217
плоть, и невозможно было пошевелиться в седле, каркас тюрбана давил на
уши. Но все делалось как положено.
Сзади на белых лошадях особо везли пергаментную книгу, дават с каламом
и восемь одинаковых мешков с золотом, на которых нетронуты были львиные
печати султанского казнохранилища -- бейт ал-мал. Следом двигался на рысях
"Золотой хайль" -- первая сотня муфри-дов личной султанской тысячи во главе
с хайль-баши. По команде хаджиба Оповещений через определенные промежутки
времени гремели трубы -- наи, и народ Мерва склонялся на ближних и дальних
улицах, как требовал того государственный порядок.
У главной пятничной мечети затрубили трубы, у родовой усыпальницы
Сельджуков, возле дома шихне, где находились люди дворцовой стражи, потом у
крепости Тахир-кала. Люди мухтасиба на базаре расталкивали торгующих,
освобождая дорогу. От главного базарного купола -- чорсу -- вдоль всего
проезда расстилали ковры. Здесь тоже трубили трубы. И еще трубили на базаре
менял, где во всякое время был народ. Там, рядом с тюрьмой -- зинданом,
стояли столбы...
Для исмаилитов 1 были поставлены эти столбы. Всего их было двенадцать,
но больше половины пока стояли пустые. По семь лет висели на них совращающие
людей проповедники--дай. Один был надет на столб совсем недавно, и одежда на
нем еще не прорвалась. У двоих, старца и подростка, несших весной денежный
сбор с Хо-расана в захваченную врагами веры горную крепость Алухамут, уже
оголились кое-где кости. Клочья их истлевших рубах шевелились от ветра. А
четвертый, переписывавший трактаты отвернувшегося от бога факиха Насира
Хисроу, был подвешен на столб еще шесть лет назад. Одежды на нем уже не было
видно, а одна рука в прошлом году отвалилась. Скоро минет срок, и оставшиеся
кости собьют со столба палками...
Тот, которого подвесили на прошлой неделе, был пойман с прямым
дейлемским ножом под одеждой в самом доме эмира Бурибарса, не знающего
пощады к вероотступникам. Уже не было на лице фидаи глаз, выклеванных
птицами, и черный язык вывешивался из разъятого рта. Меж столбами бегали
дети, обсыпая друг друга пылью...
' И с м а и л и т ы - одна из сект ислама. Наиболее радикальная ветвь
ее в средние века -- батиниты.
218
Базар был полон. Рябило в глазах от уложенных в конусы дынь,
многоцветное сияние источали земные плоды. Сладко пенились чаны с мешалдой,
тяжелыми жерновами лежала кунжутная халва, в мясных рядах висели
свежеободранные туши. Мухи гудели вокруг сыто, являя довольство. И собаки
были ленивы: нехотя поднимались они из теплой пыли, отходили в сторону перед
людьми с трубами и ложились неподалеку.
Опытный глаз сразу видит это. Когда голод среди людей, собаки убегают
из города и возвращаются лишь после того, как все там вымерли. Так было в
Тусе некогда, где собаки ели ослабевших от голода людей прямо в домах. На
целый квартал -- махалля -- остался жить один мальчик. Он протянул мальчику
хлеб, и тот подавился, силясь затолкать в себя сразу весь кусок...
До самых ворот по каналу лежат теперь товары в чорсу и открытых лавках.
И за стенами города, в раба-дах, продолжается базар. А тогда, когда он
сделался ва-зиром, десяток голодных людей теснился у столбов, выменивая
что-то из полы в полу...
Затрубили навстречу трубы стражи Северных Ворот. Сразу за ними был
рабад людей Писания -- иудеев и христиан. Тут, среди них, и кончался канал
Маджан, потому что не должны неверные жить по воде выше правоверных.
Масерджесан -- Дом имама Сергия, куда ходят молиться христиане всех
земель Величайшего Султана,-- стоял, до крыши увитый плющом. Из Сада
митрополитов вывели под руки слепого старца католикоса. С рук его передали
хаджибу Оповещений плоский христианский хлеб без соли, почитающийся среди
них наивысшим даром. Четыре века назад здешний митрополит выловил в канале
тело бежавшего от правоверного войска Езди-герда Третьего -- последнего из
персидских царей -- Кеев от корня Сасана. Его предали земле по обычаю
христиан и с положенными почестями...
По другую сторону канала, что растекается отсюда на многие арыки, такой
же плоский и сухой хлеб вынес ему экзиларх иудеев. К хлебу была приложена
здравица на узкой кожаной ленте. Во взгляде иудея был, как всегда, подвох.
Что бы это могло быть? Он скосил глаза и нахмурился: здравица была написана
по древней формуле -- в честь старых царей Эраншахра. Ньюешние тюркские
султаны из дома Сельджука тоже, правда, чис-
219
лятся Кеями, но по туранскому дому Афрасиаба. Вечно какая-нибудь хитрая
двусмысленность у иудеев...
Однако одеты все были, как установлено для них:
христиане подпоясаны веревочными поясами, а на груди у иудеев нашиты
желтые заплаты. Так всегда можно отличить правоверного от не приявших свет
учения Пророка, а тех, в свою очередь, от огнепоклонников-гябров и
шаманствующих, коих надлежит вовсе изгонять из селений. В государстве все
должны быть благополучны и на своих местах. Экзиларху же следует сделать
внушение по поводу царской формулы...
Вдоль внешней стены Султан-Калы -- нового Мер-ва -- ехал он в обратную
сторону, не снимая тяжкого халата. Сквозь плотный атлас подкладки золото
обжигало тело, особенно выставленные колени. Тут, прямо от стены, начинались
сады. Белый хорасанский урюк давно уже созрел, и плоские глиняные крыши
домов и пристроек сплошь были устланы сочащимися на солнце плодами. Сладкий
удушливый запах источали они, от которого кружилась голова. А был здесь
когда-то пустырь, и промоины солончаков слепили глаза...
Слева потянулись, закрывая весь восток, громадные валы Гяур-Калы,
брошенного города древних Кеев. Там сейчас обитают огнепоклонники, да еще
жители рабада при Шахристанских воротах высевают на- ближних склонах дыни.
Дальше они боятся ходить, потому что там, на насыпанном холме, была, как
говорят, "Крепость Дивов"...
С обеих башен при Шахристанских воротах затрубили наи. Полдороги еще
оставалось до Ворот Знаменосца, у которых был его загородный кушк. Муфриды
рысили сзади, и горячая пыль из-под копыт их лошадей подбивалась снизу,
достигая бороды...
Когда ехал он так, на виду у мира, или сидел на высочайшем тахте
несколько ниже султана, то всегда вспоминал полные мудрости касыды мастеров
прошлого. Уйдя в игру слов, разбирая тончайшие переплетения мысли, можно
забыть о неудобном постоянстве позы. Нельзя сановнику вертеться на
торжественном сиденье на людях подобно оборванцу каландару, заедаемому
вшами. И теперь, чтобы не пошевелиться в седле, он тоже углубился в стих
несравненного по пониманию вещей Бу Ханифы из Газны. В будущей книге о
государстве надо будет привести его; и там эти слова более всего к месту:
220
"Государство есть нечто дикое,
и знаю посему, Что от человека оно не зависит. Только кнутом
справедливости
можно укротить этого зверя..." '
V. ВАЗИР (Продолжение)
Небо заключалось в прямоугольник хауза. Маленькая белая тучка плыла к
красной бороде. Дед сидел прямо, в потертом халате дабира времен еще
Саманова дома2. Все в мире было вверх ногами. Внук поднял глаза от воды и
увидел подлинного деда в таком же халате и тяжелых, обшитых бычьей кожей
галошах. В руке у деда была длинная палка из сухой айвы. Его сажали на тахт
под дерево посредине хауза, чтобы присматривал за рабами в саду. И рабы,
кого оставляли здесь для домашних дел, тоже были старые, больные или
увечные. Сточенными кетменями подравнивали они насыпь вокруг хауза и
окапывали ближние деревья. Время от времени дед выбрасывал над водой руку, и
палка со стуком ударялась о нерадивого.
Перед этим дед незаметно примеривался своим зорким взглядом. Если палки
не хватало, чтобы достать провинившегося, он снимал с ноги галошу...
-- Мана!
Галоша попадала точно. Раб пугался от неожиданности, вопил и охал,
жаловался богу, но дед ничего не слышал и по-прежнему смотрел перед собой.
По доске, переброшенной с берега, виновный приносил галошу обратно, и дед
надевал ее на желтую худую ногу. Он был настоящий" дабир, его дед...
Внук посмотрел вниз и изумленно открыл рот. Мальчик с круглой бритой
головой в хаузе тоже открыл рот. Оставленный на счастье клок волос был у
него такой же. И одного зуба посредине не хватало у мальчика, как у него
самого. Он захотел пощупать провал у себя во рту, и тот, в хаузе, повторил
его движение.
Начиная понимать, в чем дело, он протянул руку к воде и встретился с
рукой мальчика. Потом он захотел пошевелить ушами. Сначала это не
получалось, и тот
' Абу-л-Фа31 Р ' ^ Г ^ ч - г Х Х
1К И 'I !"1р!1
Чь1) с 771
в воде лишь морщил лоб и топырил глаза. Но вот он уловил необходимую
напряженность головы, и уши ше^ вельнулись. Он попробовал еще и еще раз,
убеждаясь в своей победе над невозможным.
Огромное счастье переполнило его душу. Радостно засмеявшись, он поднял
глаза к теплому небу и зажмурился. Потом наклонился, весь уходя в яркую
солнечную воду, и уже уверенно двинул ушами...
-- Мана!
Перекувыркнувшись через спину, он упал с насыпи, сбитый галошей, громко
плача и зажимая ссадину на щеке...
Медленно отвел он руку от щеки, где был неясный рубец. В день ухода от
дел правления произошло удивительное. Возвратившись после "Одевания в
халат", он заснул в кушке за своим рабочим столом. Такого еще никогда не
случалось...
Прямоугольник румийского пергамента был перед ним, золотой куб
чернильницы -- давата -- стоял на своем месте, посредине, пальцы сжимали
калам. Обе руки -- деловая и свободная от пера -- лежали на кромке стола.
Это была давняя привычка дабира, "поза готовности". Когда пятьдесят лет
назад, завершив переписку годового отчета по земельному налогу -- хараджу --
с райя-тов округа Туе, он положил калам, чтобы размять руку, раис
канцелярии, человек спокойный и выдержанный, больно ударил его линейкой по
праздным пальцам. Озабоченность должна быть во всем виде дабира, даже если
нет работы, ибо иначе у приходящих в канцелярию людей потеряется уважение к
серьезности государственного дела К тому же так, правильно сидя, находит
человек ровную колею, и не собьется с нее на обочину колесо мысли...
Сон ли это был?.. Он снова потрогал шрам на щеке. Подобное происходило
некогда в его жизни. Но почему вдруг повторилось сейчас, когда ушел он от
власти и взялся писать книгу о государстве?.
Он сам добавил из стеклянного сосуда в дават коричневые исфаганские
чернила, ни капли не пролив на одноцветную кошму, которой был устлан пол.
Все так же не двигалась листва в прямоугольнике окна, и не было в саду
цветов, чтобы не рассеивались мысли.
Завтра начнет он книгу и будет писать по главе в день -- пятьдесят
дней. И завершит ее к сроку, когда
222
начинается пост, чтобы передать Величайшему Султану в день отъезда на
поклонение в Багдад. Сегодня же прикажет он собрать к нему сюда все книги о
правлении прошлого, чтобы черпать из них.
А время он разделит так: от молитвы солнечного восхода -- салят ас-субх
до полуденной молитвы будет размышлять, выделяя основу. Затем славящийся
своим почерком Магриби станет каждодневно записывать диктуемое и украшать
примерами. Властители лучше воспринимают мудрость в цветистых ножнах. Он же
никогда не владел искусством словесного узора, и пусть Магриби совершит за
него это легкомысленное дело.
От полудня до молитвы заката -- салят аль-магриб будет, как обычно,
