вверх.
"Мы должны предупредить Франсуа, шеф-повара, что, если он не будет
поливать жиром индейку более тщательно, мы бросим его в ров с водой. Что
скажешь, королева Этель?" Мать сказала: "Передай мне кусочек цыпленка".
Отец обиделся. "У тебя нет души, женщина. Это грудка окольцованного
фазана, подстреленного только что, в сумерки, когда солнце закатилось за
охотничьи угодья возле нашего замка".
В угодьях возле однокомнатного замка Сирзов было два пустых мусорных
ящика, вагон для американских горок без правого заднего колеса, остов
старого "Шевви" без колес и мотора, один роликовый конек и продавленное
кресло с пружинами наружу.
Когда прием пищи закончился, отец удовлетворенно чмокнул губами и
сказал:
"Теперь и помереть можно".
Я написал деду, выразив надежду, что у него в деревне все в порядке.
Мое письмо, наверное, звучало печально, потому что через несколько дней
я получил ответ, из которого было совершенно очевидно, что ему не понра-
вился тон моего письма. Я ясно себе его представил, сидящего на ящике с
овсом, занимающегося упряжью Бьюти, покуда я накладываю сено в ясли. Я
слышал его голос, исходящий от письма, лежащего передо мной.
"Важно не то, что на столе, сынок, а те, кто за столом. Никто не лю-
бит Уильяма Сирза за его должность, деньги или красивую одежду. Никто.
Ни твоя мать, ни отец, ни друзья -- ни даже твой старый дед. Они любят
те достоинства, которыми ты обладаешь. Доброту, мягкость, справедли-
вость, мужество, щедрость -- вот что они любят. И, чем больше этих дос-
тоинств в тебе, тем сильнее их любовь. А если ты теряешь эти качества --
их любовь вянет и умирает. Любой может быть счастливым, когда все идет
прекрасно, но истинная мудрость в том, чтобы быть счастливым, когда дела
плохи.
Не сокрушайся по поводу "депрессии". Пиши о ней. Это будут гораздо
лучшие стихи, чем "и бар, и опилки, и пиво за никель". Кстати, Уоллес
Моррей все еще в аптеке Грина. Он теперь отвечает и за фонтан.
Если ты еще не уловил, куда я клоню, возьми два полудоллара и положи
их на оба глаза. Что ты увидишь? Ничего. Вот что делает серебро с внут-
ренним зрением, если ты начинаешь слишком любить его.
Это шутка, насчет того, чтобы взять полудоллары, сынок. Попытайся хо-
тя бы пятицентовики. А здесь дела тоже неважные. Твоя бабушка теперь са-
ма выращивает овощи. Зелень у нее, однако, растет, как на дрожжах. И у
нас есть все, что нужно.
Я продал Тропикала и Дакара и упряжку серых. Теперь только трое нас
осталось в амбаре... Бьюти, Принц и твой старый дед"..
Итак, я мог бы передать смысл письма в двух словах: "Перестань ныть".
Послушавшись его совета, я написал о "депрессии". Вместо "стихов" я
написал свою первую пьесу. Я закончил ее за одну ночь, и до рассвета из-
расходовал на это последние наши пятнадцать листов писчей бумаги, семь
рваных пакетов из коричневой бумаги и внутреннюю часть двенадцати кон-
вертов. Пьеса была одноактной. Я назвал ее "Папа расплачивается". Она
была о нашем собственном однокомнатном доме.
Следующим вечером после ужина я прочел ее всей семье. Всем понрави-
лось, но каждому показалось, что его собственная роль не совсем верно
исполнена мной; каждый член семьи считал, что его или ее роль должна
быть смягчена и расширена.
В эту ночь я переписал всю пьесу, сделав ее строже и короче; потом я
отослал ее в университет профессору.
Через несколько дней я получил письмо и пакет. В письме говорилось,
что профессор представил мою пьесу на драматургический конкурс, и что я
выиграл первый приз, который и был в пакете: дошечка с золотой надписью.
Отец повесил дошечку на стенку "Это замечательная вещь, сын, -- ска-
зал он. -Жаль, что нельзя ее съесть".
Через шесть недель я получил еще одно письмо, в котором спрашивалось,
не смогу ли я направить пьесу на конкурс постановок в Висконсинский уни-
верситет, г.
Мадисону. У моего друга Эдди Мэндика был автомобиль, и мы предложили
ему роль детектива, если он отвезет нас на конкурс в Мэдисон. Отец играл
отца, мать играла мать, моя сестра -- сестру, ее приятель -- приятеля,
наш домовладелец -домовладельца, а я играл сына.
Пьеса выиграла конкурс, а отец -- награду за лучшее исполнение роли:
за то, как он изобразил отца-ирландца.
Позже он сказал, что это было нетрудно, потому что отца-ирландца он
изображает более сорока пяти лет.
Мистер Джордж из Театральной Издательской Компании в Чикаго смотрел
пьесу. Он предложил мне за нее сто долларов.
Итак, мне не нужно было искать работу. Я стал писателем. Эдди Мэндик
принес мне несколько пачек газетной бумаги из отдела распространения
"Газеты", и я был при деле. Больше у меня с семьей споров не возникало.
Мне стоило лишь в олимпийском жесте воздеть руку, чтобы установилась ти-
шина, многозначительно указать на свою рукопись и покачать головой: "По-
жалуйста..." И это была первая из трех пьес, выигравших призы.
Отец расстроился, когда услышал, что моя новая пьеса о дедушке.
"Во-первых, пойми, -- сказал он матери, -- он захочет, чтобы дед Ваг-
нер играл деда Вагнера, а бабушка Вагнер играла бабушку Вагнер, а они
слишком стары для разъездов. Где моя шляпа?" Отец поцеловал мать в щеку
и в дверях обернулся ко мне: "Если меня будут спрашивать, скажи, что ме-
ня можно найти возле сигарной лавки, где в грязных переулках я буду по-
бираться, как обыкновенный попрашайка. В прошлую пятницу я нашел четыре
пустых бутылки из-под содовой воды, и, если мне удастся это повторить,
мы сможем взять кексы к чаю на десерт. Великий Боже! Когда все это кон-
чится?"
Г Л А В А 14. АВТОР НА РАДИО: "ВАМ НУЖЕН ХОРОШИЙ СЦЕНАРИЙ ИЛИ ВАМ НУ-
ЖЕН
СЦЕНАРИЙ К ЧЕТВЕРГУ?" За несколько последующих лет я написал и опуб-
ликовал девять одноактных пьес. Я был уже женат и имел имел двух сыно-
вей. Уильяма Бернарда Патрика Майкла Теренса Восьмого и Майкла Томаса.
Моя жена, Кэтлин, была очень милой, нежной и смелой женщиной. После рож-
дения Майкла она серьезно заболела, и оба они долгие месяцы находились в
больнице.
Так начался тот мрачный период, когда я написал пьесу под названием
"Черная жатва". Она отражала мои настроения, точно такие же, что и у
многих моих соотечественников в те дни, когда жесткой нормой было воз-
держиваться от жалости к себе.
Один приятель, талантливый музыкант, который никогда не имел возмож-
ности реализовать обещанное, говорил: "Кости выпали паршиво для этого
поколения".
Родившиеся в канун первой мировой войны, пошедшие в школу во время
войны и в период последовавшей за ней "депрессии", бывшие студенты в
"ревущие двадцатые", начавшие карьеру одновременно с банкротством рынка
и Великой Депрессией, устроившиеся как раз вовремя, чтобы оставить все
ради участия во Второй Мировой войне, они не чувствовали, что их судьбы
могли бы стать предметом зависти. Они чувствовали себя скорее лошадью на
скачках, вроде тех, о которых я вел передачу однажды летом. Гнедой жере-
бец по кличке Левый Берег, пробежав уже свыше мили с четвертью, отстал,
когда, получив по голове подковой, брошенной самым нечестным образом
другим наездником, споткнулся на дистанции; его жоккей растерялся, и
седло соскользнуло. И кончилось тем, что им пришлось закончить гонку
раньше времени.
Когда я обрел работу, которая, как я полагал, даст мне финансовую
возможность собрать вместе всю семью, Кэтлин умерла, а Майкл был помещен
в санаторий. По прогнозам врачей ему предстояло провести там еще нес-
колько лет.
Я писал каждый день по двенадцать-восемьнадцать часов, но все еще не
избавился от сомнений. Одна из моих пьес -- "Джиллис умерла" принесла
мне большую награду, но очень мало денег. Другая была выбрана для публи-
кации в книге "Лучшие пьесы года". Я послал экземпляр деду. Телеграмма
пригшла немедленно. Я думал: "Как, должно быть, гордится мной старик". И
действительно, в тот момент сам я собой очень гордился.
Телеграмма гласила: "Смотри! Ты можешь выронить фонарь".
Дед был прав. Только он напутал с временами -- я уже выронил его.
Я был затерян в долине тьмы, как и все остальные. С каждым днем я был
все дальше от своей мечты, и все ближе и ближе к миру, где мало заботят-
ся о духовном.Когда я не писал, то сидел на песке Брэдфордского пляжа,
смотрел, как набегают белые бурунчики, и терзал сам себя.
Если бы только они могли выбросить к моим ногам немного мудрости!
Часто я закрывал глаза и пытался вспомнить то чудо моего видения. Я жаж-
дал услышать звук того мелодичного голоса, который обращался ко мне так
много лет назад.
Однажды ночью я играл в карты у своего друга. Вдруг зазвонил телефон.
Молодой человек, назвавшийся Годфри, с радиостанции ВОМТ в Манитовоке
предлагал мне работу. Он был директором на радио. Теперь, спасибо за его
доброту, я тоже должен был им стать. Какое ужасное падение!
Вечером, накануне отъезда в Манитовок, я принял ванну, тщательно вы-
мылся, надел чистую пижаму и залез под белые простыни, надеясь, что мне
удастся опять увидеть тот мой сон.
Очнулся я от сна без всяких сновидений, как раз вовремя, чтобы успеть
на поезд.
Я сидел в "Северо-Западном" пассажирском вагоне, когда он грохотал
мимо берега озера Мичиган, нырял под Проспект-Авеню и вилял вдоль залива
Уайтфиш, и думал о том, что мое видение исчезло навсегда. В стуке колес,
казалось, слышалось:
"Прощай! Прощай! Прощай!" Я начал свою карьеру на радио в ВОМТ уже на
следующий день. Первое приветствие от главного диктора немного походило
на консультацию: "Радиодикторов -- на гривенник дюжина. Но с неделю мож-
но продержаться. Держи свои гласные открытыми
-- и ты будешь в порядке ВОМТ сейчас прекрасная, современная, преус-
певающая станция, но в те далекие дни это было дитя, борящееся за выжи-
вание. Студия помещалась над мясным магазином, а передатчик был на верх-
нем этаже здания позади театра Микадо.
В те дни, когда в мясном магазине внизу коптили колбасу, дым проникал
сквозь пол и прилипал к башмакам. Постепенно он распространялся вверх по
ногам. Если, ты работал до полудня -- ты пах до колен. Если ты работал
до вечера -- то благоухал до пояса. Я передавал новости каждый час с
раннего утра до полуночи, поэтому я пах, как бочонок брауншвайгера с го-
ловы до пят. Когда я шел домой, собаки выбегали из подъезда, чтобы с на-
деждой обнюхать мои башмаки.
Дикторы всегда определяли свои костюмы по аромату колбасы, которую
коптили в последний раз, когда костюм был одет. Перед большим торжест-
вом, -- например, пикником рабочих алюминиевой промышленности, -- тебя
спрашивали: "Что ты наденешь, Билл? Свой свободный копченый или свой
колбасный габардиновый?" Однажды вечером, когда я брал интервью у мэра,
он взглянул неодобрительно поверх микрофона, понюхал воздух и сказал:
"Вам бы подошла пара ломтей ржаного хлеба по бокам".
На протяжении нескольких лет я работал на ВОМТ в Манитовоке, на ВХБЛ
в Шебойгане, ВКББ в Дубьюке, КУТА, КСЛ, и КДИЛ в Солт-Лейк-Сити, КФБК в
Сакраменто, КПО в Сан-Франциско, ВПЕН и ВКАУ в Филадельфии, и, наконец,
на ВКАУ-Телевидении и на телевидении Си-Би-Эс.
В одной из моих ежедневных передач "Сегодня у законодателей" я из
первых рук узнал, что имел в виду Сократ, когда говорил: "О, жители
Афин! Если бы я занимался политикой, я умер бы гораздо раньше, и ничего
бы не значил ни для вас, ни для себя самого". Я все еще слышал, как щел-
кает зубами в студии преподаватель гражданского права. "Политика -- это
дегенеративный ребенок прославленного отца, искусства управлять госу-
дарством".
Один год проходила жестокая политическая компания -- выборы нового
члена комиссии по водоснабжению; это должностное лицо обвинялось в том,
что в хранилище была упущена нефть. Неделю никто не пил в студии из-под
крана. Если бы кто-то из дикторов случайно сделал глоток, ему следовало
