ничего мы уволились, один разъяснял потом, а то бродишь, как
цуцик, заскочить не знаешь к кому, мы ж не местные, знакомых нема, но время
же надо убить, мы ж молодежь. Ну там в перукарню марафет навести забежишь,
ну, к армяшке штиблет подраить, шнурок сменить, ну в кино, на каток на худой
конец. Но каток ведь не круглый год, а кино круглый год не смешное кажут, а
желаешь дымить, то дыми в рукав, а то выведут. Да и на катке особо не
разбежишься, приятель поддакивал, уволишься, поедешь ты в эти парки, ножики
возьмешь на прокат, в точку сунешь, туда-сюда, морсу выпьешь в буфете, потом
пропилишь по главной аллее разок -- сразу мокрый, хоть робу всю выжимай, нам
бушлаты ж на вешалку сдавать не к лицу: попортят еще, потибрят, заденут
флотскую честь. С этих пор за обычай взяли по очереди. Кто-то тут, а
остальные снаружи находятся. И заметили, что пацан подглядывает из кустов.
Изловили его, втащили, насмешничают. Попросила -- а дайте я с ним одна.
Отошли, им без разницы, картошки начали печь. Поначалу чурался ловец мой,
такой недотрога был, но приласкала дотошней -- освоился. Задремала, очнулась
-- а он пропал. Моряки возвратились -- картошек дали, портвейного, а в
октябре родила я -- не во время. Все не как у людей, бабуля расстраивалась.
И много чего случилось кругом. То матросы тоже пропали, то сапожник слинял,
и бабуля куда-то девалась, и сын мой канул, а я все здесь; полные свои
мимолетия тут бытую, как правило. Встрепенулись гуси в Илье, Фомич. Ведь
каким же растютей, пронзило, себе же и ей предстаю, что за игры глупеющие
творились, к чему это резину дешевую пришлось месяцами тянуть, что ли,
выказать я желал уважение-унижение. Вроде этого мыслил, а мыслил рывками я,
водомер. Рваный ход мой по веку и сам оборвался, дрянь. Будто псами трачены
обновы мои вековечные, да частично и псами. Я к фацеции этой приник со
рвением, и в тошноте души осознал, что бабуля та, пробабуля, сквозь землю
провидела, старьевщицей трубила не зря. Да, слыла ты, Орина, гуленой, а
сделалась шлендра типичная. Не взыщи, подустал я жантильничать и понужу
тебя, ломаку, прямо нынче же, тут, на канонерском тряпье, не дожидаясь иных
оказий. Вечно я немочь буду, но был не всегда. И придвинулся. Об этом,
пишется, буду выть, как шакалы, и росомахой рыдать. Соблазнился Илья к шутам
и пошел через бабу вразнос, повело его, как того кота, подмочило ему
репутацию. Знать бы, где шмякнешься, там соломки бы подстелил, и ветошь
позорную -- пусть пайков специальных сухих от конторы своей не вижу в
последние сроки ничуть -- моленьями бы всю полномочно спалил. Да ведь не
манной единой, ракушек еще на наши века достанет, ракушек-то. Вот пеку не
спеша, дело к ужину. Всюду сумерки, повсюду вечер, везде Итиль. Но там, где
Зимарь-Человек на телеге супругу на карачун повез, лист сухой в самокрутку
сворачивается на лету; под Городнищем, где речь про Егора, про Федора --
чистый декабрь; а на нашей на Волчьей -- не верится даже -- там иволга, там
желна. Парко, жарко ракушкам в геенне их, эк скрипят, соболезную. Все ж одну
за другой глотаю и ем, отскребая от перламутров съедобное. Скорбно и
Зимарь-Человеку жену губить, но и он от решенья не отступается. Жаль тебя,
он ей плачется, топить ведь везу. А не вез бы, она ему, шельма ветхая, совет
подает, сколь годов, оглянись, вместе отбыто. Да вот тот-то и оно, Зимарь
сетует, столь годов, что терпеть тебя ни дня более не могу, опостынула. Но
прошу, продолжает, в положенье мое войди и зла на олуха не держи особенно.
Что уж там, она ему отпускает грех, вольному воля, охулки на руки не клади,
только и ты, дружочек, не обессудь: вероятно, обеспокою порой. Не
обязательно, говорит, еженощно жди, ну, а все-таки, нет-нет да и загляну
постращать. Мастера про Петра: что с Федором? И никто ничего не знает как
следует, все с концами забыли, фефелы халатные. Один я почему-то, средь них
в декабре стоящий, все в памяти удержал. Заводили, стало быть, счетоведа
сидни насчет повеситься -- де, не храбрый ты, хоть и Егорий. Разобиделся он
на бражников, удаль его, видите ли, поставили под вопрос, -- и вскорости
косу покинул, дабы в эту же синеву доказать, что с ним подобные номера не
проходят. И спроворил что надо где следовало, и завис без истерик на дратве
вощеной и скрученной в восемь раз, знаменитую ту балясину перебросив с сосны
на другую на правильной высоте. И находят его сторожа охот в независимом
таком положении, и выписывают того ли фельдшера из Городнищ: окажи, надо
помощь. Притащился, ему показали -- врачуй. Фельдшер им: лично я
свидетельствую удушие. А мы думали, просто не климатит ему тут, ну, а быть,
быть-то будет? Чего не обещаю -- того не обещаю, им лекарь сказал. Медицине
видней, говорят, отзвенел, видать, горемыкалка одинокая, откуковал.
Приласкала, правда, дама его эта под самый конец, но и то рябам на смех -- с
пятницы на четверг, салом, словно бы, по сусалам. С кем, забавно бы
выяснить, со следующим она побудет теперь, кого осчастливит, а кого, гадали,
осиротит. Так гадали мелкоплесовские сторожа в районе села Вышелбауши, а она
уже, надо думать, наметила тайно, кто именно. Выяснилось потом, в теченье
поминок по Федору, куда в сравнительно недалеких видах физкультурной зимы не
погнушались зазвать и меня. Оттаранили его мы на Выгодощи, посовещались и
тризну постановили вынести на общий простор, на Кабацкой Зари острова, о
которых с таким почтением отзывался всегда отчаливший. Нет, может быть,
местечка на целой Волчьей годящее, нежели те земляные клочки. С первого
взгляда -- гряда как гряда: моховина, болотина, ну березка мелькнет, ну
рябина. Но проскучаешь с неделю там, порыбалишь да поваляешься с ватагой
ушкуйников в мураве, на облака тучевые дивясь, и промолвишь навзрыд
тихохонько: Господи, хорошо нам здесь быть с тобой. Веришь ли, как вода мимо
нас идет -- как пишет, идет -- как стоит; купол небесный так неприметно
крадется всю ночь к утру, и Царствие само Небесное так грядет-не грядет. А
присмотришься резче -- летит, летит всей плотью плавной Итиль. Чудно бы,
честное слово, окачуриться на этих привольных клочках. Отойти мечтается в
пору ягод, чтоб пригоршней земляники уста себе усладить и в Жизнь Вечную с
тем и выйти. Право, Господи, не лишнего ли звеню, и вообще -- что забыл тут,
чего не видел, к кому пришел? Или точила шершавого не видал? Нет, не надо
мне ничего, ничего не забыл я тут, и любому дяде троюродный я плетень. Где
ты, смертная година, чего замешкалась в отдаленье, подай мне знак. Но
вернешься на материк и разом за суетохой забудешь резоны свои, снова терпишь
и лямку тянешь в отличие от Петра и других удалых калек, что лямке веревку
надежную предпочли. Да, не рисковая, не лихая мы косточка, не высокого мы,
на поверку, парения.
Крылобылка, змей вещий, на поминках рассветом как-то восстал, весь от
костра светозарный, весь в травинках и мурашах, и объявил в полный голос,
чтобы у прочих огней, в том числе и блудящих, на его и на остальных
островах, спящие пробудились: братрия возлежащая, ныне провожаем в
пакинебытие такого вежду окрестных охот, как Федора, Егора, Петра. Его мы
все знали, затем-то нам и печально, поэтому и беспробудничаем столь
бессонно. Помянем же усопшего по-человечески, возвестим каждый всякому,
какой он здоровский жителин слыл. Зашумело в тот понедельник по островам
гуще прежнего, стали званые и незваные удавленника добром поминать, и алкать
завелись по следующей. При затменьи во вторник настал мой черед, и
докладываю, что, не скрою, виновник наших невеселых торжеств клиент был
достойный, и что ножи ему беговые или булатные я точил регулярно и остро, со
ссылкой на прейскурант. В среду почтарь один сизокрылый слово берет. В
Федоре, признается, души я не чаял, почту всегда доставлял ему в разумные
сроки, писем его из чистого любопытства не распечатывал, но если и
распечатывал, то запечатывал заподлицо. А в четверг погребалыцик
разговорился. Незаменимый, уверяет, покойник наш был верховет, но и я же не
промах -- покои ему сварганил на-ять. Прокураты они, погребалыцики,
невозможные. Дам пример. Пробовали вы в морозные поры лопатой землю долбать?
Слишком уж механически получается, невпротык. Наломались, намаялись и
быгодощенские на копке сперва ледяной. И приелась им таковская канитель,
прекратили по холоду ковырять, летом и осенью роют, впрок. То есть, прикинут
примерно, сколько на круг по окрестности публики за сезон отойдет -- столько
ямин и сделают, даже гака не ленятся прихватить, а в дальнейшем лишь
подровнять там да сям, и надзор. И учитывая, что с середины четвертого
квартала до середины второго платы взимают по мерзлому ценнику, то
становится очевидно и завидно -- зима задается у них непыльная. А затесался
меж нами Калуга по прозвищу Кострома, харей мордатый и матерой, до того
матерой -- что аж шеи нет. Суету деревенскую не уважал, сидел на острове, в
бочке, оброс и властей недолюбливал ни в какую. В воскресенье приплыл на
плоту в нашу заводь и замечает: нечего было Петру с этой бабой идти.
Интересно, куда ты денешься, волчатнику возразили, не ты же ее выбираешь --
наоборот. Все одно, отвечал, нечего было ему идти, не сходил бы -- не
сбрендил бы из-за нее и с сиднями бы в чекушку не лез, а не лез бы -- со
всеми нами бы нынче гулял. Берегись, Крылобыл Калуге предрек, как бы чаша и
до тебя не дошла. В тот же день при закате солнца просыпается Кострома не в
себе: кто это меня из осоки сейчас поманил? Да никто тебя не манил. Нет,
манили, пойти поглядеть. Он в осоку юркнул точеную и пропал, а когда
обернулся на третьей заре, обступили, расспрашивали: ну? Он сказал им: она.
Сладко было? Не спрашивайте. Сам лыбится, как в родимчике. Берегись,
Крылобыл остерег, как бы горько не сделалось. В среду ягоды волчьей Калуга
поел; умирая наказывал: будьте бдительны; сыздетства на нее я зарился, но
терпел, а сегодня увидел куст -- и не вытерпел, крушина спелая, крупная да и
кручина моя велика -- побаловались, она велела, и позабудь. И се, пощупайте,
копыта уж -- лед. И задумался. Ты гляди, не фартит как, сетование
распространилось по островам, самый лещ по ручьям на нерест пошел, сети
рвет, а у нас -- то поминки, то похороны. Отвлекусь я. Догадываетесь, кто
дама эта, Фомич. Раз дремал в катухе я дремном -- приснились яйца. Кто-то
явится, так и знай. Пробудился и выхромал помолиться на двор. Пала звезда
бирюзовая, остыла Волга, поредели други мои и друзья, и заборы все в инее, и
сам я не более, нежели имя на скрижалях Ее. И смешливый, и невелик аз есмь,
неразумный. Ночь -- как ямина долговая: когда еще вытащат. Но Ты -- кто бы
ни был. Ты -- не покинь. Так молился. И тут голос мне сразу же: посетит
особа некая ваши места и пойдет через пень-колоду все здесь. Я потек,
упредил; сомневаются. Что такое рассказываешь нам, что еще через пень-колоду
