женой. Ее присутствие необходимо.
- Завтра буду в Забоне. Сегодня подойдет?
- Вызовите жену и приходите в маленький кабинет.
Министерство организации, где Елена трудилась заместителем Бара,
располагалось неподалеку от государственного дворца. Я позвонил ей, она
вскоре пришла. Я ждал ее в том же зале, где мы заседали.
- Что-нибудь случилось, Андрей? - спросила она с тревогой.
- Случится через несколько минут. Гамов пригласил нас для секретного
разговора.
- Ты ожидаешь чего-нибудь плохого, Андрей?
- Даже не представляю себе, чего он хочет.
Мы постучались в кабинет Гамова. В прихожей еще не было
телохранителей, как это стало обычным впоследствии. Гамов показал нам на
диван, а сам сел за стол - создавал впечатление, что разговор, хоть и
личный и секретный, будет все же в чем-то и служебным. Я так понял
распределение мест, но Елена не приучилась еще ощущать значение мелочей,
зато точней чувствовала подспудность. Она лучше подготовилась к беседе
втроем, чем я.
- Хочу договориться о совместных действиях против наших врагов, -
начал Гамов. - Надо перехитрить разведку врага. Повести ее по ложному
следу. Без вашей доброй помощи сделать это трудно.
Он помолчал, переводя глаза с меня на Елену и с нее на меня. Терпеть
не могу, когда в меня долго всматриваются.
- Вы хотели нас сразу заинтересовать, Гамов. Считайте, что добились
своего. Слушаем дальше.
- Хочу продолжить игру в дезинформацию. Через Жана Войтюка, - сказал
дальше Гамов. - Сведения, переданные Войтюку Вудвортом, имели большие
последствия. Ясно, что Войтюк пользуется в разведке высоким авторитетом.
Лишь полной верой в его информацию можно объяснить энергичные действия
маршала Вакселя. Быстрый ответ на подкинутую лживую информацию поставил
нас в трудное положение. Не исключено, что Вудворт пережал в информации.
Чтобы впредь такого конфуза не повторялось, надо разъединить Войтюка с
Вудвортом и свести с человеком, более осведомленным в государственных и
военных делах. Ибо лишь такой человек сумеет передавать шпиону нужную нам
информацию по всем вопросам, а не только по проблемам специального
ведомства. Есть ли у нас такой человек?
- Даже два. Прежде всего вы, Гамов. А вторым, смею надеяться, буду я.
- Правильно, двое. В мое окружение Войтюку не войти. Значит, вы,
Семипалов. Хочу перевести Войтюка к вам. Вам нужны свои консультанты по
международным делам. Отличные возможности для контакта.
Я помедлил, прежде чем задать следующий вопрос. Гамов знал, о чем я
буду его спрашивать, - и волновался еще больше, чем я. В минуты большого
волнения он съеживался и бледнел: состояние, противоположное налетавшей на
него ярости, тогда лицо наливалось кровью.
- Хорошо, контакт. Но какого рода? Сдружиться с Войтюком и в
приятельской болтовне делиться с ним государственными секретами?
- Нереально. Если Войтюк и вообразит, что достиг приятельства с вами,
и уверится, что вы болтун, то его хозяев в этом не убедить. Они глубоко
изучают ваш характер.
- Тогда - измена, Гамов. Не реальная, а обманная, так? Притвориться,
что я враг всему, что у нас делается, враг вам, враг самому себе, враг
своей родине? Я верно понял вашу мысль?
- И верно, и неверно. Враг мне - верно. Но почему враг своей родине?
Диктатор еще не вся страна, а только человек, захвативший в ней верховную
власть. Вы играете роль моего соперника, человека, считающего, что сами вы
куда бы лучше правили страной. И в дружеских разговорах с Войтюком
критикуете мои действия, а попутно снабжаете его секретной информацией,
которая должна дезориентировать врагов.
- Не подойдет. Соперничество с диктатором еще не повод становиться на
путь измены. Договаривайте - хотите причин для нашей вражды более личных,
чем политическое соперничество?
- Договариваю - именно так! Вы должны изобразить моего личного, моего
интимного врага.
Если у Елены и были сомнения относительно ее роли в предполагаемой
игре, то теперь они рассеялись. Она вспыхнула, глаза ее зло заблестели.
- Вы хотите сделать меня своей любовницей, Гамов, чтобы превратить
моего мужа в своего личного врага?
Гамов редко улыбался, почти никогда не смеялся. Возбужденным,
возмущенным, разгневанным, категоричным я видел его часто, но просто
улыбающимся - почти не приходилось. А сейчас он улыбался, и улыбка мне не
понравилась. Она была из тех, какие называются душевными, такими улыбками
стараются расположить к себе, скажу сильней - задурить и очаровать.
- Только сделать вид, что моя подруга, Елена. Ваш муж ревнив, он сам
в этом признается. И об этой его черте, конечно, быстро дознаются
противники. Почему не сыграть на ревности вашего мужа для успеха
государственных задач? Сыграть только на представлении о его ревности, а
не возбудить ее реально. Тогда его тайная недоброжелательность ко мне в
глазах противников станет обоснованной - и любая информация от него
приобретет доказательность. Вот такую предлагаю игру.
Я молчал. Мне вспоминалось, что Гамов дознавался, ревнив ли я,
задолго до того, как стал важной политической фигурой - загодя прикидывал,
как станет действовать, когда будет диктатором. И ни о каком Войтюке мы
тогда не знали! Я почувствовал себя бессильным против него. Игра расписана
неотвергаемо, роли розданы - и властный кивок режиссера командует выходить
на сцену!
Елена тронула меня за руку.
- Андрей, что скажешь мне?
Я сделал усилие, чтобы говорить спокойно.
- По-моему, игра стоит свеч.
Гамов радостно сказал:
- Вот и отлично! Разыгрываем треугольник, классический для внешнего
глаза, но совершенно неклассический по сути.
Он снова восхвалял свои неклассические методы борьбы! А я вдруг
ощутил, что он проигрывает. Он хотел возбудить во мне видимость тайного
недоброжелательства, сохранив реально мою преданность и служение его воле.
И преданность, и служение сохранялись, тут он не ошибся. Но появилось
что-то новое в моем отношении к нему. Какая-то внутренняя холодность -
первый признак реального, а не выдуманного недоброжелательства. У Елены
блестели глаза, она уже входила в свою новую роль политической актрисы.
7
К чести Омара Исиро, ни стерео, ни газеты не приукрашивали военного
положения. На уличных стереоэкранах Забона ежечасно вспыхивали цветные
схемы расположения наших и вражеских войск. Мы втроем - Пеано, Прищепа и я
- промчались с вокзала в штаб обороны. Я остановил машину у газетного
киоска, купил "Трибуну". Лохматоголовый лидер оптиматов Константин Фагуста
воспользовался нашими неудачами на фронте для очередного удара по Гамову.
Неистовый редактор "Трибуны" крупными буквами извещал в заголовке им же
написанной статьи, что "и одного бумажного калона не стоит наша разведка".
И доказывал, что только дураки либо предатели могли проглядеть крупное
сосредоточение неприятельских сил на северном фланге.
Я передал газету Прищепе, потом ее прочитал Пеано. Главнокомандующий,
как всегда, мило улыбался. У Прищепы зло сверкали глаза. Он ненавидел
Фагусту. Он и раньше говорил мне, что не понимает, почему Гамов
покровительствует этому истерику.
- В народе - тревога. Тревогу Фагуста отразил, - заметил я. - Этого у
него не отнять - острого ощущения наших провалов. Но откуда он берет свою
информацию, Павел?
- Каждый день - от Исиро. После особо скандальных статей его вызывает
Гамов. Но Фагуста - единственный человек, на которого Гамов мало влияет и
пока мирится с этим. - И Прищепа добавил со злостью: - Долго это не
продлится. Я подберу ключи к секретам вызывающего поведения редактора
"Трибуны" - и Гамов поймет, с какой гадиной имеет дело.
Это прозвучало достаточно грозно. В отличие от Гамова, мой друг Павел
Прищепа - как, впрочем, и все мы, друзья Прищепы, - не был одарен
способностью провидеть грядущее.
В штабе мы познакомились с последней картой боевых действий. Карта
выглядела безрадостно. На Забон наступало в пять раз больше неприятельских
дивизий, чем мы могли выставить на защиту. Я смотрел на карту и снова
думал, что лучший исход - объявить Забон открытым городом. Чтобы избавить
от бомбежек с водолетов. А затем и сдать его. Оперативная карта в Забоне
кричала о том же разноцветными флажками, мигающими огоньками и зелеными
вспышками на местах, где значились неприятельские аэродромы: каждая
вспышка означала посадку нового водолета-бомбардировщика. Я молчал. Меня
окружали защитники города. Я не мог им сказать, что не верю в устойчивость
их защиты. Зато Пеано уверил их, что с Западного фронта движутся хорошо
вооруженные дивизии, с восточных заводов скоро подойдут батареи полевых
метеогенераторов - потоп низвергнется на врага, когда он вступит в низины
перед городом.
Все это верно, конечно: и дивизии перемещались на север, и на заводах
спешно заканчивали сборку новых метеогенераторных установок, и все запасы
сгущенной воды направлялись в Забон. Лишь одного не сказал Пеано: и враг
это все знает. И если малоизвестный нам пока Фердинанд Ваксель не дурак,
не лентяй, не медлителен - а как нам хотелось бы видеть его таким, - он
выиграет в том, в чем мы сегодня всего слабей: в расчете времени. Он все
мог сделать скорей, чем мы, он просто был ближе к Забону, чем наши
маршевые дивизии, чем наши метеогенераторные заводы, чем те предприятия и
города, где мы срочно изыскивали энерговоду. Я на его месте использовал бы
эту фору во времени. У меня не было оснований считать, что Фердинанд
Ваксель глупее меня.
- Хочу ознакомиться с разведывательными цехами, - сказал я Павлу.
Уже давно прошло то время, когда я удивлялся приборчикам капитана
Павла Прищепы и тщетно допытывался секрета их конструкции. Теперь мне по
должности надлежало все знать о них. И я сам подписывал приказы,
превращавшие кустарные мастерские, изготовлявшие такие аппараты, в хорошо
оснащенные заводы. И присваивал этому производству высший приоритет, и
ассигновывал полковнику Павлу Прищепе такие суммы, от которых у моего
друга капитана Прищепы застопорило бы дыхание и помутилось в глазах, но
которые полковник с возмущением называл мизером и жаловался Гамову, что я
недооцениваю нужды разведки.
Мы с Пеано шли за Павлом, а впереди двигались два офицера,
предъявлявших охране разрешение на вход то в одну, то в другую дверь - для
каждого помещения требовался свой пропуск. Лаборатория ближней разведки
размещалась на девятом этаже Штаба обороны Забона - четыре оперативных
зала, уставленных командными приборами, и один обсервационный. Оперативные
залы ни меня, ни Пеано не интересовали, в них переводились на машинный
язык директивы, какие мы сами вырабатывали. Но в обсервационном зале мы
задержались. Здесь высвечивались все действия противника в районе Забона.
Обсервационный зал напоминал обычные залы только по названию, а
реально был овальным туннелем, густо уставленным самописцами. Несколько
перегородок - от пола до потолка - разделяли выпуклую стену на отсеки:
"Юг", "Юго-запад", "Запад", "Северо-запад", "Северо-восток". Перед
пультами, наблюдая за картиной своего района, сидели по два разведчика.
- Двенадцать приборов на одного разведчика, не много ли? - спросил
Пеано.
- Можно и больше, но нет нужды, - ответил Павел. - За самописцами и
интеграторами не наблюдают. Дежурные следят лишь за своими личными
датчиками на территории противника.
Я смотрел на цифры, вспыхивавшие на одном из интеграторов в отсеке
