дверь. В памяти осталась голая рука ее, мелькнувшая к лицу наставника.
Фонарь грохнулся...
Снова горел огонь. Сторож Матвей смачивал водой тряпку, лепил к
заплывшему глазу наставника Пинехаса. Мар Бобовай ругался и тряс поясом от
женского хитона. Тыква только вертел головой...
Тошнота опять подступила к горлу, и Авраам бегал через черный двор на
клоаку, сгибался там, дрожа и отирая липкий пот. Мутно качалась наползавшая
из-за стены луна. Ночь была вечной...
Авраам проснулся и долго лежал с открытыми глазами. Потом он одевался,
а мар Бобовай нетерпеливо подергивал большой деревянный крест под бородой. И
два наставника ждали...
Двор разверзся солнечной ямой. А на дне ее упирались в землю дубовые
козлы с веревками для удержания рук. Лишь когда ректор мар Нарсей громко
призвал мысли всех к избранному богом сыну человеческому, он ис-
30
пуганно оглянулся. На него смотрели все одним безглазым лицом...
Нет, не про Авраама это было... Патлы зачесывает наперекор правилам. В
кабаках языческих вино поглощает. Вползанием в дома пробавляется, отнюдь не
писанием, чтением и толкованием. Блудницу в крепость слова божия, в самую
келью свою приволок. Как овцу лишайную из стада, изгнать из стен школьных,
из города богоспасаемого Нисибина, приют давшего...
Все это про Тыкву. А про кого еще читал мар Нарсей?.. В лакании
соучаствовал. Измарался, скоту уподобившись...
И вдруг все увидел Авраам. Полукружиями поднимались скамьи, как в
старом языческом театре на краю города. Вся академия собралась здесь, потому
что кончился месяц нисан, время каникул. И за стеной на крепостном холме
стояли люди. Когда же успел он распоясаться?..
Наставник Пинехас захватил веревкой его руки. Носом и щекой лежал он на
теплой доске. В бадье с водой набухали прутья, и зеленый листочек плавал
сверху.
Только когда потянули с него штаны, забился он в. слепом ужасе. И сразу
колючим огнем обожгло спину. Авраам широко открыл рот, но не услышал своего
голоса...
Его потом отрывали, а он все боялся отпустить доску. Мокрые оранжевые
пятна плыли со всех сторон. Он стоял со спущенными штанами, а с холма
кричали и свистели ему. Белый хитон Елены, дочки ритора, тоже был там. Но
Аврааму уже было все равно...
Штаны подтянули на нем и поставили у столба с двадцатью одним правилом
академии. Толкали каждый раз под руку, и он брал пепел из деревянной миски,
сыпал себе на голову. Что-то еще говорил мар Нарсей...
И на топчане лицом вниз лежал он потом в каморке водовоза Хильдемунда.
Старый вандал мягко смазывал ему елеем спину, обкладывал какой-то травой,
ворча и утешая...
Это было последнее воспоминание. Потому что прибежал наставник Пинехас,
а за ним мар Бобовай. Вскоре был он уже в доме епископа. Мар Бар-Саума не
метался, как обычно. Только благословил на службу у перса и долго молча
смотрел на него.
31
Так получилось, что в этот же день он ехал по большой царской дороге на
Ктесифон вместе с отрядом солдат. Серая кобьша была под ним такая же, как у
двух других персидских диперанов. Впереди недвижно сидел в седле начальник
царской канцелярии -- эрандиперпат Картир, тот самый большой перс с длинными
усами, которого видел он у епископа. И книги везли в кожаном сундуке...
На груди под крестом лежали у него в сумке два письма. Одно -- епископу
Ктесифона мар Акакию, другое -- собственноручно написанное мар Бар-Саумой
его дальнему родственнику Авелю бар-Хенанишо с рекомендациями.
Авраам -- сын Вахромея так и не посмотрел назад. Сердце его было
пустым...
11
От дороги осталась песня...
Сначала ничего не было, только болезненная липкость в спине, и еще
каменные столбы -- конусы со звериными рельефами через каждый фарсанг пути.
Сохранились они от старых арийских царей -- Кеев, протоптавших эту дорогу к
грекам тысячу лет назад. А ромеи, которые тоже властвовали здесь, поставили
милевые камни: по три мили в фарсанге.
На второй день уже Авраам забыл об истерзанной спине, ибо огнем горели
зад и ноги в промежности. Чувствовался каждый бугорок на дороге, слезы
застилали глаза. У царского почтового поста, где стали на ночлег, он не мог
слезть с лошади. Старьш диперан-христианин принялся клясть его по-арамейски
на все лады. И снова помог большой персидский сотник. Взглянув, как идет он
враскорячку, перс сказал что-то армянину-смотрителю. Тот принес зеленой
травяной мази, от которой утихло жжение.
Утром сотник сам затянул подпруги на его кобыле, по-новому уложил
седло. Другие персы, уже на конях, молча ждали. И важный эрандиперпат Картир
молчал и смотрел через перевал на встающее солнце...
Персы всегда молчали. Дорога была уезженная и мягкая от навоза. Копыта
слышались лишь на деревянных мостках через стекающие с гор потоки. И
караванов было мало. Только дважды на день звякали бубенцы, и на
32
конях с подрезанными хвостами проносились к границе и обратно почтовые
гонцы -- армяне.
Песня пришла на пятый день. Сначала пахнуло в лицо теплым сладковатым
ветром. Последние холмы раздвинулись, и широкая синяя долина до горизонта
открылась впереди. Дорога сразу растекалась на много путей, и лошади пошли,
затанцевали прямо по свежей, еще не выгоревшей траве. Может быть, тогда и
началась песня без слов...
А на пригорке возле самой дороги двое персов, старик и мальчик, срезали
широкими серпами первую весеннюю пшеницу. Едущий рядом с сотником молодой
азат снял шапку, подставил ветру бритую крашеную голову с темной гривкой
волос, оставленной посередине. И потом запел, совсем тихо вначале...
Он пел про косарей, что жнут пшеницу на горе. Это их судьба -- жать
пшеницу. А под горой через широкую синюю долину идет войско. Вечный воитель
Ростам впереди, и яростным солнцем полыхает его меч. Железно-телый -- ему
имя, шкура тигра -- одежда. Судьба предопределила быть ему опорой Кеева
трона... Дрожит Туран -- пристанище черного Ахримана. Ревут карнаи -- боевые
трубы. Вслед за Ростамом, затмевая день, плывут знамена витязей Эрана.
Могучий слон на знамени -- это Туе, прародитель Спендиатов, от каждого удара
которого плачет целое туранское селение. Солнце и луна на знаменах, под
которыми Фарибурз с Густахмом. Хищнопенного барса голову везет Шидуш,
похожий на горный кряж. Полные грозной отваги, едут они: Гураз, чей знак --
кабан, доблестный Фархад со знаком буйвола, Ривниз -- с зеленоглазым тигром,
открывшим пасть. Как жемчужина светла ромейская рабьшя на ратном знамени
удалого Бижана. Волк матерый с капающей изо рта кровью венчает стяг его отца
-- старого Гива. И золотой лев -- знак дома неистового Гударза здесь...
Плачет Туран. Негде спрятаться его коварному царю Афрасиабу. Быками под
лапой эранского льва валятся туранские витязи. И вот уже горячей кровью
благороднейшего из них -- П Ирана наполняет чашу старый Гу-дарз. И выпивает
всю чашу в память павших сыновей и внуков...
Снова дымом и кровью пьяны всадники. Сам Кей-Хосрой, могучий
прародитель царя царей Эрана, ведет их. Быстрее мысли настигают туранцев
доблестные мечи, быкоголовые палицы вбивают их в землю...
2 М. Симашко
33
Песня теперь гремела, наполняла всю степь, пропитывала каждую травинку.
Это было только перечисление в походном порядке древних Кеевых воителей с
краткой боевой характеристикой. Первая строчка запева подхватывалась всеми и
дважды повторялась уже вместе со второй, завершающей. Но было во всем что-то
необъяснимое, вечное, трагически предопределенное. Бронза древних страстей
плавилась в глухом громе копыт, качании горизонта, буйных вскриках и свисте.
Сердце рвалось куда-то, растворяясь в сладких языческих ритмах. И нельзя
было, не хотелось уже сдерживаться...
Эта песня сразу оторвала от всего, что было раньше. Ушли куда-то в сон
родная тетка, у которой жил он по смерти родителей, академия, Тыква и
пахнущая травой рабыня Пула, мар Бобовай и даже тоненькая ромейская девочка
с коричневым пятнышком у брови. А мар Бар-Саума на своем табурете в углу
стал вдруг маленьким и очень старым...
Давно уже замолчали азаты, а песня продолжалась. В такт ей четко
ударяли копыта, качался горизонт. Она не уходила и ночью врывалась в сны,
вместе с кровью приливала к сердцу Авраама. Даже когда пришли к Тигру и
многовесельньш царский тайяр заскользил, опережая красноватую воду, песня
осталась. Она мешала разглядывать реку, которой он никогда не видел, и стала
затихать лишь тогда, когда он спрятался за воротом с канатами и развернул
полоску египетской бумаги...
Песня успокаивалась, послушно укладываясь ровными витыми строчками.
Бронзовые удары языка пехлеви, гром копыт и буйный свист сгущались на
светлой папирусной глади. Он помнил каждый шорох, каждый порыв ветра в поле.
Неслышная тень упала на бумагу. Авраам поднял голову...
Сам эрандиперпат Картир круглыми немигающими глазами смотрел на песню.
Большая рука с печатью на перстне протянулась, взяла ее, приблизила к
тяжелым усам. Потом рука положила песню снова на колени. Перс важно,
утверждающе кивнул головой.
Теперь можно было смотреть на реку. Мутно-розовая вода казалась живой,
пахла рыбой и пиленым деревом. Они обгоняли связанные веревками барки с
таврским
34
камнем и дубом. Те лодочники, что шли наперекор течению, в трудных
местах не гребли, а подтягивались, ровными кругами укладывая канаты на
палубах. Перед их тайяром с царским знаком орла впереди сразу раздвигались
плавучие мосты. Все больше становилось на реке мелких лодок. Тайяр ударял их
медным носом, если не успевали отойти в сторону. Одна лодка перевернулась, и
человек хватался за днище, поддерживая тонущую козу. Коза кричала детским
голосом...
В последнюю ночь где-то слева растекалось на полнеба беззвучное зарево.
Вода стала совсем красной. Азаты молча смотрели в сторону далекого пожара, и
глаза их тоже были красными. Так и слилось к утру дымное огнище с
поднимающимся солнцем.
Река сузилась. Лодок и паромов стало еще больше, и пришлось рыкать в
военную трубу на носу тайяра. После полудня впереди вдруг сверкнуло так, что
невозможно стало смотреть. Он понял, что это Ктесифон -- стольный город
Кеев.
III
Кто-то дергал изголовье...
Но не обрывался долгий вечер, когда плыли с факелами в бесчисленных
каналах. Еще полночи ехали потом черными дорогами к имению эрандиперпата.
Качались и качались ветки в небе, голова клонилась к невидимой лошадиной
шее. В темноте гремели решетки ворот, бесплотные тени глядели в лицо
каждому. Раб с факелом вел его узкими коридорами, другой сзади нес книги. В
зале с синеющим потолком оставили его. Он помнил, что приклонил голову на
книгу, и снова переливалась вода в свете факелов...
Ухнуло куда-то все. Он открыл глаза, поспешно встал, оправляя хламиду.
-- Ты кто? -- спросил Светлолицый с нежным пушком на щеках. Темные
брови круто изгибались к вискам.
-- Авраам я, из Нисибина,-- ответил тот. Светлолицый был старше
Авраама. Военная куртка была на нем и мягкие кавказские сапоги внатяжку.
Короткий арийский меч висел на поясе. И спрашивал он отрывисто, с арийским
звоном в голосе.
-- Из Нисибина, -- повторил Авраам. -- Это город, который на границе...
Они помолчали, глядя друг на друга. Светлолицый
2*
35
отошел. Авраам с изумлением оглядел стены зала, которые не видны были
ночью. Рядами шли ниши, и все были заполнены книгами, свитками, глиняными
пластинами с письменами древних. У одной только стены было в пять раз больше
книг, чем во всей библиотеке мар Бобовая.
