следует охранять, что они пригодятся разбить по хозяйству чего-нибудь? Об
этом придерживаемся мнения сугубо собственного. Как изводили искони -- так
традицию и блюдем. Разве царевны-лягушки они? Корыто, что ли, разбитое
голосом человечьим сулят? Не велите казнить, Фомич, но не понимаю я намеков
подобных. То ли дело -- капуста, коза да волк, вот это, я понимаю,
загадочка. Но не теперь -- ныне выписка мучает. И выдает злообразная повар
добавки Якову Ильичу. Мы кушаем полопам и задумались. На дворе вьюга чистая,
колтуны палисаднику вертит, а у ребяток с валенками просак. В довершение
всей ситуевины и специальности не держим какой бы то ни было мы в руках.
Куда, фигурально соображая, на учебы податься? Выйдешь, выпишешься --
изметелит тебя метелица, словно метельщик поганой метлой. Е-кэ-лэ-мэ-нэ, мы
задумались. И Яков промолвил: любыми путями валенки нами любимые должны мы
из отделенья убрать, прилепились мы к ним тем более, что с калошами. Что ты
имеешь в виду? -- я спросил. Я бокогрей имею вдали, когда цыган-хитрованец
цыгейку в комиссионку понес, когда грязь-слякоть, а мы -- на лыжах. С
полуслова я понял товарища и предлагаю до выписки, без всяческих контрибуций
ноги отсюда умыть. А документы? Чего тебе в тех документах, бумажками сыт не
будешь, в частности, если липовые. У меня хоть и настоящие, говорит, но не
мои, за другого я Якова на позициях был, броню ему свою в трик-трак
профиршпилил. Полистали для виду журнал Свиноводство и Молодежь и
намыливаемся, как бы, гулять. Коридорный прищурился и додул: отваливаете?
плакали, стало быть, валенки коммунальные? ладно, берите, страшнее не
обедняем, с единой парой кашу тут все одно не сварить. Мы откланялись и-- в
партер: санитар-санитар, дай нам хламиды какие-нибудь, не в пижамах же до
мест назначения добираться. И вытряхивает Иван из каптерки одежд -- ворох
ворохом: налетай. Сколько ж душ добродушных по подвалам у нас сыроватым
рассеяно! Благодарствуй, медбрат дядя Ванечка, тароватости твоей мы
племяннички. Объяснял: поновей туалеты приносят артистам родичи, а обноски с
испугу нередко не требуют. Выбрал я тогда себе галифе адмиральское голубое,
парадное, выбрал в тот раз чиновничий шапокляк набекрень и кирпичной
расцветки жидовский шевиотовый лапсердак-с. Полагаю, не промахнулся, материи
все три ноские, по сейчас единственный мой обмундер представляют собой. Что
Алфееву показалось -- не вспомню теперь, а душой кривить презираю. Уж не
моднеющие ли в полоску брюки он взял, муар-антик, не клетчатый ли куртец,
драп-жоржет. Обрядились, одернулись -- бывай, щедрявый, и попилили дуэтом
подальше от этих бинтов, наведя заведомо справки о нужной станции -- даешь
вокзал. Прыг-скок, прыг-скок, баба сеяла горох, мы давали, картузы
нахлобучивая по-залихватскому. Но и кутерьма буревая давала нам, понимаете
ли, прикурить.
-==5. ЛОВЧАЯ ПОВЕСТЬ, ИЛИ КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ==-
Яков Ильич Паламахтеров (вот, кстати, его *Автопортрет в мундире;*
впрочем, стоит ли переписывать такие громоздкие полотна, не имея к этому
сколько-нибудь заметных способностей и наперед понимая, что посетитель лишь
мельком взглянет на копию как на скучнейшую здесь деталь, дабы немного
спустя, все более забываясь и путая действительное и воображаемое, уверять
себя то и знай: да, так, именно так все и было; и, оценивая себя со стороны
или в зеркале, оставаться совершенно довольным своими -- то есть нет,
погодите, его, конечно его, героя, поступками и чертами; перемалевывать
автопортреты в мундирах! увольте) Яков Ильич Паламахтеров порывался не
подавать виду. Напрасно. Трудно вообразить себе человека, который в своем
неумении мимикрировать менее напомнил бы бразильского охотничьего паука или
горбатых патагонских сверчков -- см. Карус Штерн, *Эволюция Мира, Werden
und Vergehen*, перевод с немецкаго, Том Ш, Издательство товарищества Мир,
Москва, Большая Никитская, 22, Типография товарищества И. Н. Кушнерова и К‡,
Пименовская улица, со двора, во дворе немощено, грязь. С подъехавшей повозки
двое типографских в фартуках, вымазанных невесть чем, спихивают прямо в лужу
бумажные рулоны. Порождаемые их падением брызги немало забавляют работников.
Ополоснувшись, рулоны один за другим раскатываются по двору, одеваясь
дюймовым слоем суглинистой жижи. Заметив безобразие и раззор из окна, что в
третьем этаже, над аркой, отворяет фортку и на всю Елоховскую бранит
молодцов направленный в Москву нарочно по делам книгоиздательского
товарищества Просвещение, что на Невском, петербуржский метранпаж Никодим
Ермолаич Паламахтеров, прадед Якова Ильича. Перед нами -- щеголеватый,
немного слишком изящный субъект, успевший сменить дорожное
на_приличествующее визитеру платье (он в модной чусучевой паре и модном же,
хоть и не чересчур, галстухе) и завернувший нынче с утра к своему давнишнему
знакомцу и коллеге, который служит тут, у Кушнерова, и коего в кабинете
теперь нет -- вышел, но сию минуту будет назад, скажет только, чтоб начинали
уж в две краски, заберет корректуру да велит самовар принесть: право слово,
не все ж, майн херц, д'антр-де-мер дуть. Заслышав над головою громовые речи
заезжаго Зевеса, типографские, оставленные нами внизу, принимаются скатывать
всю бумагу в иное, каковое оне полагают сухим, место, еще более прежняго
вымарывая себя и рулоны, причем движенья печатников до крайности суетны и
принуждают вас думать об новоявленном аппарате мусье Люмьера, взявшего в
прошлом году патент и-- по слухам -- выручившего за изобретенье свое,
получившее с чьей-то легкой руки чудное прозванье синематографа, пристойную
уже копейку. Завлеченный шумом, заходит с улицы во двор, изволит желтеть
аксельбантами, побрякивать шпорами и, покрякивая в усы, воздыматься по
черной, к несчастью довольно засаленной, лестнице, околоточный, добрый
приятель московскаго, а некоторым образом и столичнаго, метранпажей; в
сапогах, поперек себя шире, зато отменный картежник, ветреник, не круглый
дурак выпить, при сабле -- и вообще славный малый. Ба, Ксенофонт Ардальоныч,
-- завидев его застрявшим в дверях, восклицает ему навстречу наш визитер, --
сколько лет!.. Много, много воды утекло, Никодим Ермолаич, возражал
Ксенофонт Ардальоныч, шествуя встреч тому с распахнутыми объятьями, какими
судьбами? И поскольку Никодим Ермолаич присаживается на один, постольку
Ксенофонт Ардальоныч присаживается на другой венский изящный красного дерева
стул, который, будучи приобретен товариществом за 9 р. с полтиною
ассигнациями, немилосердно трещит при этом жестоком испытании, отчего
дальнейшая целокупность частей его на мгновение воображается рачительному
просвещенцу довольно-таки проблематичной. Однако тревога оказывается, как
будто, ложной, и метранпаж облегченно выпускает из себя отменный клуб дыма,
что дает Ксенофонт Ардальонычу повод заинтересоваться, членом которого клуба
записан нынче его приятель, а заодно и сортом табаку, куримого Никодим
Ермолаичем: гаванские предпочитаете? Выясняется, что третий год Никодим
Ермолаич имеет честь состоять в жокейском и редкую неделю не посещает
гипподрома. Что ж до табаку, то -- угадали, они самые, в Бремене
фабрикованы. Преприятственные -- и легкость необыкновенная, и амбре, и все,
что желаете. Да вот, не угодно ли, уж и обрезано. Благодарствуйте, мы по
старинке пахитосками асмаловскими попыхиваем. Ах, напрасно вы, извините за
прямоту, пренебрегаете, их ведь, знаете ли, сам Птоломей Дорофеич
похваливает. Неужто, полноте! Вот вам и неужто; я, любезнейший Ксенофонт
Ардальоныч, с Птоломей Дорофеичем, как нынче с вами -- то есть
необыкновеннейшего разбору души либерал; хотя и масон, якобы, и, сказывают,
не последняя креатура в ложе. Как! Лгать, Ксенофонт Ардальоныч, оснований не
имею -- за что купил за то и продаю, а насчет гаванских и сомневаться не
беспокойтесь, сам не единожды огню ему подносил. Вы что же, и на журфиксах у
него? Скромничать попусту я, сударь, не любитель, отвечал петербуржец с тем
непринужденным достоинством, коего сплошь да рядом не встретишь не токмо у
незначительных, но и у весьма значительных у нас лиц, не держу в правилах.
Что журфиксы, отвечал он, забирайте выше, я там и на бенефисах свои человек.
Тут поехали шибче. За окнами уносились таблички самоглавнейших прошпектов;
на Дворцовой, с ног до головы обдав громадного городового, шарабан раздобара
развернулся и, спицами зарябив в очах, вылетел единым махом на Невский --
летел вдоль салонов и рестораций, мимо зеркальных витрин и миллионных
фасадов. Болтали о новых часах Буре и об африканских бурах, сошлись на том,
что первые слишком тикают, а вторые, хоть и бандиты, да молодцы -- и не
судите да не судимы будете. Заодно воспомниди о суде над ограбителями
швейцарского банка и о новом крупном ограблении колорадского поезда, причем
Ксенофонт Ардальоныч не преминул вставить шпильку американцам: ох уж эти мне
башибузуки, посетовал он. Едва заговорили о собственно башибузуках,
захвативших в последнюю кампанию до сотни наших гаковниц, базук и протчих
пищалей и варварски аркебузировавших плененных кирасиров и кавалергардов,
едва коснулись до грустной темы о дюжине несчастных квартимейстеров и
вестовых из улан и от канонирского состава, взятых заложниками и потонувших
на трофейной французской фелуке, шедшей под италианским стягом и подорванной
под Балаклавой турецкой петардой, едва упомянули обо всем этом, как в
кабинете, обремененный целым бунтом гранок, является, наконец, здешний
главный верстальщик, обряженный в скромный флер. На вшедшем, кроме
нечищенных от Эрлиха штиблет, коих неухоженность свидетельствует лишь в
пользу деловых качеств владельца, читатель обнаруживает род облачения,
известного в нашем патриархальном быту как не то фижмы, не то пижмы, а может
статься и вовсе брыжи. Чего это вы, Никодим Ермолаич, прямо с порога и
несколько с упреком, только отшаркавшись с околоточным, бросает он, чего это
вы, как иерехонская труба вопите, даже в наборном слыхать. Помилуйте,
Игнатий Варфоломеич, оправдывается просвещенец, вольно ж им первостатейную
бумагу в лужах купать, благоволите свидетельствовать. Все трое -- Ксенофонт
Ардальоныч да Никодим Ермолаич с Игнатий Варфоломеичем -- следуют к нишу.
Да-с, бельвю, нечего сказать, заключает блюститель порядка, глянув на
происходящее во дворе, а ведь замостить бы не грех. Куда, сетует
типографщик, кто это вам на подобные пустяки деньги даст, в настоящих-то
обстоятельствах. А позвольте-ка полюбопытствовать, милостивый государь, чем
это вам наши обстоятельства не показались; и потом вы что же, кивая на
гранки, продолжает дознание полицейский чин, прокламации изволите
публиковать? Будет вам, батенька, укорял обескураженный метранпаж,
протягивая собеседнику один из листов. Пробежав несколько строк, мундир
небеснаго цвета впадает в неподдельную ажитацию: нет, вы только послушайте,
господа, какую аппетитную маскировку наблюдали у одного бразильскаго
охотничьяго паука, живущаго на апельсинах! Бразильскаго? -- с любопытством
настолько живым, что мыслится, едва ли не весь живот его сошелся на сем
предмете, переспрашивает Никодим Ермолаич. Головогрудь его, цитирует
Ксенофонт Ардальоныч, стала прозрачно-белой, как парафин, в то время как
фарфорово-белое брюшко выпускает семь пальцевидных оранжевых выростов,
изображающих тычинки померанцевого цветка. Под этим сказочным одеянием,
читает далее околоточный, паук успешно творит свое смертоносное дело. Вы
подумайте, друзья мои, что за шельма! Чудовищно, соглашается взволнованно
