Чубук ли несколько почистить,
Соседа ль вызвать на дуэль?
Шлафрок ли старый, тесноватый,
Велеть изрезать в лоскуты,
Чтоб были новому заплаты,
Задать ли в город лататы?
Но вместо этого, совея,
Нагуливаешь аппетит
И вместе с дворнею своею
В серсо играешь а'реtit.
А то, прослыть рискуя снобом,
Влезаешь важно в шарабан
С гербами аглицкого клоба
И катишь важно, как чурбан.
День, разумеется, осенен,
И лист последний отлетит,
Когда твой взор, вполне рассеян,
Его в полет благословит.
Из лесу вечер волчьей пастью
Зевнет на первые огни,
Но позабудешь все напасти
И крикнешь кучеру: гони! --
Когда вдруг -- Боже сохрани! --
Сорвутся мухи белой масти.
Вбегаешь в дом -- и окна настежь:
Ах няня,что это,взгляни!
Как будто солью кто посыпал
Амбары, бани, терема...
Очаровательно, снег выпал!
И началась себе зима...
-==4. ЗАИТИЛЫЦИНА ДЗЫНДЗЫРЭЛЫ==-
Это Петр, грамотей один слободской, повез что-то в город -- продавать,
покупать ли, не разберешь на таком расстоянии: далеко отошел я на промысел,
да и лампа моя штормовая не слишком фурычит в чужих потьмах, и лета мои не
для птичьего зрения. Петру -- что, он в полном порядке, а вот Павел, племяш
его, озабочен, письмо ему треугольное шлет. Прибывает турман их мохноногий
на постоялый двор, видит -- Петр с отдельными сторожами охотничьими винище
употребляет немилосердно, в козны режется, песни затеял шуметь. Турман Петра
в темя клюет -- приговаривает: ты, Петр, пить пей да дело разумей. Петр
письмо берет, распечатывает, а в нем написано что-то. Дядя Петь, дорогой ты
мой, там написано, дрозжи я уже не надеюсь, что привезешь, но надеюсь пока
что, что в торговом отрыве от наших мест ты не жил на продувное фу-фу и про
азбуку мечтал дерзновенно. Плачется слезно Петр в кубарэ товарищам: помогите
советом, уж гибну я. Послан Павелом в Городнище не то покупать, а может быть
и продавать, знаю только -- по смерть меня командировать выгодно, и что нету
сейчас ни товару, ни денег, а тем более необходимых ему дрозжей. Теребит с
того берега: мол, как хочешь, а от пустопорожнего возвращения воздержись.
Ну, дрозжей браговарных, возможно, у кого-нибудь и удастся заимообразно
изъять, а вот жэ-букву где раздобыть, заколодило нам на ней, просветителям.
Гэ-букву, Петр делится, выдумали без хлопот, она у нас наподобие виселицы,
читай, потому что на виселице эту букву и выговоришь одну: гэ да гэ. Дэ --
как дом, бэ -- как вэ почти, вэ же почти как бэ, а вот жэ -- та загадочна. В
эту пору, траченый седыми невзгодами и хлесткими обложными ливнями, в кубарэ
задвигаюсь я, собственной своею персоной, пророк, час один светлый
спроворивший в июле-месяце у христиан, -- захожу, чтоб отпраздновать
завершение напрочь и вдрызг неудачного промысла моего. Встретился в слепой
местности некоторый слепец, и он вызвался проводить на роздых к воде. И
поплелся за ним, ему доверяя во всем, но темнота нас объяла и он не заметил
поэтому ямы ловчей и ухнулся. Сверзился вслед за вожатым и я, так как мой
подпоясок связан был с подпояском его крепкой вервой, чтобы не растеряться
нам. Вот и не растерялись, стенали с башками побитыми и с вывихами, вот и не
растерялись, дурили мы, путь наш продолжая с трудом. Но не в добрый час
веселились, товарищи по беде. Ведь когда развиднелось, тогда обнаруживаю,
что завод мой точильный при падении пострадал пуще нас. Лопнуло генеральное
колесо по всем линиям, и найти понимающего колесника или бондаря, чтоб дал
настоящий ремонт, в той округе не представлялось возможностью. Отчего,
настрадавшись точить на ущербной конструкции, изнеможен, возвращался на
зимние я фатеры до срока. Брел с пустыми карманами, и в них ничегошеньки не
побрякивало. И пока я так брел, кумекая, чем намерен платить в ресторации,
колесо это главное портилось все ужаснее; стоял сеногной. Вне себя захожу во
внутрь и приветствую присутствующих забулдыг. Обод мой при этом тогда
окончательно репнулся и распался на обе части; я посмотрел: они лежали у ног
моих. Проклиная незавидную свою участь, яростно я аппарат раскурочил, дабы
вынуть из обращения крестовину со втулкой, которые смотрели без обода
сиротливо чудно. Вынул, бросил, и плюнул. И легла крестовина в аккурат
промеж них, двух обломков, а те лежали в подражание как бы тонким двум
месяцам, один к другому спинами, а лицами -- туда и сюда: один -- молод,
другой -- Крылобыл, на ущербе. Тогда Крылобыл, егерь мудрый, о ком уже
куплеты слагали в те дни, когда нас. Пожилых Вы мой, и близко тут не
присутствовало, он, который значился здесь с самого начала начал, носил
всегда наряды на рыбьем меху и варивал с покону веков сиволдай и гнилье, он
восстал, месяцеликий, и обратился к Петру. Полно горе тебе горевать, Лукич:
брошенное оземь нищим одним -- не сокровище ль для иного. Присмотрись
повнимательней, разве не искомое тобою легло во прахе тошниловки сей,
кинутое Илпей в небрежении. Петр егеря урекает, стыдя: игры ты над моим
скудоумием изволишь играть, черта ли нам с Павелом в механизма точильного
бросовом колесе, да и неизвестно еще, разрешит ли хозяин его забрать, может
оно ему самому надобно. Крылобыл ученого учит в кубарэ на горе: я чужое
имущество не хочу тебя учить подбирать, это ты сам умеешь, я тебя иному учу.
Загадками ты говоришь, Петр Крылобылу сказал, загадками .учишь, сказал
Крылобылу Петр, ох, загадками. Выпили они затем. И прочие, за исключением
Вашенского корреспондента, тоже приняли; последний же лишь облизнулся. Вот,
сказал Крылобыл, рукавом занюхивая, что это за звук раздается у нас над
Волчьей, когда кто-либо из наших точильщиков заработает на точильном станке,
не же-же-же ли? Ну. Оттого я и спрашиваю, продолжал Крылобыл Петру: колесо
от станка точильного, лежащее во прахе тошниловки сей и вывернутое
шиворот-наоборот, не есть ли вид буквы искомой. Публика посмотрела и ахнула
-- ха, вылитое оно. Верно, верно ты учишь, будет нам с Павелом жэ, Петр
радовался, жаль только денег у меня, радовался, нет, а не то выставил бы я
тебе по потребностям. А ты голову шибко себе не ломай, Крылобыл успокаивает,
не отчаивайся, взял да и подзанял у кого-нибудь. Да у кого же я подзайму,
Петр отчаивается, если тут у нас все сами взаймы разживаются. А ты у Манула
пробовал разве просить. Манул его поманил. А Манул, разрешите рекомендовать,
он до известного времени деньгами не пользовался, хотя и гулял, потому что
угощался задаром, на шермака, раскалывая на этот предмет одну ничего себе
телесами мадам, которая здесь, в заведеньи служила и егерю потакала во всем
от и до, почему пенсион его имел возможность откладывать про черные дни. И
когда они наступили, когда отчалила сударка манулова, вся соловая, на
инспекторском катерке и оставила своему брошенке писульку: прошу не искать;
то Манул направляется потолковать с инспектором в Иные Места, и года лишь
три, как обратно. Ничего с ним не сделалось -- опять загулял, но теперь уж
по-черному и, подобно всем нам, приобретая за те же самые тити-мити,
которые, однако, у него покуда имеются-есть, между тем, как у нас в портмоне
кожемяковых капитальный конфуз. Петр подсаживается тогда к Манул-егерю и
глядит на него из самой души. Тот с течением времени спрашивает Петра: чего
это ты на меня загляделся, или не видал никогда до сих пор, и что ли глядеть
тебе кроме некуда, и тому подобное. Да я, видишь, Петр оправдывается,
средств хочу у тебя попробовать подзанять. Ну так и пробуй, Манул
наставляет, а так чего зря глядеть-то. Петр Манулу на это выдает с прямотой:
егерь-егерь, будь другом, займи мне в долг. Другом, приятель, тебе я побыть
никак не могу, я ведь егерь, а ты -- просто так верховет, но денег, не
обижайся, дам -- не выжига. И дает ему денег больших. Широко разгулялась
публика на Мануловы сбережения, Сидор Фомич, и мне тоже кивнули:
подсаживайся. Потому что ведь чье колесо-то репнулось, если вдуматься. Нету
худа без нехуда, вот и Дзынзырэла с удачей вдруг.
И река на запрос отвечает: камень я тебе хоть под голову, хоть на шею
-- бери, не жаль, но в последнем случае -- не взыщи, ты ракушек уже не
покупаешь на здоровье, увы, а они тебя -- с удовольствием. Отзываюсь:
повремени, я отчаиваться чуть-чуть погожу, мне ракушек давай нынче в
сумерки. Ты пантофельн свой новомодный стяни, говорит, галифе засучи до
предельной возможности и войди по колено в меня и броди постепенно,
пощупывая подошвой грунт; гарантирую, отыщешь необходимое живою рукой.
Поступаю по совету реки и вступаю в нее, текучую, и набиваю в конечном итоге
суму переметную я внабой. Развожу в вертепе каком-нибудь костерок -- жарю,
парю, пеку, одновременно рубище сушу свое немудрящее, которым, слава
Господу, владею еще. Великовато становится оно с году на год, сохну я,
усыхаю в последние сроки да выживаю заодно из ума. Мне бобылка одна --
каюсь, каюсь, сошелся с нею, не пробуждая заветных чувств, лишь бы иметь
пристанище, лавку теплую или топчан: кости бросить: в мастерской-то сквозит
изо всех пазов, ложе волгло, мордасти из углов налезают -- бобылка та, мои
туалеты великие перепарывая, объясняла, что плотью своею сохну, поскольку
Орину не в силах запамятовать. Вы присохли к ней, подруга сказала, присохли,
мне горько выходит с того. И во сне иногда облапливаете, тычетесь кутенком
во все у меня места, а зовете ее -- я в ревности. Лярву вашу навидите всем
пропитым нутром квелым, а мозги с сопельками пополам из вас вытекают и по
робе стелются, и ветры их сушат. В самом деле, Сидор Фомич, Вы ощутите при
личном свидании, ощутите матерью мантильи моей -- ишь, короста. Жалко вас,
женщина скорбела о мне, участь бродячья ваша, ком вы травы сухой и гонимый,
уж побыстрей бы Он вас к себе прибирал, чтобы не мытарствовать вам далее по
миру, чепухи не молоть, не тиранить железы попусту, искры в ночах не сыпать,
зорь бы не застить полезным гражданам, по изменнице бы уже не скучать. А то
вывялит вам мякину вашу вконец, будто рыбе той воблой, и станете вовсе
глупой, словно малый на мельничке, мешком стебанутый из-за угла. Так
скорбела, перепарывая шмотье, и далеко иеремиада ее разносилась. Я же
полагал про себя, находясь в катухе дремном: ты надежды на скорый отход мой
покинь, еще помаячу там-сям, еще помозолю гляделки некоторым чуток, постою
над душой у некоторых, послезит еще к небу бельмо мое. Туторки-матуторки,
вы, верно, помыслите, что это еще за катух там наметился. Что мне ответить?
Катух как катух, только дремный. Есть сусеки в наличии, манатки разные,
специи, снедь, мышеловок с полдюжины производства пружинной
Санкт-Петербургской артели. Даже не верится: ужель и до главной столицы
нужда докатилась в капканчиках. Есть и метлы, и веники банные, запасец
свечей -- все порядком, все чин-чинарем. Но помимо того подмечаешь
особенность, есть матрац с начинкой из всячины. Наломаешься за день,
накрутишься по дворам, по цехам ли, наведаешься на часок в кубарэ, сунешься
после к злыдне под крылышко, а она -- нащепите, ворчит, щепы, наколите
дровец, а то ходом вы у меня, лежебок, с постоя вылетите. И приходится,
скок-поскок у поленницы, тяп да ляп колуном. И единый свет у тебя в окошке
-- весна, апрель, поминай тогда, бабка, как звали дедку -- зальется за Итиль
до первых утренников. А пока что -- куда же ты, юноша, денешься, и вьюга
тебя, залетку, поедом ест. Нарубил, нащепил -- и уж тут-то до самого ужина
происходит у Илюши перекур с дремотой в катухе на заветной рухляди.
