листе признался лишь в незначительных провинах, а после повторного
утверждения в должности за крупную мзду инсценировал побег двух бандитов.
Родители и жена Карманюка высланы на север, имущество конфисковано, дети
отданы в военную школу.
- Не кнут, а дубина! - сказал Бар. - Кто определил кару? Суд?
- У нас Священный Террор! Приговор выносят чиновники Гонсалеса.
Кстати, в этом случае он сам его подписал - все-таки первая виселица для
важного труженика полиции. Повесили со всеми орденами - показать, что
прежние награды не оправдывают новой вины.
- Без суда? Без апелляции? Без протеста?
- Почему без протеста? Министр Милосердия, наш общий друг Николай
Пустовойт, протестовал. Указывал на награды подполковника, на его невинных
детей, им теперь, ох, несладко... Но высшая инстанция утвердила приговор.
- Кто эта высшая инстанция? Что-то не слыхал о такой.
- Высшая инстанция - я, Готлиб.
Бар долго смотрел на меня.
- Вы очень переменились, Андрей, - сказал он.
- Все мы меняемся, - ответил я.
Оставшуюся до дворца дорогу он промолчал.
Я тоже молчал, но про себя усмехался. Не радостно, а печально. Готлиб
Бар, увлеченный организацией промышленности и торговли, выпуском новых
денег, еще не полностью прочувствовал, какую ответственность поднял на
свои плечи. Она еще не придавила его. А мои плечи уже сгибались. Я мог бы
сказать Бару, что трижды брал перо в руки и трижды бросал его на стол, не
подписывая казни отца троих детей. И мог бы сказать, что один из бежавших
бандитов - брат его жены и что сам Карманюк его изловил, но потом поддался
на мольбы жены. И еще мог бы добавить, что от одного наказания все же
избавил подполковника - утопления в нечистотах, именно такой казни
требовал Гонсалес. И не сказал этого потому, что знал о себе: возникнет
еще такой случай - и перо в моих руках уже не задрожит. Страну до зимы
нужно очистить от зверья, так пообещал диктатор - и вручил нам в руки
кнут. А если уж бить, так бить! Все же я был заместителем Гамова.
Артур Маруцзян заседал обычно в роскошном зале, вмещавшем больше
сотни людей. К залу примыкал полуциркульный кабинет человек на двадцать.
Гамов выбрал для заседаний Ядра это помещение. Только в дни, когда
вызывались все министры и эксперты, мы переходили в большой зал.
Полуциркульный кабинет, вскоре ставший всемирно знаменитым, представлял
собой удлиненное помещение, завершавшееся полуокружностью с убогими
пилястрами по стенам.
В кабинете сидели двое - Николай Пустовойт и Пимен Георгиу, тощий
человечек с басом не по росту и носиком, напоминавшим крысиный хвостик, -
он при разговоре пошевеливался. Вообще в его облике было что-то крысиное.
Мне он не нравился: активный недавно максималист, из приближенных к
Маруцзяну, он первый переметнулся к нам. Пимена Георгиу проектировали в
редакторы новой правительственной газеты "Вестник Террора и Милосердия".
- Диктатор заперся с оптиматом Константином Фагустой, - сообщил
Пустовойт, для важности понизив голос. - Секретнейшая беседа!
Добряк Николай Пустовойт раньше всех нас вошел в свою роль. Недавний
бухгалтер, оперировавший цифрами, он действовал сейчас преимущественно в
мире эмоций, но при нужде умело подкреплял бурю огненных чувств ледяными
арифметическими расчетами. На первом заседании Ядра Гонсалес потребовал
выселения из городов в лагеря всех когда-либо сидевших в тюрьмах.
Пустовойт возмутился, уродливое лицо стало страшным, тонкий голос дошел до
визга, он взметнулся мощным нескладным телом над изящным красавцем
Гонсалесом, но того не поколебали негодующие призывы к милосердию. Тогда
Пустовойт сделал в блокноте быстрые подсчеты и объявил, что прилив рабочей
силы в лагеря, конечно, облегчит производимые там грубые работы. Но для
охраны лагерей придется либо снять с фронта около десяти дивизий, либо
закрыть два десятка заводов, либо прекратить эффективную борьбу с
внутренним бандитизмом. Гонсалес был сражен наповал.
Гамов вскоре закончил свою беседу с лидером оптиматов. Я забыл
сказать, что к полуциркульному залу примыкало еще несколько комнат: личное
помещение диктатора. В нем Гамов и жил, и принимал одного-двух для особых
бесед. Одна из комнат этого помещения прослыла "исповедальней" - по
характеру совершавшихся там разговоров.
Из "исповедальни" вышел взъерошенный Константин Фагуста, а за ним
Гамов. О Фагусте должен поговорить подробнее, в финале блистательной
карьеры Гамова этот человек определял, жить ли диктатору или бесславно
погибнуть. И хоть замечаю о себе, что начинаю рассказы о людях, окружавших
Гамова, с описания их внешности, должен и о Фагусте придерживаться такого
трафарета. Удивительно, но все эти люди, кроме самого Гамова да, пожалуй,
меня, резко выделялись незаурядным обликом, а Фагуста - всех больше. Он
был массивен, как Пустовойт, ангелоликостью вряд ли уступал Гонсалесу, а
на умеренных габаритов голове нес аистиное гнездо, из волос, разумеется, а
не из прутьев. И волосы не лежали на голове, а возвышались над ней, и не
просто возвышались, а шевелились, то вздыбливались, то опадали. Казалось,
они живут своей самостоятельной жизнью. К тому же они были неправдоподобно
черные. Вообще все в Константине Фагусте было черно: и глаза, и темной
кожи лицо, и даже костюмы - он ходил в вечном трауре, более
приличествовавшем пророку гибели Аркадию Гонсалесу, чем лидеру оптиматов.
Гонсалес, между прочим, носил и рубашку светло-салатную, и костюмы
зеленоватые или синеватые - в полном противоречии со своей новой
должностью.
Как-то после спора, когда аистиное гнездо на голове Фагусты особенно
вздыбилось, я поинтересовался, не носит ли он в кармане батареек,
производящих в нужный момент электростатическое распушивание волос. Он
ответил, что электробатарейки у него есть, но они вмонтированы в сердце и
заряжены потенциалом возмущения от наших глупостей. Пришлось примириться с
таким не совсем научным ответом.
Фагуста пошел к свободному стулу, но увидел, что рядом Пимен Георгиу,
и повернул на противоположную сторону. Оба эти человека, оптимат Фагуста и
максималист Георгиу, люто враждовали. Готлиб Бар острил: "Они друг другу -
враги. И ненависть их сильней, чем любовь, они живут этой ненавистью. И
если один умрет, то и второй зачахнет, ибо исчезнет ненависть, движущий
мотор их жизни".
- Информирую о нашей договоренности с господином Фагустой, -
заговорил Гамов. - Он пожелал издавать газету "Трибуна", в свое время
запрещенную Маруцзяном. И пообещал, что если я разрешу его газету, то
быстро раскаюсь, ибо она не поскупится на жестокую критику нового
правительства. Я ответил, что любая критика ошибок полезна, и
поинтересовался, а будет ли "Трибуна" одновременно с критикой ошибок
восхвалять наши успехи. Он ответил, что для прославления успехов хватит
"Вестника Террора и Милосердия", возглавляемого его заклятым другом -
именно такое выражение употребил господин Фагуста, - уважаемым
максималистом Пименом Георгиу. Печатать "Трибуну" я разрешил. У вас есть
вопросы, Фагуста?
- Список вопросов к новому правительству я представлю отдельно, -
Фагуста свирепо взметнул гнездо волос.
- Представляйте. Какие у вас вопросы, господин Георгиу?
Пимен Георгиу поспешно встал, и поклонился сразу нам всем, и
пошевелил кончиком тоненького, как хвостик, носа.
- Диктатор, список вопросов я уже вручил министру информации.
- В таком случае оба редактора свободны.
Пимен Георгиу был ближе к двери и подошел к ней первый. Но
монументальный Фагуста нагнал его и оттолкнул плечом. Георгиу все же
устоял на ногах, но помедлил, чтобы снова не столкнуться с бесцеремонным
оптиматом. Мы проводили их уход смехом. Даже чопорный Вудворт изобразил на
своем аскетическом лице символическую улыбку.
- Начинаем заседание правительства, - сказал Гамов. - Будем решать
вопрос о создании двух новых международных организаций, одну предлагаю
назвать "Акционерной компанией Черного суда", вторую соответственно
"Акционерной компанией Белого суда".
Гамов явно наслаждался замешательством, которое угадывал у нас. И
прежде, чем мы осыпали его вопросами, он спокойно продолжал: - Дам все
разъяснения, но прежде наведу справку. Бар, может ли банк предоставить
правительству сумму в десять миллиардов лат на особые нужды?
Готлиб Бар поднялся. Он один говорил стоя.
- Я бы сформулировал ваш вопрос по-иному. Может ли банк выделить из
резервов одну тысячу чудов золота? Так вот - золото есть. Также имеется
иностранная валюта - кортезианские диданы, юлани Лепиня, доны Кондука. В
общем, валюты для операций, о которых вы меня известили, хватит.
- Отлично. Разъясняю суть новых акционерных компаний.
Мы создали два новых социальных института, - напомнил Гамов, -
министерство Террора и министерство Милосердия. Террор должен
ликвидировать массовую преступность в стране, сделать подлость убыточной и
позорной. Милосердие призвано смягчить излишества террора, восстановить
справедливость. Ибо борьба с преступностью ведется методами столь
жестокими, что когда-нибудь и их назовут преступными. Даже успех в
террористическом истреблении преступлений есть и останется горем народа.
Но преступления внутри страны ничтожно малы перед международными
преступлениями, - продолжал Гамов. - Главное международное преступление -
война. Но преступники не те, кто на фронте кидается с оружием один на
другого, хоть они тоже не ангелы. Преступники те, кто организует, кто
восславляет и финансирует войну. И с ними по высокой справедливости нужно
поступать тысячекратно более жестоко, чем с бандитом, вышедшим на разбой.
Ибо зло от организатора и певца войны неизмеримо больше. Но бандитов
сажают в тюрьмы, вешают, расстреливают. А короли, императоры, президенты,
премьер-министры, командующие армиями, журналисты, ораторы в парламентах?
Разве их наказывают? Они порождают войны, но зарабатывают славу, а не
кары. Даже если война завершилась поражением, творец ее, король или
президент, лидер партии или журналист, мирно удаляется на покой и пишет
мемуары, где поносит противников и восхваляет себя. Величайшие преступники
перед человечеством удостаиваются почтения! За то, что убивали детей и
женщин, богатство и честь - вдумайтесь в эту чудовищную несправедливость!
Кончать с этим! Беспощадно кончать! Тысячекратное утопление в нечистотах
за убийство одного ребенка, за одну искалеченную женщину!
С Гамовым произошло одно из тех преображений, которые вначале так
поражали меня. Он впал в исступление. Он побледнел, глаза расширились и
сверкали. Впрочем, он быстро успокоился. Он умел брать себя в руки. Что до
меня, то железное спокойствие Гамова всегда виделось мне более страшным,
чем взрывы ярости.
- Самый простой выход - объявить все роды деятельности, способные
вызвать войны, в принципе преступными, - уже спокойней говорил Гамов. - Но
мы не анархисты. Без аппарата власти, без талантливых политиков,
писателей, ученых общество либо захиреет, либо распадется - результат еще
хуже, чем война. Но почему не объявить важные государственные посты
подозрительными по преступности? Почему не предупредить короля и
журналиста, министра и промышленника, что у них потенциальная возможность
преступления перед человечеством и что они должны остерегаться превращения
потенции в реальность? И почему ему заранее не указать, что дорожка,
которая доныне вела к славе и почестям, теперь поведет к виселице и яме с
