допустить, что злодеи, нападающие ночами на стариков и женщин, заслуживают
кар и потяжелее, чем заключение в тюрьмах, где их содержат в тепле и
спокойствии. И даже унизительное утопление их главарей живыми в нечистотах
можно принять - как меру, отвечающую суровым условиям войны. Но карать
родителей преступников, наказывать их близких! На днях министерство
Террора ликвидировало банду на окраине Адана. Главарь банды, в дневное
время грузчик продовольственного магазина, за убийство женщины, ее мужа и
двух детей приговорен к позорному утоплению. Стерео показало нам эту
омерзительную сцену. Что ж, жестоко, но известная справедливость в
неклассической казни была - диктатор недаром объявил, что будет властью не
просто жестокой, но свирепой - свирепым защитником справедливости, так его
следовало понимать. Но какая же справедливость в том, что на месте казни
стоял понурый отец, а мать рвала на себе седые волосы, а потом упала без
чувств, когда сын канул на дно отвратительной помойки? Или в том, что
обоих стариков сразу после казни увезли на далекий север - на холод, на
муки, на нищенское полуумирание? При казни присутствовала подруга бандита,
молоденькая девушка, встречались всего неделю, она и не подозревала, что
угощается на преступные деньги. И ее заставили глядеть на казнь, а после
выслали тем же поездом на тот же север. "Я же только хотела потанцевать, я
не знала, кто он! Я не брала у него денег!"- так она кричала. И я
спрашиваю: неужели была самая маленькая справедливость в свирепой каре,
которой подвергли девушку за желание потанцевать, вкусно поесть, сладко
попить? А если это и вправду справедливость, то что же тогда называть
ужасом и преступлением, издевательством и беспощадностью?
Фагуста заканчивал гневную статью грозным предупреждением:
"Мы живем в ужасное время, когда мир распался надвое и одна половина
пошла на другую. На полях сражений гибнут тысячи людей. С первым выстрелом
из электроорудий обрушились вековые принципы справедливости. Но она
существует, человеческая справедливость, даже временно отстраненная. Она
возродится и объявит миру: казнями не породить добра, бесчестьем -
благородства. И смертью смерть не попрать! И тогда мы призовем к ответу
всех, кто творит сегодня во имя справедливости великую несправедливость. И
они закроют лицо руками, ибо не найдут оправдания для себя. Верую, люди,
верую!"
Я отложил "Трибуну" и позвонил Гамову.
- Прошу меня немедленно принять.
- По телефону нельзя, Семипалов?
- По телефону нельзя.
- Тогда проходите в маленький кабинет.
Я положил на стол Гамову обе газеты.
- Итак, вы перечли их внимательно? - сказал Гамов.
- Перечел - и очень внимательно.
- И ваше мнение о них сильно изменилось?
- Изменилось, Гамов!
- Вы хотите сказать...
- Да, именно это! Сгоряча я назвал "Трибуну" безобразием. Сейчас я
считаю появление этой газеты вражеской диверсией. Я требую ареста Фагусты,
пока он не подготовил второго номера.
- Не поняли. Ни вы не поняли, ни Гонсалес.
- Я не знаю мнения Гонсалеса.
- Такое же. Немедленный арест Фагусты - и предание Черному суду.
Семипалов, вы так поднялись на Фагусту, потому что он лжет в своей статье?
Придумывает факты, которых не было?
- Да нет же, нет! Он опытный софист, этот ваш новый любимец Фагуста!
Фактами он оперирует реальными. Толкование фактов - вот что возмущает.
Самый наш злейший враг не обрушивает на нас такую критику, какую применяет
он, кому вы разрешили свободомыслие.
- Вы против свободомыслия, Семипалов?
- Гамов, разве я давал повод считать меня глупцом? Я за то
свободомыслие, которое идет на пользу нашему с вами делу, а не за то,
которое подрывает его основы. Террор и хаотическое свободомыслие -
болтай-де чего влезет - абсолютно несовместимы.
Он на несколько секунд задумался.
- Семипалов, поставьте себе такой вопрос - в чем смысл террора? В
том, чтобы жестоко наказывать преступников? Видеть весь смысл террора в
свирепых карах могут одни дураки, а мы с вами умные люди, так вы сами
сказали. Террор должен не только карать преступления, а страхом ужасающей
кары предотвращать их. Террор в порождаемом ужасе перед преступлением, а
не в количестве проливаемой крови. А ужас создается гласностью. Вспомните
тюрьмы Маруцзяна. В них бандитов и вешали, и расстреливали. Но бандитов не
убавлялось. Почему? Известия о расстрелах не публиковались, чтобы не
расстраивать население, - и они теряли свое устрашающее значение. И мы
согласились с вами, что смерть гораздо меньше пугает людей, чем позор
перед смертью. Все мы сойдем в могилу, а вот захлебываться в нечистотах,
да еще публично! Чуть мы начали этот метод террора, как резко снизились
грабежи и убийства, разве не так?
- Но мы надеялись, что бандиты начнут выходить с повинной, а пока
этого нет.
- Не подошло время. Зимой в стране не останется ни одной банды,
уверен в этом. Но вернемся к Фагусте. Вам не нравится, что он расписывает
ужасы террора. Но ведь это как раз то, в чем мы нуждаемся. Фагуста
возбуждает в людях ужас, живописуя казни. И делает это с таким искусством,
с такой моральной силой, что поражаешься... Если бы Константина Фагусты не
существовало, его следовало бы выдумать. Но он уже существует, и это
большая наша удача.
Я задал последний вопрос:
- Гамов, Фагуста показывал вам статью перед тем, как послать ее в
печать?
Гамов ответил подчеркнуто спокойно:
- Нет, Фагуста не показывал мне этой статьи перед тем, как послал ее
в печать.
Намеренное повторение моих слов было не случайно. Но я тогда этого не
понял.
5
В Адан съезжались главы правительств наших союзников.
Конференции союзников происходили и раньше. Артур Маруцзян обожал
торжественные совещания, велеречивые доклады и длинные, как простыни,
газетные отчеты. Союзники, в свою очередь, с трибун грозно кляли Кортезию,
обещали нам всемерную поддержку в борьбе с заокеанской грабительницей,
получали займы и подачки и разъезжались удовлетворенные и собственными
речами, и публичными обедами.
Гамов решил разделаться с этой практикой.
Первым в Адан прилетел король Торбаша Кнурка Девятый. На аэродроме
короля встречали Гамов, Вудворт и я.
Огромная машина - водолет на пятнадцать пассажиров и двух пилотов -
тяжко опускалась на грунт. Струи охлажденного пара перестали бить из
задних патрубков, из днища еще вырывались тормозные потоки, преодолевавшие
земное притяжение. Водолет опускался на грунт весь в ледяном пару, как в
облаке. Из открывшейся дверки проворно выбежал его величество король
Кнурка Девятый.
Он именно выбежал, а не выбрался - маленький, вертлявый, тонконогий и
тонкорукий, с лицом, так густо заросшим бурой щетиной, что издали выглядел
обезьянкой, а не человеком. Впрочем, и вблизи его можно было спутать с
обезьяной средней миловидности. Зато из волосатых щелей, именовавшихся
глазами, в собеседника вперялись такие острые зрачки, два таких потока
умного света, что невольно становилось не по себе. Его величество Кнурка
Девятый, так разительно похожий на обезьяну, не глядел, а освещал людей
своими фонариками-глазками: высвечивал, даже просвечивал насквозь. И среди
важных вельмож, собравшихся в Адане, он единственный, вскоре стало ясно,
не ошибся в характере Гамова, хотя в политических его целях не разобрался.
- Здравствуйте! Очень, очень здравствуйте! - заверещал его величество
Кнурка Девятый, протягивая каждому из нас троих волосатую ручку.
Позади короля вышагивала свита, а центром в их вельможной стайке
определился могучий верзила с толстощеким лицом - кровь с коньяком в
каждой щеке - и выпяченными губами выпивохи и бабника.
- Ширбай Шар, - сказал мне Вудворт. - Посол Кнурки для особых
поручений.
Гамов шагал впереди с юркой обезьянкой Кнуркой Девятым, мы компактно
следовали позади. У самой роскошной нашей гостиницы "Поднебесная" - ее всю
отвели прилетевшим гостям - я осторожно улизнул. Только Вудворт удивленно
поглядел, когда я пробирался мимо него, да Ширбай скосил на меня глаза.
Как ни странно, но этот его быстрый взгляд сыграл некоторую роль в
событиях, разыгравшихся впоследствии.
Первая дипломатическая встреча гостей показалась мне такой скучной,
что я впредь отказался в них участвовать. Но Вудворт упросил меня прибыть
на встречу еще одного союзника, мое отсутствие, объяснил он, может
осложнить дипломатические переговоры, союзник - любитель этикета. К тому
же обидчив. Он говорил о Лоне Чудине, президенте Великого Лепиня.
Впрочем, я не раскаялся, что пошел. Выход Лона Чудина на землю
Латании напоминал спектакль. Сначала водолет мягко приземлился, ледяной
пар медленно рассеивался. Дежурные покатили трап, но никто не вышел, пока
не осталось и легкой дымки от посадочного тумана. А затем вдруг из
водолета грянула музыка. Машина загремела как оглашенная, а когда грохот
умолк, из водолета выбрались музыканты, выстроились по обе стороны трапа,
взметнули трубы, ударили в барабаны, забили в тарелки - шумовой концерт
повторился еще громче. И на трапе возник Лон Чудин. Он именно возник, а не
просто показался. Он красовался над нами, неподвижный, как бронзовая
статуя самого себя. Я не удержался от улыбки. Лону Чудину было рискованно
возвышаться над зрителями, ибо при этом отчетливей видны несообразности
фигуры, а их было чрезмерно много: бедра шире плеч, ноги короче рук, а два
мешка массивных щек чуть ли не ложились на плечи. Между мощными щеками
таился крохотный носик, топорщливая кнопочка с ноздрями вперед. Впрочем,
чудовищное безобразие президента Великого Лепиня не отвращало, а скорей
пугало. И он - умный все же человек - и не скрывал уродства, а выпирал
его. Я вспомнил стихи знакомого поэта, тот, кстати, был скорей красивым,
чем уродливым:
И верю я, что уж никто другой
Не затемнит моей звериной рожи.
Как хорошо, что я один такой,
Ни на кого на свете не похожий.
Лон Чудин был похож только на себя.
Он стоял, пока музыка не исчерпалась в последнем диком аккорде, потом
стал величаво спускать себя по трапу. Я не преувеличиваю - он не
спускался. А спускал свое тело, как статую. И единственным отличием от
статуи было лишь то, что у статуи и ноги неподвижны, а у Лона Чудина ноги
двигались, перемещая несгибающееся туловище со ступеньки на ступеньку.
Гамов обменялся с ним рукопожатием. Вудворт поклонился Чудину, тот
небрежно кивнул. Чтоб не нарваться на такой же оскорбительный кивок, я не
двинулся с места, но Лон Чудин сам подал руку. Пальцы мои сжали мешочек
теста, так была мягка рука властителя Великого Лепиня. Я шепнул Вудворту,
когда Гамов увел гостя:
- Почему мне такое предпочтение перед вами, Вудворт?
- Вы заместитель Гамова, Лон остро ощущает различие рангов. Но сейчас
я его так побешу, что он пожалеет о своей надменности.
И Вудворт приветливо улыбнулся одному вельможе из свиты Лона Чудина.
Я упоминал, что на худом лице Вудворта все настроения выпечатывались с
особой резкостью. Он обрадовался Киру Кируну - так звали вельможу, брата
Лона Чудина - во всяком случае, пожелал, чтобы другие оценили их встречу
как радость. Лон Чудин обернулся, маленькие глаза сузились, когда он
увидел, что Вудворт чрезмерно долго трясет руку брата.
Я догнал Гамова и бесцеремонно прервал его разговор с Лоном Чудином:
- Могу считать свою дипломатическую миссию выполненной? Тогда
разрешите отбыть.
Гамов быстро преобразовал мой некорректный поступок в государственную
