извиваясь и корчась раздавленно и бесшумно между пятью и шестью. Прячешь,
скрываешь, таишь, а если спросить -- отчего -- не ответишь; наверно, не
знаешь ответа? нет, знаешь, но не ответишь -- и только. Только ответишь
когда-нибудь, отюно шествовав, отгоревав, отгорев, но, как и прежде, ревнуя
ту давнюю местность к чужим на ней, ответишь за все. Неразумная девочка,
сирота и дитя сирот этой земли, я зову тебя -- оглянись. Ведаешь ли, как
ясен и чист неумытый лик твой, и сколько земных печалей сестер твоих слилось
в неземных чертах его. Одинокая и единственная из всех единственных и
одиноких, коим числа несть, гори-гори ясно -- там, на булыжном шоссе, здесь
-- на разъезжей росстани, и в тупике, где лопух. Гори белым цветом,
безгрешным цветком, гори, горькая, гори, робкая, гори, заветная. Гори для
Якова, гори для всякого, смятенно спешащего на свет твой. От Георгия до
Покрова, от рекостава до рекоплава, и от черного поля до белых, осеняющих
осень путей -- гори вселетье, гори всезимье, и белой пастушьей звездой твори
повсюду свет кроткий, тайную милость твою. Радуйся -- ни к чему не причастен
извечный, нездешний твой образ. Там, на булыжном шоссе, здесь -- на
разъезжей росстани -- гори негасимо в кругу погребальных старушьих
голов-головешек -- седых и чадящих. На том ли погосте, на той ли горе --
белей отдаленно, гори вознесенно, плененная воинством людоподобных крестов,
бурые бугры оседлавших. Гряди, радуясь, -- все-то небо оглашаешь ты
кликушеским балабала. И приидоша сумраки, и темные летуны к ночи
совокупляются в черные стаи -- и только выспренные пространства внемлют сему
ответу.
-==14. ОТ ИЛЬИ ПЕТРИКЕИЧА==-
Клеши, мичманка с крабом, бушлат в якорях -- картинка. Представляется:
матрос Альбатросов, списан без рук с сухогруза на бал сухопутной участи; а
сам-то с которого года? Рекомендуюсь и я. В нашу гавань, говорит, заходили
корабли, большие, говорю, корабли из океана, в таверне, говорит, веселились
моряки и пили, говорю, за здоровье атамана. Все это так, черноморец сказал,
но коснись-ка ты мне за любовь, перетряхни чуток музыку. А Хризантемы
хочешь? И предложил вниманию слушателя песнь заветную, жалостную. Отцвели во
саду хризантемы давно, а тоска все цветет в моем сердце родном. Свесил
румпель на квинту мой Альбатрос, запершил, кашель сухой морехода бьет. А как
раз полустанок, и рохля хохлатская жмыхами обносит -- периферия, окраина.
Дверь рванул и ору: товарка, тэ зуби трэба? а то поиздержался в пути. Ой,
трэба, трэба, без них зажурылась. Уступлю за трояк обе челюсти, подывысь,
яки билы -- кость. Уступил и сделался шепелявым сызнова. Ерунда, перебьемся,
для благодарного закадыки и глаз на анализ. Скорый дальше-- а мы в его
ресторацию: кушай с голоду, лечись с молоду. Оккупировали на абордаж два
посадочных и приказали всего. восхитительного -- до головизны вплоть.
Огорчил ты печенки мне хризантемами этими, щукой быть, ведь когда был
салагой, то я базировался на учебном плашкоуте, на утлой барже, и не успел я
очухаться, как на заплешине парка со всякими каруселями замаячила одна
отчаянная мамзель -- пацанка смурная, но безотказная. Поначалу один я с ней
цацкался, потом корешей свободных от вахт прихватывал, и как раз она все
песенкой этой мучилась. И как с якорей снимались, я от аврала оторвался на
час -- и к девочке. На прощанье сует листок: все куплеты списала, и адрес на
обороте -- переулок, строенье и комната. Дескать, не забывай, шли фоточки.
Но в походе писать особенно не о чем, запрещено, а после нас всех в училище
на поруки приняли, а уж там тем более не до писем, времени -- полный обрез:
то губа, то приборка, то переборки зубришь, а то с кадетами из-за шмар
номера -- кроме шуток. Нет, морская душа, моя адреса не оставила, уехала
просто неизвестно куда, и попробуй взыщи. Пробедовали мы с ней,
прожительствовали в хавере ее весьма основательно, но не нажили ничего,
кроме Якова -- умненького, а все-таки дурачка, да и то -- намекала, что не я
его счастливый отец, со стрелочником пролетела, якобы, потому что при
стрелке она состояла, сутками дежурила на первых порах. Где и как,
дознавался, в котором часу? Да на куче дресвы подсыпкой, выясняется, у
подсобки, где ужинали. Ужинали-не ужинали, поди проверь, но я горюнился
сильно. Резала Оря меня без ножа, но было, подчеркиваю, втерпеж, а невтерпеж
наступило, когда перешла в диспетчеры, где бестактничала вообще беспримерно.
Гребень как гребень, а твой, черепаховый, на путях утеряла. Спрашивал,
сплошь обманутый, не решаясь на схлест -- ну, а этот-то с каких барышей?
Отбояривалась, вся наглая, -- его на путях же нашла. Юдоль твоя путевая,
мыслилось, сама же ты -- непутевая, не моя, не со мною твоя главнеющая
приязнь, не в этой вот конуре, не на этой лежачей возможности, а на все тех
же путях, даже Яшку тебе на шпалах изобрели. Я задумался.
А заря, скажу откровенно, занимается в зеркале похлеще любой
заволческой, хотя Вам, наверное, мало понятно, что мы, которые население,
Заволчьем зовем. Почему и гребу, водомер, на ту сторону. Резко-резко гребу,
скоро-споро, и мачты гнутся и скрипят, но Итиль широтою превысила спорость
мою, и тощанка дневная утреннему комариному толкуну на ходу подметки
срезает. Достигаю к обеду, и ялик рыбкой с размаху выбрасывается на песок.
Перекурил достижение дукатиной Вашей второй и тащусь на скрипучих вдоль,
наблюдая, как лилеи растут. Подтверждаю: не трудятся, не прядут, но одеты с
иголочки. Но пробегая мои настоящие очерки. Вы вправе воскликнуть протест.
Недоуменье улавливаю, не дышлом кроен, хоть гондрыбат, но давайте условимся
раз навсегда: костыли -- костылями, грибы -- орехами. Не могу же я из-за
первых, по мере их неприсутствия, тридцать лет, как тезка из Мурома, сиднем
сидеть, оставив поездки по третьи и по вторые, да три по рогам. Слава Богу,
навестил меня Крылобыл и, соболезнуя, надоумил. Илия, мудрит, Петрикеич,
настаиваешь, время единовременно, что ли, повсеместно фукцирует? Я сказал: я
не настаиваю. Мне таить, Сидор Батькович, нечего; если настаиваю -- то
настаиваю, а нет -- то сразу: не настаиваю и баста, зачем темнить. И я прямо
ему сказал: можешь обижаться, серчать, твое право, но вот тебе мое слово: ну
не настаиваю. Смотри, Крылобыл, этот умняга, учит, давай с тобой не время
возьмем, а воду обычную. А давай. И останови впечатление, тормошит, в заводи
она практически не идет, ее ряска душит, трава, а на стрежне -- стремглав;
так и время фукцирует, объяснял, в Городнище шустрит, махом крыла стрижа,
приблизительно, в Быдогоще -- ни шатко ни валко, в лесах -- совсем тишь да
гладь. Потому и пойми уверенье, что кража, которой ты -- жертва, случилась
пока что лишь в нашем любимом городе и больше нигде, и на той стороне о ней
и не слыхивали. Стоит, значит, тебе туда переехать -- все ходом и
образуется. Принял я это к сведению и заездил на будущем челноке в
позапрошлое. Главная сложность -- добраться до причальных колов. Несмотря на
графы, параграфы волонтеров ущербным способствовать недостаток у нас
остреющий был и будет, на то мы и избраны. Посему в похождениях известного
толка мне, дяде, соучаствуют знакомые Вам троюродные плетни. Перегреб и
тащусь вдоль кромки Лазаря наобум, хромотой хромоту поправ. Вы же -- здесь,
в настоящем периоде, изучаете сей волапюк. Поднялись на терраску
проветриться и обратили воображение на меня: наш пострел-то, заститесь,
всюду поспел -- в Заволчье точильщика зрю. Нет, это я Вас там вижу, ибо не я
там, а Вы. Словом, оба мы правы. Ведь поскольку на разных мы сторонах, то и
различная у нас география: Вы за Волчьей и я же. Ну и вот, дитя вниманьем
забросила, возвращается выпитая, а я -- скандалист. И однажды Орина мне
напрямик, что давай-ка игрушки мы пополам. Илие делить было нечего, его всех
игрушек из рода скарба типа тарелки-портянки -- раз-два и умылся. Поместил
амуницию во влагалище неветшающее, в мешок, поклонился изменнице, сынулю
неродного, вероятно, поцеловал, съехал по перилам на нулевой этаж и открыл
под лестницей как бы скорняжный цех, как бы холодным заделался скорняком. На
поверку же промышлял крашением и сбытом надувных аптечных шаров разных,
изобретал и уйди-уйди. Не вызывает сомненья, что тут и спал, и слегка
погодя, во избежание недомолвок с держащими власть, промыслил патент. Каким
Макаром -- статья одиннадцатая, но заказов набрал -- кот наплакал,
приходилось вертеться по местным составам и перелицовывать кой-что из
старья; поднаторел и на инструментах. А то -- зальешься, бывало, зарею на
свалку -- и ищи-свищи тебя, непоседу. Широко и вольготно, рискну заметить,
раскинулись отхожие эти поля; далеко-далеко отойдешь порой в поисках
радостей -- затеряешься. За трудами все тянется незаметно, вот уж полдень, и
если не заморозки, то жаворонки. Заберешься на гору хлама передохнуть -- дух
займется: сторонушка хоть куда. Осмотритесь. На западе ветошница при долине
граблями мусор гребет, на севере сучара трехлапая рыщет насчет пожрать, на
востоке сержант в запасе в ручье ковыряется -- мотоциклетку бредит собрать
по частям, а на юге шантрапа радеет по части чинариков. Мир, покойно, никто
никому ничего, потому как человек человеку тут человек, не более; и дымки
отечества повсеместно, как в то восстание -- мусор тлеет по-тихому, панорама
-- куда ни плюнь. И такая к ней близость внутри щемит, что домой
возвращаться -- да ну его. Привлекают нашего обитателя просторы своей земли
и рожна чужого он не взыскующий. В те же кварталы составил приличную, если
выразиться, крышкотеку, собрание, то есть, разноцветных закруток от
саморазличных микстур: одеколоны, духи, да Вы знаете. В этом смысле
неоценимую помощь советами и приветами подавала та западная ветошница, тетка
в теле, благовоспитанная и с опытом, а годков тянула с хвостиком на
шестьдесят -- деликатес да и только. Приключение позадавнее, и что было,
того не утаю: увлечение с ней выгорело мимолетное, как случилось, впрочем, и
с ее внучатой опечной, или вроде того, в чем, понятно, винюсь, если
требуется, задним числом. Плоти дамской соблазн велик есть, эта штука такая
-- вожделеем и взятки гладки. Так и тут: начиналось почти что дуриком.
Фордыбачила, сторонилась, хмурилась, а поглубже копнешь -- все без разницы.
Поговаривали по баракам, будто бы не в себе она, родом так, но я лично
ничего исключительного бы не вменил. Единственно, голова у нее довольно-таки
небольшая была несуразно, да ветошница уверяла -- до свадьбы дойдет,
оправится; что ж, дойдет так дойдет, опекунше видней. Один раз присылает
свою девулю со шкуркой какой-то, чтоб отмездрил, -- и разволновался я на
склоне судьбы. Только дурного не усмотрите, Фомич, я сначала лишь любопыство
унял, как у нее обстоит-то, в ее, то есть, лета, знаете ли, ну и задвинул
задвижку-то невзначай, от себя, читайте, тайком. Потом прикидываю -- чем
лукавый не шутит, рискну, не все ж по расчету, с бабушками, неплохо бы и со
внучатыми иногда, без корысти. И случилось непоправимое, применился к
невзрослой волнительно и сгоряча. Уговорились встречаться; когда под
лестницей утешим себя, когда под карбасом. Через ряд месяцев стороной, от
знакомого гитариста, кому обязан по гроб нотной грамотой, узнаю, что
матросят укромно мою малолетнюю какие-то речники. Я -- сквозь пальцы, не
мыло же, не обмылится, а дело их молодое, правое -- поматросят да бросят.
Орина меня заботила, ее контакты сводили с рельс, и по ней, под карбасом,
испытывая одиночество, горевал, по тряпицам елозя, которые сжечь бы, чтобы
