салазки -- и потянул. Знобко ему, очи ему дальновидные метель нажгла,
валенки прохудились, варежки потерял, коньки не точеные, а Волколис
приставучий -- он тут как тут. Кинь рыбешку, Николаю грозит, кинь вторую, а
то темноту на Итиль напущу. Николая Плосковского ночь пуще смерти страшит, и
он тройку осетров Волколису беспрекословно кидает в лес. Ибо ведь в
Городнище до темна не поспеть -- средств за товар не выручить, средств за
товар не выручить -- в кубарэ не зайти, в кубарэ не зайти -- со товарищи не
гулять, а со товарищи не гулять -- так зачем тогда лямку тянуть, гражданин
Пожилых, сами судите. И пока те деятели с дрекольем веским Николая у околицы
ждут, он с полмешком осетров серебристых и зеленых склизких линей
приближается ходом к пригородам. Мол, поклон тебе, лубяной веселеющий град,
исполать вам, высокие расписные тараканьи терема. Приюти, говорит, град, на
грядущую ночь убиенного недругами невезучего рыбаря, закупи у него товар,
дай деньжат небольших, чтоб в кармане позвякивало, пусть разгладятся морщины
у старика, пусть растопырит нетопырь-одиночка сморщенные крылья свои. И не
будь скупердяем, плесни, град, вздрок. А еще, говорит, познакомь ты меня,
град, с бобылкой которой-нибудь поскуластей, поласковей. Снял коньки и
пошел, пошел в гору Николай из Плосков, а навстречу ему неимущих чертова
прорва поспешает, не торопясь: дай да дай нам от уловов твоих ради Христа, а
не то хуже будет. Судари попрошаи, плесы у меня в мешке не мои, ибо все, что
тут есть кругом, в том числе веретена рябых облаков, и река, и ладьи, что
брюхатыми вдовами валяются, брошены, кверху пузами возле бань, а также
лохмотья наши и мы сами, которые в них, -- все это не мое и не ваше.
Знаем-знаем, нищие, как чумовые смеясь, закивали тогда, значит, дай нам, тем
не менее, на душу по хвосту, дай нам рыб не твоих, тем более. Вижу,
горемыкам Николай плачется на горе, вижу, что с панталыку вас вряд ли,
пожалуй, сбить. И вручает каждому по линю. Деться некуда -- нищих прорва, а
он един. Человек одинокий в дороге его, особенно когда синька такая над
Волчьей висит, он, позвольте признаться, на целом свете един. Николай дает
им всякому по хвосту и вступает с остатком добычи в деревянный декабрьский
град, и стучит стародавней клюкой в ворота гулких дворов, и клянет шавок
гавких, мерзлые цепи грызущих. А мы стоим себе дальше на берегу; звезд над
нами немного пока воссияло, но все-таки. И Гурий-Охотник, он заявляет безо
всяких обиняков: с Николаем Плосковским, пусть я его и уважаю слегка, гонки
гонять для себя не полагаю приличным, по мне он дряхл да и суетен --
обшаркаю и смущу.
Но не пощелкивает ли, сказал кто-то вдруг, не мудрует ли там, во
Плосках, этот Федор, на счетах-то. То есть, Федор не Федор, а как бы Петр. А
уж Егор-то -- во всяком случае. Специальность за ним числилась счетовед, но
и он, как впоследствие выяснилось, был вор хоть куда: вот бы с кем Гурию
разбежаться. Понимаете ли, какая вещь? Когда эта дама явилась негаданно на
косу, а они -- большей частью окрестные сидни из егерей -- там сидели
весной, как всегда, наблюдая гусиный лет, но об этом сиденьи мало кто из
посторонних осведомлен, так как происходящее имеет место в купинах и
сумраках и плывущему по воде сокровенно, и когда они сидят на косе и слегка
принимают, к ним является дама, интересуясь: ну, что, нету ли среди вас,
которого я ищу? Да как тебе сказать, пожимают плечьми, смотри сама, только
просим заметить, что мы в се хоть куда и готовы на все про все, лишь бы
потрафить Тебе, приворотнице наших мест. Она стала смотреть сама и потом
объявила: которого я ищу, среди вас я не вижу, но замечаю иного, который бы
мне на пока подошел. И посматривает на Петра. Лютый забрал счетоведа
колотун, засветился бухгалтер, как если бы пламень ясный по жилам у него
полыхнул. И промолвил, подымаясь и отряхиваясь впопыхах. Он промолвил,
подымаясь с сырой земли, куда ему было уйти в скромном будущем: я -- Егор из
Плосков, и веди меня куда хочется. Увела его дама, счастливого, куда
хочется, сидни же пили, закусывали и завидовали Петру. Дней через несколько
возвращается на косу, и они обступили его и спрашивали. Что, Петра,
сладенько выгорело тебе погулять? Сидни спрашивали Федора, чтобы узнать,
сладко ли было с дамой ему. Он им почти ничего не высказал, но сказал им:
мне было так, что лучше даже не спрашивайте. Ну, а все-таки, не отступали от
Федора волкари, все-таки -- слаще ли браги тебе побывать у нее обломилось?
Не спрашивайте, Петр отвечал, даже намеками. Слаще ли, чем крамбамбули,
время минувшее было тебе, они, все-таки, спрашивали. Что там крамбамбули,
Федор, вскипев, изумил, слаще гнилухи валдайской все выгорело. Приняли они
тогда по поводу возвращенья Петра, и он им с бухты-барахты признается в
слезах, что возврата к зазнобе не мыслит, былое похерено, а поэтому не нужно
ему ничего, ибо что ему лично нужно после всего, что меж ними было двумя, да
и воспоминания рассеянья не сулят; память не в дебет, брат, в кредит. И это
факт, уж в этом-то, дорогой Пожилых, положитесь-ка на меня, потерпевшего
некогда крушение на скоростях. Не поперло тебе, Зынзырелла Илья, повело
тебя, покоробило, будто фанерный лист. Кантовались мы в загороде, ютились
вольготным браком у Орины в норе, позабыв про печали с печатями. Не клянусь,
что по-гладкому катилась наша приязнь, но подчеркиваю -- сначала обходилось
втерпеж. Невтерпеж покатилось, когда со стрелки, где сортировала курьерские,
скорые и тому подобные, и где за недостатком досуга с шуры-мурами не
особенно-то впротык, перебросили мою кралю в кирпичную башню, в диспетчера
-- вагоны с горки спускать. Не к добру ты мурлыкал, Илья, предвкушая ее
надбавку за чистоту, пел Отраду, живет, говорил, в терему, насвистывал, не
чая крутых перемен. Лишь затем ты допетрил, что, гонимая узловатою скукотой,
сопрягнулась со сцепщиками, стакнулась со ремонтным хамьем, и что если и не
было в башню хода кому -- так только тебе, милок. А допетрив, первые сроки
еще шутил: брось ты, Оря, мараться с ними по рвам, типа, не истинное это у
них, непутевые ведь ребята, путейцы-то. Так шутил, находя в себе смутные
силы, пусть и не было мочи порой. Отбояривалась, ядреная, наливная, гребнем
расчесываясь на заре: откуда знаешь, путевые или нет. Я же покуда в койке
лежал и чадил, не желая подняться -- к чему, мне некуда больно спешить.
Отбояривалась, а пробы уже негде ставить на ней, и гребень -- однажды я
пригляделся -- не тот, я который на Воздвиженье презентовал. Скопидомничал,
унижался по дальним дворам, дабы приобрести, отказывал в необходимом себе
листобой напролет, а пригляделся однажды -- другой. Я задумался. Прахом
скукожилась наша приязнь, отвалить бы в бега -- ни мешка, ни сумы, ни обуви.
Но не здорово могуч, привязчивый: вместо этого вызнавал, уговаривал. Что
это, Орюшка, за гребень особенный такой у тебя? Гребень как гребень, сквозь
зубы, шпильки-заколки зажав в зубах. Хм, а мой-то, даренный мною тебе,
бережешь неужели же? Как же, как же, в музей снесла, ловко она осаживала
меня своим языком. На путях, лукавит, утратила гребень тот, и вся недолга.
Никнул я, словно флажками ошарашенный зверь, вызнавал, ударяясь в сомнения:
хм, а этот-то, в таком разе, с какого пятерика у тебя, подарил разве кто? А
заря, замечаю вскользь, занимается и в окне, и в зеркале, отдавая в
первостатейную переливчатую лазурь, и Орина, она прямо купается там,
гибучая, плещется, точно в обетованном нами пруду черт-е знает которого
лета, в июле примерно месяце. Между нами до близостей еще не дошло в те дни,
все мудрила, отсрочивала -- потом да потом, и я ждал и терпел, обнадеженный.
И плавало, набухая водою, две кабельных катушки пустых, как и во многом
другом водоеме. Сбросила с себя все материи на ракитов куст и выступает на
край вне зазрения. Ну и что же, а мне с башмачным шнуром заколдобило,
захлестнулась продернутая тесьма. Перервать бы -- шалишь, категория попалась
упористая. Словом, зубами я перетер; пока не выбыло. И стояла Орина в одном
лишь грошовом бисере, а цены ей самой-то не было, днем с огнем таких бы
искать. Не учел, сколько разных перепало мне до нее, но случайными радостями
до искалеченья не был я обделен ничуть. Да те радости, право, -- и смех и
грех, все с ужимками, все колготятся, норовят дашь на дашь, продешевить
опасаясь, будто я им, шикарам, действительно мог чего-нибудь предложить
взамен, дурень стрюцкий. И главное, когда угомонишь, наконец, то и тогда
как-то все сикось-накось, скулемано, не вполне, да и нередко без настоящих
удобств. А насчет показать себя уделить -- никогда, ни за какие коврижки:
миндальничают. Орину же осознал я вдруг во всей простоте, ну и восхитился,
конечно же. Я не вытерпел и дал про это понять, спев куплет из одной
распрекрасной арии. Идут тебе, дескать, любые цвета, но лучшее платье твое
-- нагота. Лучше б, однако, поменьше я перепелом бы влюбленным бил, а
побольше бы дальше глядел; может, и углядел бы, кроме насущного узла на
тесьме, узел грядый и другого немножечко сорта -- где сортируют товарняки,
узел, значит, чугунки, с различными его семафорами и хитрыми
штучками-дрючками вроде смазчиских крючьев и смазчиков самих по себе, ловко
без мыла лезущих куда не след. Тот-то узел мне -- благо сполохи полыхали --
развязать повезло, а с сортировочным -- пусть там все ночи полные огня --
грянула неразбериха, непостижимая никакому уму. Но пока, повторяю, стояла
Орина бела да ясна, словно шашка в сияньи месяца. Если честно, то в целом
терпелось, но мне не терпелось, я помню, скорее узнать, что там было у нее
да с кем, да когда, то есть, выведать ее подноготную. Недостаточно тебе,
блудливый Илья, просто женщину охмурить и принудить, ты ведь, как паук
неуемный, вытягиваешь из нее по капле признаний настой, силу жалости в нем
беря, чтобы вновь приступить и принудить. Постояла Орина над самым прудом и
вошла, и я, разоблачившись, нырнул. Я нырнул глубоко, разомкнув мои вежды;
смотрю -- обливная глазурь. Глазом мира был этот пруд с катушками, опалом
шлифованным в оправе глин синих, купин ивы и тин длинных был он. А караси-то
где тут у нас, мне взбрело вдруг. Прищурился -- дремали в ямах, в тени
берегов, под корягами. А улитки, то бишь, ракушки двустворчатые? Я люблю их.
Скитаясь по долгу службы с одинокой гармоникой или с точильным ножным
станком, странствуя в долине ненаглядной Итиль-реки, задрипан и собственному
сердцу обрыдл, я последних едал без меры. Да хороши ли на вкус? Видите ли,
за похвалою не постою: объядение. В местности глухой, где спасается
древнеющий люд-глухарь, которому вся твоя филармония вне надобности; или в
области тупой, где никто ничего не сечет, не режет, не рубит из-за лени
повальной; в местности тупой и в области глухой к исходу напрасно изжитого
света, когда людям играл, а они не вняли, иль домогался, поточить ли не
требуется то да се, дабы иметь на пропитание с них, но не вынесли ни малой
даже иглы, разузнай у старого коромысла дорогу к воде и канай, пустобрюхий,
к ней в гости, что к теще на званый борщ. Ты хромай большаками на
единосущной ноге, ковыляй заливными лузями, осененный блестким узорочьем.
Что такое, что это, словно бы, засветилось там тускловато так, словно бы,
тля блудящая на кладбище Быдогощ? Что засквозило в чапыжниках серебром
наподобие как бы того, как сквозит алюминиевый котелок твой недраенный в
прорехах нештопаной сумы твоей? Что это там полыхнуло кубовым холодным
