покойного Рав-Гуны, и Аббу малолетнего взял в дом свой от Рав-Ханины, из
Вавилона...
-- Так он тоже из дома Давидова -- экзиларх мар Зутра? --
заинтересовался Авраам.
-- Да, но лишь от ветки, -- пояснил старик. -- И всем, кто из дома
Давидова, показывается в какой-то день столб огненный, и они могут идти с
ним на врагов, обращая в пепел...
Авраам заглянул в глаза старика. Они восторженно сияли, и не было силы,
которая могла бы убить этот безумный блеск. Уходивший зачем-то Абба еле смог
оторвать его от Авраама.
-- Про столб говорил? -- спросил Абба.
-- Говорил...
-- Ну, вот видишь!..
Абба опустил черную курчавую голову. Аврааму стало жаль друга, и он
положил на его руку свою. Так они сидели долго...
С самим экзилархом мар Зутрой, который вместе с Авелем бар-Хенанишо
содержал большое торговое подворье, разговаривал Авраам. Он пришел в
очередной раз к своему родственнику и увидел большого иудея с густой бородой
вкруг всего лица. Холодные темные глаза были у него и властные движения.
Авель бар-Хенанишо, приходившийся троюродным дядей Аврааму, собирался как
раз с бесчисленным караваном в далекий путь. Гремя колокольчиками, один за
другим выходили из высоких
68
каменных ворот верблюды, груженные кавказским чеканным серебром,
бронзой, слоновой костью из страны эфиопов, светлой ромейской шерстью.
Хирские всадники умчал'ись вперед, расчищая порогу. Где-то в Мерве, на краю
Хорасана, охрану примут у них туранские кайсаки, в далекой Согдиане на смену
придет китайская стража, с которой и войдут они в пределы Поднебесной
империи. И обратный путь предстоит им такой же, на полгода, через пески и
пропасти, только будут гружены верблюды шелком да еще нежной голубой
посудой, которую так любят ромеи.
Молчалив и неприступен был Авель бар-Хенанишо, соблюдавший все
праздники христовы и никогда не снимавший с шеи тяжелый деревянный крест.
Дав обычно Аврааму положенное от себя серебро и пос гояв с ним недолго,
снова углублялся он в расчеты. Аврааму скучно было слушать его бесконечный
разговор с мар Зутрой. Скупо и негромко роняли они арамейские слова, и почти
всегда это были цифры. Не было у Авраама родственной близости к этому
человеку...
Рядом они стояли: высокий, сухощавый дядя его Авель бар-Хенанишо и
большой важный экзиларх мар Зутра. Когда последний верблюд вышел из ворот и
начал удаляться от них, показывая широкие белые ступни, Авель бар-Хенанишо
повернулся к иудейскому экзилар-ху, и молча прижались они друг к другу
лицами. Край деревянного креста торчал, запутанный в их бородах...
Постояв так с мар Зутрой, дядя повернулся, неспешно влез на большого
рыжего коня и поехал не оглядываясь. Улица от торговой площади шла прямо к
Восточным воротам. Мар Зутра неотрывно смотрел вслед уходящему каравану и
вдруг заговорил негромким ясным голосом:
-- Большой и достойный человек ваш дядя бар-Хенанишо...
По словам его выходило, что торговое занятие -- главное дело в этом
мире, ибо все человеческие чувства рождаются при таком общении. Обмен
плодами трудов человеческих -- основа всего, потому что нет уз более
крепких, чем вещественные. Война и мир на земле завися! от них. Чем больше
ромейских торговых людей входит в их дело, тем дальше отодвигается война с
кесарем. А чем большую прибыль получают от их дела торговые люди в Согдиане,
тем спокойнее на туранских рубежах. Разве испокон веку вес войны с ромеями
были не потому, что персы рвались к морям -- Красному, Черноьгу
69
и Средиземному, чтобы стать на торговых путях! Находящийся в круге
этого общения между народами всегда процветает -- нравственно и
государственно. Как только обрубаются эти питающие артерии, страна и народ
вянут, дичают и быстро уходят из истории...
Это было необычно для Авраама. Значит, не цари, стратиги, мобеды, а
производящие и торгующие -- суть истории? Что же тогда означает воитель
Ростам с его подвигами?.. Так или иначе, Аврааму было приятно, что экзиларх
говорил с ним как с равным и понимающим.
Человек сорок обедали у экзиларха: какие-то старики, старухи,
бесчисленные родственники и множество детей -- те, что постарше, ели со
взрослыми, а маленькие -- на другой половине стола, с женщинами. Неистовый
шум, плач, смех и восклицания неслись оттуда, но никто и бровью не повел.
Обед был скупой, с положенными для иудеев и христиан запретами. Мар Зутра,
великий экзиларх, имеющий доступ к самому царю царей, сидел молчаливый и
важный во главе стола. Только раз уловил Авраам, как потеплели его холодные
глаза, когда посмотрел он на своего племянника Аббу...
IX
При свете солнца увидел он Белую Фарангис... Замерли и опустили глаза
азаты. Стихли за стеной шумливые рабы, собиравшие оливки. И сразу вдруг
перестали пахнуть цветы. Она шла той же дорогой, что и ночью, закутанная в
светлое шелковое покрывало, и только часть лица и еще узкая белая рука с
зелеными и золотыми камнями на пальцах отданы были солнцу.
Авраам стоял неподвижно у дерева. Она прошла мимо, не видя его, как и
при луне. Все было у нее ночное -- необычный профиль, прозрачная, словно из
теплого льда, белизна, как на фарфоре нарисованные губы. И лишь глаза --
зелено-золотые, продолговатые -- отражали день. Радость, печаль, ожидание
счастья светились в них открыто, перемешанные с чистым небом и разноцветной
перевернутой землей.
Она стояла перед воротами, и Авраам боялся двинуться с места, чтобы не
переступить ее дорогу. Потом Белая Фарангис пошла обратно, и опять грозным
туманом из старых арийских сказаний повеяло на него. Ква-
70
драт в желтой стене погасил белую тень. Подняли глаза азаты у себя на
дворе, зашумели собиратели оливок, жарко, ошеломляюще запахли гигантские
ктесифонские розы. Целая река их росла между высокими окнами дворца и
стеной...
А ночью он снова мучительно ждал с нею воителя Сиявуша. И когда
приходил Сиявуш, он горел с нею вместе, бессмысленно сжимая постороннюю руку
дочки садовника...
Артак и Кабруй-хайям взяли его с собой. Персидские овальные хлебцы
имелись у них, сыр, халва и яблоки, потому что голод был в Ктесифоне. И еще
певец Кабруй-хайям тащил на плече здоровенный кувшин с крепким вавилонским
вином, которое везут из Междуречья иудеи. Лошадей не седлали, ибо сразу за
Южными воротами был храм Источника. Жрицы жили при нем, в специальном
поселке...
Они голодные были, эти женщины. Как только отыскали в вечерней полутьме
нужную калитку и зашли в пустую, устланную камышом комнату, появились жрицы.
Они заходили неслышно и садились от порога у стены. Главная среди них
приняла у Артака и молча раздала им еду. Женщины тихо и быстро ели, потом
запили вином, передавая друг другу чашу. Так же неслышно ушли они. Остались
лишь трое...
Пока они ели, главная жрица, знавшая диперанов, рассказывала Артаку о
делах храма. Почти никто не приходит сейчас с приношением плодотворящей
богине. Пятьдесят молодых и крепких жриц было здесь раньше для танцев и
удовлетворения мужской необходимости. Остались лишь те, которых они
видели...
Залив принесенным ими маслом громадный бронзовый факел, она зажгла его
от скудно мерцавшей лампады. Буйный огонь осветил раскрашенные стены, убрал
тени с женских лиц. У всех были широкой линией нарисованы брови. И
подкрашенные глаза казались одинаково большими и черными. Покрывала, не в
пример обычным женщинам, ограждали лишь плечи и часть груди...
Теперь все, что осталось из еды и питья, составили на коврик с
расшитыми плодами. Разговаривали все громче, и женщины серебристо смеялись,
взглядывая почему-то всякий раз на Авраама.
71
-- О, ты красивый, христианин Авраам! -- сказала ему главная жрица.
Он ощутил, как горячая кровь прилила к лицу. На него смотрели уже
из-под белых покрывал на улицах. В доме Артака круглолицая сестра диперана
все жалась к Аврааму, когда приходилось помогать ей таскать по лестнице на
крышу персики для сушки. Сам Артак собирал с дедом плоды с веток в саду. Она
говорила, что ей страшно, вскрикивала всякий раз и просила поддержать. Он
осторожно придерживал ее снизу, а она валилась всей тяжестью... И на
торговом подворье у дяди перебирающие коконы арамейки смеялись, звали его к
себе... Потом, лежа на досках, он стискивал руки и представлял, как надо
бьыо делать это с сестрой Артака. И на торговом подворье был совсем темный
склад со старыми мешками...
Авраам почти не пил. Он шел сюда, взволнованньш тем, что предстояло
изведать, и знал, зачем несут они с собой еду и питье. Но когда увидел
утоляющих голод женщин, смутился...
А товарищи пили и тянули руки к женщинам. Вина было еще много. Главная
жрица села, ровно вытянув ноги, поставила между ними треугольную арфу и
заиграла. Чудный голос Кабруй-хайяма наполнил комнату. Это была песня
парфянского воителя Рамина, обращенная к луноликой царице Вис. Ласковая,
томительная мелодия растворяла мысли, убирала настоящее, звала к
мучительному счастью.
Я от желанья изнемог, гляди;
Прижми меня к серебряной груди .
Все три женщины поднялись, взяли каждая в правую руку триконечньш
светильник и в левую -- кубок с вином. Одинаково наклонившись, зажгли они от
факела свои светильники, отпустили покрывала с плеч и плавно задвигались,
раскачиваясь телом. Сначала только чуть наполнялось бедрами белое полотно.
Потом все шире стали разводиться круги, все мятежней заходило оно толчками.
Медленно, почти незаметно сползали покрывала, обнажались розовые груди с
торчащими сосками, чуть видимые ребра, живот. И вот лишь на раскачивающихся
кругами бедрах задержались слабые куски материи...
А бедра вырывались, вздрагивали в мучительном не-
72
терпении, стремясь окончательно сбросить мешающую ткань. Казалось, это
делалось отдельно от женщин, которые по-прежнему неподвижно держали
светильники и кубки. Ровно горел их огонь, и не пролилось ни капли вина...
Оборвал на полуслове песню и протянул к одной руки Кабруй-хайям. Выпив
все вино из ее кубка и единым вздохом задув светильник, он поднял ее
покрывало до плеч и повел в темнеющую нишу. Артак сделал то же с другой.
Таких ниш в стенах было несколько: глубоких, обособленных...
Она все танцевала перед ним, не опуская рук. Широкие розоватые бедра с
треугольной тенью посредине призывно колебались на уровне его глаз. А он
смотрел ей в лицо, на которое падал ровный свет от правой ее руки с тремя
огнями. И не мог уже оторвать взгляда от рта ее с горестными, плохо
замазанными морщинками по краям, которым только что женщина ела хлеб. И был
этот хлеб платой за предстоящее!..
Авраам встал, растерянно посмотрел в серьезное лицо главной жрицы и
пошел к выходу...
Железные ворота Ктесифона были закрыты. Темными прямоугольниками стояли
башни по обе стороны от них. После ухода солнца за горизонт сам царь царей
не может въехать в город.
Авраам вернулся к источнику, на котором стоял храм, вместе со слабо
мерцающей при луне водой пошел к Тигру. И в реке вода была бесшумна. Он сел
на нагретую за день землю, принялся смотреть. Какие-то длинные неясные тени
медленно проплывали перед глазами. Наверное, грузовые тайяры мар Зутры или
плоты с верховьев. На той стороне, за широкой водной гладью, темнела
деревьями Селевкия Великая, разрушенная когда-то ромеями...
Почему убежал он сейчас? Ведь для этого и шел он туда. Все было обычно
для других. И ниша призывно темнела в стене... Рука его бессознательно
