Рог, чтобы спрятать там в одной из церквей. Метаксас, который уже видел
все это прежде, дико хохотал, смакуя всю прелесть происходившего. Мне
показалось, что его ухмылявшееся лицо смотрело на меня из тысячи различных
мест в толпе, которая собралась, чтобы поглазеть на казнь.
А затем открылся сезон соревнований на ипподроме, и нас туда
пропустили как гостей дружественно настроенной по отношению к Метаксасу
одной из банд "синих". Компания нам подобралась более чем многочисленная -
трибуны вмещали около ста тысяч византийцев. Все ряды мраморных сидений
были переполнены до отказа, однако для нас место все же нашлось.
Я пробежал взглядом по соседним трибунам, поскольку знал, что был уже
здесь вместе с Капистрано во время предыдущей экскурсии в Византию. Но
давка была такая, что мне не удалось себя разглядеть среди зрителей. А вот
Метаксасы то и дело попадались мне на глаза.
Блондинка из Принстона разинула от удивления рот, когда мы наконец
заняли отведенные нам места.
- Смотрите все туда! - воскликнула она. - Ведь это все из Стамбула!
Внизу, в центральной части арены, стоял целый ряд знакомых нам
монументов, обозначая границу между наружной и внутренней дорожками
скакового круга. Там была и колонна со змеями, привезенная сюда из Дельф
императором Константином, и огромный обелиск Тутмоса Третьего, выкраденный
из Египта первым из Феодосиев. Блондинка запомнила их в Стамбуле внизу по
линии, где они все еще продолжали стоять, хотя сам ипподром давно уже
исчез.
- А где же третий обелиск? - спросила она.
- А третий, - спокойно объяснил ей Метаксас, - еще не возведен. Лучше
об этом помалкивать.
Был третий день состязаний - день, ставший роковым. Мрачное
настроение охватило арену, на которой возводили на трон императоров и
свергали их с трона. Вчера и позавчера, я это слышал собственными ушами,
раздавались злобные, непристойные выкрики, стоило только Юстиниану
появиться в своей императорской ложе. Толпа вопила о том, чтобы он
освободил заключенных в темницы вожаков партий, но он не обратил внимания
на эти крики и дал знак продолжать состязания. Сегодня, 13 января, весь
Константинополь превратился в огнедышащее жерло вулкана. Времятуристы
обожают катастрофы, эта была одной из самых грандиозных. Я знал это. Я уже
был ее очевидцем.
Внизу судьи и священники завершали предварительный ритуал. Мимо
трибун прошла торжественная процессия императорской стражи с
развевающимися знаменами. Те из вожаков "синих" и "зеленых", которые не
были арестованы, обменялись формальными холодными приветствиями. Но вот
толпа вся пришла в движение - это в императорскую ложу прошел сам
Юстиниан, мужчина среднего роста, несколько полноватый, с круглым,
багровым лицом. За ним проследовала в ложу императрица Феодора, укутанная
в тесно прилегающие к телу, насквозь просвечивающиеся шелка, через которые
были видны напомаженные соски грудей. Они светились через ткань, как
сигнальные огни.
Едва Юстиниан ступил на ступеньки, ведущие в его ложу, как толпа
тотчас же взорвалась криками:
- Освободите их! Отпустите их на свободу!
Он спокойно и торжественно приподнял складки своего пурпурного
облачения и благословил собравшихся, трижды изобразив крестное знамение,
один раз в сторону центральной трибуны, во второй раз - в сторону трибун,
расположенных справа от императорской ложи, в третий раз - слева. Рев
толпы нарастал. Он швырнул вниз белый платок - пусть начинаются
состязания! Феодора потянулась, зевнула и высоко подтянула полы своего
одеяния, любуясь изгибом собственных бедер. Ворота конюшен широко
распахнулись. Оттуда выехали первые четыре колесницы.
Это были квадриги - упряжки из четырех лошадей. Собравшиеся на
ипподроме начисто позабыли о политике, как только колесницы, колесо в
колесо, вступили в единоборство. Метаксас удовлетворенно заметил при этом:
- Феодора побывала в постели с каждым из возниц. Хотелось бы мне
узнать, кто из них является ее любимцем.
На лице у императрицы явственно проступала глубочайшая скука. Когда я
впервые, в предыдущую вылазку, очутился здесь, то был немало удивлен,
увидев ее в императорской ложе. Я считал, что императриц не пускали на
ипподром. И это на самом деле было так, но не для такой женщины, как
Феодора, устанавливались какие-либо правила.
Колесницы быстро прошли прямой участок, проехав мимо монументов,
обогнули арену и повернули назад. Каждая гонка состояла из семи кругов по
арене; на специальной подставке было выставлено семь страусиных яиц, и
после прохождения каждого круга с нее снималось по одному из них.
Мы поглядели на две гонки. Затем Метаксас произнес:
- Давайте шунтируемся на один час вперед и станем свидетелями
кульминации сегодняшнего дня состязаний.
Только Метаксас мог позволить себе такое грубейшее нарушение всех
норм поведения вверху по линии: каждый из нас произвел настройку своего
персонального таймера, и мы шунтировались, все вместе и одновременно,
вызывающе пренебрегши правилами совершения временных прыжков в
общественных местах. Когда мы снова появились на ипподроме, вот-вот должен
был начаться шестой заезд.
- Вот теперь-то и начнутся беспорядки, - с довольным видом объявил
нам Метаксас.
Заезд прошел весьма гладко. Однако, когда победитель вышел вперед,
чтобы получить причитавшийся ему венок, из группы "синих" раздался дружный
рев:
- Да здравствуют "зеленые" и "синие"!
Мгновеньем позже, с трибуны "зеленых", раздался столь же дружный
ответ:
- Да здравствуют "синие" и "зеленые"!
- Партии объединяются против Юстиниана, - тихо произнес Метаксас
тоном бывалого школьного наставника. Хаос, наступивший на трибунах
ипподрома, казалось, совершенно не задевал его.
- Да здравствуют "зеленые" и "синие"!
- Да здравствуют "синие" и "зеленые"!
- Да здравствуют "зеленые" и "синие"!
- Победа!
- Победа!
- Победа!
Только это одно слово, "победа", во всю мощь изрыгали тысячи глоток.
- Ника! Ника! Победа!
Феодора рассмеялась. Юстиниан, нахмурившись, посовещался с
командирами своей императорской гвардии. "Зеленые" и "синие" стали
торжественным маршем покидать ипподром, за ними по пятам следовала
радостно возбужденная, кричащая толпа, готовая крушить все, что окажется
на ее пути. Мы отпрянули подальше назад, стараясь сохранять благоразумное
расстояние от взбесившейся толпы. В поле моего зрения попало еще множество
в равной степени осторожных небольших групп зрителей, и я понял, что среди
них не было ни одного византийца.
На улицах города вспыхнули факелы. Яркое пламя поднялось над
императорской тюрьмой. Заключенные были выпущены на свободу, заживо горели
тюремные смотрители. Личная гвардия Юстиниана, опасаясь вмешиваться,
сумрачно взирала на происходящее. Мятежники начали нагромождать вязки
хвороста, доски, ветки деревьев прямо напротив ворот Большого Дворца,
расположенного на другой стороне площади, к которой примыкал ипподром.
Вскоре огнем был охвачен весь дворец. Горела и Айя-София Феодосия;
бородатые священники, размахивая драгоценными иконами, появились на
объятой пламенем крыше, а затем один за другим стали исчезать в огненном
аду, бушевавшем ниже. Загорелось и здание сената. Было какое-то мрачное
величие в этой оргии всеобщего разрушения. Как только ревущие бунтовщики
приближались к нам, мы тотчас же прибегали к услугам своих таймеров и
шунтировались вниз по линии, тщательно настраивая их так, чтобы с каждым
прыжком удаляться не больше, чем на десять-пятнадцать минут, чтобы не
очутиться в самом эпицентре только что возникшего пожара.
- Ника! Ника!
Небо над Константинополем заволокло черным чадящим дымом, все до
самого горизонта было объято пламенем. Вытянутое лицо Метаксаса стало
грязным от копоти и сажи, глаза возбужденно блестели. Он, казалось, был на
грани и мог в любую минуту отколоться от нас и присоединиться к
разрушителям.
- Сами пожарные грабят горящие дома, - обратил наше внимание
Метаксас. - И смотрите - "синие" поджигают дома "зеленых", а "зеленые"
поджигают дома, принадлежащие "синим"!
А тем временем уже начался массовый уход из города: тысячи напуганных
горожан устремились к причалам и умоляли лодочников переправить их на
азиатскую сторону. Целые и невредимые, мы смело передвигались внутри этого
светопреставления. Мы стали очевидцами того, как рухнули стены прежней
Айя-Софии, как пламя поглотило Большой Дворец, наблюдали, как вели себя
грабители и поджигатели, видели, как насильники забегали в охваченные
пламенем переулки, чтобы заполнить пролетарским семенем чрево какой-нибудь
зазевавшейся, дико визжащей, облаченной в шелка аристократки.
Метаксас искусно разворачивал перед нами цельную картину бунта;
точность выполнения его графика обеспечивалась многими десятками прошлых
посещений. Он знал уже совершенно точно, когда нужно очутиться на месте
того или иного достаточно примечательного события.
- Теперь мы шунтируемся вперед на шесть часов и сорок минут, -
говорил он.
- Теперь прыжок на три часа и восемь минут.
- Теперь прыжок на полтора часа.
- Теперь вперед на два дня.
Мы видели все, что только стоило увидеть. Город еще полыхал пожарами,
когда Юстиниан приказал епископам и священникам принести реликвии -
кусочек креста, на котором был распят Христос, посох Моисея, рог овна
Авраама, кости великомучеников. Перепуганные до смерти священнослужители
прошли смелой процессией по улицам превратившегося в одно огромное
пожарище города, умоляя, чтобы случилось чудо, но в ответ получали только
каскады осколков кирпичей и камней. Один из военачальников вывел сорок
стражников на защиту священнослужителей.
- Это знаменитый Велизарий, - сказал нам Метаксас.
Император издавал одно воззвание за другим. В них говорилось о
смещении ненавистных чиновников, однако это не останавливало разгул
безобразий: грабились храмы, была предана огню императорская библиотека,
уничтожены бани Зевксиппа.
18 января Юстиниан осмелел настолько, что собственной персоной
появился на ипподроме, призывая к миру. "Зеленые" затюкали его, и ему
пришлось спасаться бегством, когда в него полетел град камней. Мы стали
очевидцами того, как мятежники на площади Константина провозгласили
императором одного из родственников Юстиниана, некоего Гипатия, полнейшее
ничтожество; мы видели войска Велизария, промаршировавшие по пепелищу, в
которое превратилась столица империи, на защиту Юстиниана; мы были
свидетелями той бойни, которую эти войска учинили над мятежниками.
Мы повидали все. Я теперь понял, почему Метаксас больше всех других
домогался и дальше оставаться курьером. Капистрано не жалел своих сил и
умения, чтобы показать своим людям наиболее возбуждающие зрелища, но он
очень много времени растрачивал зря на ранних стадиях того или иного
события. Метаксас же, совершая прыжки с изумительной точностью через дни и
часы, разворачивал перед нами катастрофу во всей ее полноте и цельности,
пока не привел, наконец, группу к тому утру, когда был восстановлен
порядок и потрясенный Юстиниан проезжал верхом среди обуглившихся руин
Константинополя. В свете кроваво-багровой зари мы видели, как тучи пепла
все еще пляшут высоко в воздухе. Юстиниан внимательно изучал почерневший
остов Айя-Софии, а мы изучали Юстиниана.
- Сейчас в его уме, - сказал Метаксас, - зарождается замысел
