Он схватил меня за руку.
- Твое признание так неожиданно, как и мое. Храни свою веру,
Наблюдатель! Вторжение близко!
- Откуда ты можешь знать это?
- Несоюзные тоже кое-что могут. Разговор этот был горек для меня. Я
спросил: - А ты, наверное, иногда сходишь с ума оттого, что ты Несоюзный?
- С этим можно смириться. А кроме того, здесь есть свои приятные
стороны, чтобы компенсировать низкое положение. Я завожу разговор, о чем
захочу.
- Я это заметил.
- Я иду, куда хочу. У меня всегда есть пища и кров, хотя пища может
быть гнилой, а кров - убогим. Женщины тянутся ко мне вопреки всяким
запретам. Из-за них, видимо, я и не страдаю комплексом неполноценности.
- И ты никогда не хотел стоять на ступеньку выше?
- Никогда.
- Будь ты Летописцем, ты был бы счастливее.
- Я счастлив сейчас. Я получаю все удовольствия Летописца, но у меня
нет его обязанностей.
- До чего же ты самодоволен, - не выдержал я. - Говоришь о
достоинствах несоюзности!
- Как же еще можно вынести тяжесть Воли? - Он поглядел на дворец. -
Смирение возносится. Могущество рушится. Выслушай мое пророчество,
Наблюдатель: этот похотливый Принц еще до осени узнает о жизни кое-что
новенькое. Я выдавлю ему глаза, чтобы отнять ее!
- Громкие слова! Ты говоришь сегодня, словно предатель.
- Это пророчество!
- Тебе даже близко к нему не подойти, - сказал я. И, раздосадованный
тем, что принимаю все эти глупости всерьез, добавил: - И почему ты винишь
во всем его? Он поступает так, как поступают все Принцы. Обвиняй девушку
за то, что она пошла с ним. Она могла отказаться.
- И лишиться крыльев. Или жизни. Нет, у нее не было выбора. Я это
сделаю! - и он с неожиданной яростью ткнул раздвинутыми большим и
указательным пальцами в воображаемые глаза. - Погоди, - произнес он, - вот
увидишь.
Во дворце появились трое Сомнамбулистов. Они разложили аппараты
своего союза и зажгли тонкие свечи, чтобы читать по ним знаки завтрашнего
дня. Тошнотворный запах наполнил мои ноздри, и у меня пропала всякая охота
разговаривать с Измененным.
- Уже поздно, - сказал я. - Мне нужно отдохнуть. Скоро мне проводить
наблюдение.
- Теперь смотри в оба, - заключил Гормон.
7
Ночью я провел у себя в комнате четвертое и последнее в этот день
наблюдение и впервые в жизни обнаружил отклонение. Я не мог объяснить его.
Это было какое-то смутное чувство, мешанина звуковых и световых ощущений,
контакт жизни с какой-то колоссальной массой. Я испугался и прирос к своим
инструментам намного дольше обычного, но к концу наблюдения понял не
намного больше, чем вначале.
А потом я вспомнил о своих обязанностях. Наблюдателей с детства учат
объявлять тревогу без задержки; каждый раз, когда Наблюдатель решит, что
мир в опасности, он должен бить тревогу. Должен ли я сейчас известить
Защитников? Четырежды за мою жизнь объявлялась тревога, и каждый раз
ошибочно, и каждый из Наблюдателей, повинный в ложной тревоге, был обречен
на вызывающую дрожь потерю статуса. У одного вынули мозг и поместили его в
хранилище памяти, другой стал Ньютером. У третьего разбили все инструменты
и отправили его к несоюзным, четвертый, тщетно желая продолжить
наблюдения, подвергался издевательствам со стороны своих же товарищей. Я
не вижу большой добродетели в насмешках над теми, кто поторопился, ибо для
Наблюдателя лучше поднять ложную тревогу, чем промолчать вообще. Но таковы
обычаи нашего союза, и я вынужден подчиняться им.
Я обдумал свое положение и решил, что не стоит зря сотрясать воздух.
Я подумал, что Гормон в этот вечер посеял в моей голове слишком много
разных мыслей. Это могло быть простой реакцией на его разговорчики о
скором Вторжении.
Я не мог заставить себя действовать и решил не осложнять свое
положение напрасной тревогой.
Я не объявил ее. Взмокший, растерянный, с бьющимся сердцем, я закрыл
тележку и проглотил таблетку снотворного. Я проснулся на рассвете и
бросился к окну, ожидая увидеть на улицах захватчиков. Но все было тихо.
Над двором висела зимняя сырость, и сонные Слуги отгоняли от ворот
равнодушных Ньютеров. Первое наблюдение далось мне с трудом, но к моему
облегчению, странность ночи не повторилась. Правда, я не забывал о том,
что ночью моя чувствительность больше, чем после сна.
Я поел и вышел во двор. Гормон и Эвлюэлла были уже там. Она выглядела
усталой и подавленной, истощенная ночью, проведенной с Принцем Роума, но я
ничего не сказал ей об этом. Гормон, небрежно прислонившийся к стене,
испещренной округлыми ракушками, спросил меня:
- Ну, как твое наблюдение?
- Ничего.
- Что собираешься делать?
- Поброжу по Роуму, - ответил я. - Вы со мной?
- Конечно, - согласился он, а она слабо кивнула, и мы, словно
туристы, отправились осматривать великолепный Роум.
Сразу получилось так, что Гормон стал нашим гидом в этой мешанине
прошлого Роума, опровергая свои заверения, что никогда не бывал здесь
раньше. Он описывал все то, что мы видели на продуваемых ветром улицах, не
хуже любого Летописца. Здесь были вперемежку представлены все тысячелетия
Роума. Мы видели купола силовых станций Второго Цикла, Колизей, где в
неимоверно далекие времена дрались со зверями люди, сами похожие на
зверей. И среди развалин этого вместилища ужасов Гормон говорил нам о
дикости той невообразимо далекой древности.
- Они дрались, - рассказывал он, - обнаженными перед гигантскими
скопищами народа. Люди с голыми руками выходили на зверей, которые
назывались львами, гигантских волосатых кошек с лохматыми головами... И
когда лев бился в агонии, победитель поворачивался к Принцу Роума и просил
прощения за преступление, которое он совершил и которое бросило его на
арену. Если он дрался хорошо, Принц делал рукой жест: поднятый вверх
указательный палец несколько раз указывает на правое плечо. Но если
человек выказывал трусость, или лев продолжал нападать после смертельной
раны, Принц делал другой жест, и человек должен был драться с другим
зверем. - Гормон показал нам этот жест: кулак с выпрямленным средним
пальцем резко поднимается вверх.
- А как об этом узнали? - спросила Эвлюэлла, но Гормон притворился,
что не расслышал.
Мы видели вереницу ядерных пилонов, построенных в начале Третьего
Цикла, чтобы выкачивать энергию земного ядра. Они теперь не
функционировали, а стояли и ржавели. Мы видели разбитый остов погодной
машины Второго Цикла, могучую колонну раз в двадцать выше человеческого
роста. Мы видели холм, на котором возвышались белокаменные развалины Роума
Первого Цикла, похожие на узоры инея на стекле. Войдя во внутреннюю часть
города, мы прошли мимо батарей оборонных установок, готовых в любой момент
обрушить на врага всю мощь Воли. Мы видели рынок, на котором гости со
звезд торговали у крестьян старинные вещи. Гормон моментально врезался в
эту толпу и что-то купил. Мы зашли в мясные ряды, где прибывшим издалека
можно было купить все, что угодно, от квазижизни до колотого льда. Мы
пообедали в маленьком ресторанчике на берегу Тивера, где без особых
церемоний обслуживали несоюзных. По настоянию Гормона пообедали какой-то
тестообразной массой, горкой лежавшей на тарелке.
Потом мы шли сквозь крытую аркаду, мимо островков людей, окружающих
Разносчиков, предлагающих товары со звезд, дорогие безделушки Эфрики и
аляповатые изделия здешних Производственников. Выйдя из нее, мы попали на
маленькую площадь, на которой возвышался фонтан в виде корабля, а внизу
виднелись разбитые и развороченные каменные ступени, ведущие к горам
щебня, поросшим сорной травой. Гормон кивнул, и мы быстро пересекли
площадь и вышли к пышному дворцу Второго, а то и Первого Цикла, подмявшему
под себя заросший густой зеленью холм.
- Говорят, что это центр мира, - сказал Гормон. - В Ерслеме тоже
можно найти место, которое претендует на это право. А это место отмечено
глобусом.
- Как это может быть у мира один центр? - спросила Эвлюэлла. - Ведь
он круглый. Гормон рассмеялся. Мы вошли внутрь. Там, в зимних потемках,
высился колоссальный сверкающий глобус, залитый изнутри ярким светом.
- Вот ваш мир, - произнес Гормон с величественным жестом.
- Ох, - выдохнула Эвлюэлла. - Все! Здесь все, все есть!
Глобус был воплощением подлинного мастерства. Он показывал не только
очертания, но и сам рельеф. Его моря казались глубокими бассейнами, его
пустыни были настолько естественными, что в горло впивались острые коготки
жажды, его города бурлили светом и жизнью. Я разглядывал континенты.
Эйроп, Эфрик, Эйзи, Стралию. Я видел просторы земного океана. Я проследил
взором золотистую цепь Земного Моста, который я совсем недавно с таким
трудом пересек. Эвлюэлла бросилась к глобусу и принялась показывать нам
Роум, Эгапт, Ерслем, Перриш. Она дотронулась до высоких гор к северу от
Хинды и тихо сказала:
- Вот здесь я родилась, где лежат льды, где горы касаются лун. Вот
здесь владения Воздухоплавателей. - Она провела пальцем к Парсу и назад,
по страшной Арабанской пустыне и до Эгапта. - Вот здесь я летала. Ночами,
когда проходит детство, мы все должны летать, и я летала здесь. Сто раз я
думала, что умираю. Вот здесь, в этой пустыне... Песок в горле... песок
сечет крылья... Меня отбросило наземь, проходили дни, а я лежала голая на
горячем песке и не могла шевельнуться. Потом меня заметил Летатель, он
спустился, поднял меня, взлетел вместе со мной, и когда я была высоко, ко
мне вернулись силы, и мы полетели к Эгапту. И над морем он умер. Жизнь
покинула его, хотя он был молод и силен, и он упал в море, и я упала
следом, чтобы быть с ним, а вода была горячей даже ночью. Меня качали
волны, и пришло утро, и я увидела живые камни, подобные растущим в воде
деревьям, и разноцветных рыб, и они поднялись и стали кусать его
покачивающееся тело с распростертыми в воде крыльями, и я оставила его, я
толкнула его вниз, чтобы он отдохнул там. А я поднялась и полетела в
Эгапт, одинокая, напуганная, и там я встретила тебя, Наблюдатель. - Она
застенчиво улыбнулась мне. - Покажи нам место, где ты был молодым,
Наблюдатель.
Через силу, словно у меня вдруг закостенели суставы, я подошел к
другой стороне глобуса. Эвлюэлла встала рядом, а Гормон отошел в сторону,
словно ему было ни капельки не интересно. Я показал на изрезанные
островки, поднимавшиеся двумя длинными лентами из Земного Океана: остатки
исчезнувших континентов.
- Здесь, - показал я на остров на западе. - Здесь я родился.
- Так далеко! - воскликнула Эвлюэлла.
- И так давно, - сказал я. - В середине Второго Цикла, так иногда мне
кажется.
- Нет! Этого не может быть! - Но взглянула она на меня так, словно и
вправду мне могло быть несколько тысяч лет.
Я улыбнулся и погладил ее по бархатной щеке.
- Это мне только кажется, - добавил я.
- А когда ты ушел из дому?
- Когда я был вдвое старше тебя, - ответил я. - Дюжину лет я был
Наблюдателем в Палеше. Потом Воля повелела мне отправиться за океан, в
Эфрик. Я пошел. Жил немного в жарких странах. Отправился дальше, в Эгапт.
Там я встретил одну молоденькую Летательницу. - Повисло молчание. Я долго
глядел на острова, бывшие моим домом, и в моем воображении исчез
неуклюжий, потрепанный жизнью старик, которым я был сейчас, и я увидел
себя молодым и сильным, взбиравшимся на зеленые горы и плывущим в студеном
море, проводящим наблюдения на краю белого берега, в который неустанно
