ного и рыжего цветов сплавлялись воедино, тыкалась зеленоглазая мордоч-
ка, тем же методом изготовлялся хвост, приклеивались лапы и герцог усси-
рийской тайги ставился в его мир. Плоскость стола вмещала все географи-
ческие широты, но при желании условная граница разбивала материк на се-
вер и юг. Как водится, они воевали, причем ужасно организованно, избрав
предводителя, разработав план и двинувшись пробойной колонной. Судьба
четко ставила каждого зверя в южный или северный лагерь, сомнения вызы-
вал только кит, от хорошего настроения заплывавший из моря в устье реки
и принимавший посильное участие в битве, на решающий момент превращаясь
в понтон для убегавших и атакующих.
Южанами по традиции верховодил слон, а таежное воинство северной тер-
ритории возглавлял медведь за неимением лучшей кандидатуры. Игра в пер-
вую очередь была игрой мысли: бились не пластилиновые модельки, а две
явно агрессивных стратегии. Был четкий юг, однозначный север и все отно-
шения между ними исчерпывались войной. Каждый лагерь стремился к то-
тальному владычеству над столом, готовя чуждым зверям участь пленных или
погибщих, павших в бою и поэтому изъятых с материка. Каждая сторона, ра-
зумеется, обладала планом. Можно было вторгнуться с гор, пойти цепью,
подкупить кое-кого из продажных, договориться с китом, вызвать врага на
равнинные поединки или избрать тактику партизанской грызни. Можно было
отбить атаки волков непробиваемым каре из четырех носорогов. Остроумно
спрятать рысей на ветвях и в главный миг обрушиться на марширующего вра-
га. А перед тем изящно заманить его на маршрут, где сидели рыси... Заса-
да крокодилов считалась непревзойденной, но как выманить северян к тро-
пическому притоку?
Опыт вносил в игру забавные коэффициенты: тяжелый бегемот в реалиях
стоил шустрого волка, две-три рыси жертвовались за льва, пять кабанов
обычно справлялись с тигром, если имели рациональный план и наваливались
свиной стаей. Леопард ценился за два лося. Филин и попугай шли в размен
как равноценная шушера. Медведь и тигр держали паритет, в большой книге
Леша вычитал, что они, как ни странно, равны по силам. А помнится, года
три назад он занудливо приставал к отцу: ну кто там главнее, тигр или
медведь? Кстати, набор из волка, рыси и посыльного зайца (нет у них на
тотальной войне иной задачи!) по равноценности аккуратно мог заменить
медведя. Волк или рысь? Лиса или олень? Теоретически эти фигуры имели
значения равных, а их сегодняшняя цена на столе следовала из ситуации.
Также определялось соотнношение между коброй и крокодилом. Те и другие
славились неподвижностью и никогда не могли переломить ход войны, редко
покидая свой ареал ради последнего броска на север.
Леша соблюдал честность бога, перед началом действий тщательно выве-
ряя силы сторон. Подыгрывать кому-либо казалось неумным, поскольку это
ломало смысл игры. Удовольствие таилось в абсолютном равенстве начально-
го шанса и победе превосходящей из двух стратегий. Одним словом, шахма-
ты, только по грязным и размытым правилам, недоросшим до оформления в
некий кодекс. Леша справедливо думал как за тропики, так и за тайгу. За
кого-то из них обычно думалось лучше.
Сегодня он уточнял животный мир Латинской Америки, пополняя и без то-
го немалые знания, ведь не подозревает взрослый человек о сервалах и
оцелотах. Через годы почему-то помнился муравьед. Еще не забылась цифир-
ка, соседствующая с каждым зверем, и каталог в стороне от двух полуша-
рий, на котором рядом с числами стояли слова. А то посмотришь на му-
равьеда - и не признаешь в нем муравьеда. Подумаешь, например, что это
енот. Или ехидна. Ну мало ли?
Короткие статьи приходились на каждый особый климат. Шли в порядке:
рассказ открывася арктикой, затем субарктика, тайга, смешанные леса, ши-
роколиственные. Сторонний человек, конечно же, не поймет всю прелесть,
которую извлекал Леша из широколиственных. Перекличку зверей и деревьев
сопровождали картинки ласкового абсурда: если надо было выразить дух
тайги, вокруг одного поваленнго дерева умещались лось, рысь, заяц и еще
кто-то характерный и живой. На широколиственной иллюстрации вспоминался
только весомый кабан. Очевидно, что счастливец стоял под дубом. Вокруг
хрюкана по-соседски резвилось пять-шесть иных поддубных животных, но па-
мять вращалась только вокруг свиньи, тяжелой, клыкастой, земляного окра-
са. В арктике помнился силуют медведя. Была саванна: но что было в са-
ванне? По меньшей мере, саванна вошла в словарь родных понятий и фраз.
Экваториальные леса прятали своих животных за зеленой завесой, почему-то
казались скучными. Самым большим деревом на Земле вырастала секвойя. Еще
на черно-белой фотографии красовалось нечто, выглядевшее как лес и удив-
лявшее пятью сотнями стволов, но в действительности жившее как одно рас-
тение. Название чуда ускользало, на фотография облака листвы чувствова-
лась рядом.
Не передать, конечно, ощущения, которое вызывали в нем кошачьи, широ-
колиственность, тайга, цифирки, а также особый бассейн средиземнроморс-
кой растительности, мусонные леса и описание носорожьих повадок. Чтобы
испытать подобные ощущения, надлежало просто родиться Лешей, других пу-
тей нет. А если вовремя родиться и прожить кусок жизни Лешей, то можно
испытать и кабанов, и оцелотов, и синий цвет, выражавший на карте мус-
сонность Дальневосточного края. Разумеется, мусонность и оцелоты были не
просто мусонностью и оцелотами, а безумно значимым элементом жизни: он
этим жил, как иные взрослые живут деньгами, верой и растлением малолет-
них, то есть чувствовал, что живет - а что еще надо, чтобы спустя время
вспоминать естественные дни как минувшую подлинность себя самого и окру-
жающего мира вокруг?
Потом, конечно, исчезает и единство мира, и первость чувств, а
собственная подлиность ухает в некий провал, хотя бы из-за отсутствия
единства и первости. Некоторые, впрочем, несут свою подлинность до кон-
ца, не растеряв ни первости, ни единства - ну так это другие, а у Леши
впоследствии сложилось чуть по-своему. И осталась грустная радость:
вспоминать, вспоминать, вспоминать, причем не вещи, что глупо, а чувства
к этим вещам.
Удивительный парадокс, но через долгое время иногда приятно вспоми-
нать боль. Как обидели, не дали, отняли - а вспоминать нравится, потому
что за болью видится жизнь, обязательно подлинная, потому что боль, в
отличие от всякой суетни, неподлинной не случается. Вспоминаешь, как
страдал и улыбаешься своей тени, шлешь приветы себе, тогдашнему. Переме-
лется, мол, все, дурачишка мой дорогой - вот такие приветы отправляешь в
даль. А вот если не перемелется, тогда как? Если нить скучной и постоян-
ной боли растягивается на годы, что тогда? Тогда, увы, некому посылать
приветы, потому что их можно передать только себе другому, а если ты
по-прежнему нанизан на ту же нить, то ты не другой, - ты такой же, а са-
мому себе открыточку не пошлешь. Не скажешь самому себе знающе, что ког-
да-то наступит другая жизнь. А другое писать в открыточке глупо. Поэтому
боль приятно вспоминать, лишь попав в иное пространство, в новых людях и
делах, думая иные мысли и дыша иным воздухом, и шагая к другой точке по
новой плоскости, сбросив старое сознание как ненужный хлам, отыскав себе
другую душу и другую боль, без них, наверное, никак. Вот там боль иных
измерений вспоминается весело. А на старой плоскости - никогда. Ведь
вспоминается только прошлое, а жизнь все еще находится в настоящем, дур-
ном старом настоящем, даже если прошел день, год, столетие - если ты не
изменен, то не изменен и мир, а значит, нет прошлого, и нечего вспоми-
нать.
...Июньский дождь колошматил все привлекательнее, за окном серела ут-
ренняя погода. Леша встал, щелкнул, электричество дало свет. Мальчик
вернулся к громоздкой и желтой книге. В двадцать пятый раз он перелисты-
вал про смену растительных поясов. Даже не читал, просто водил взглядом,
выхватывая известные слова про бук, карликовую березу и типичных предс-
тавителей сибирской тайги. А каково рыси под дождем в сибирской тайге?
Глазами он грыз страницы с завтрака до обеда. А потом заоконноя се-
рость отступила, солнце сверкнуло румяным боком, сырость осталось в лу-
жах и покинула воздух. Земля торопливо подсыхала, грязь спекалась и ког-
да-то превращалась в пыль. Уже завтра усилием солнечного тепла "коробка"
становилось годной для катания сухого футбольного мячика.
Леша Смурнов прожил детство без обладания настоящим тугим мячом, но у
всех окрестных он валялся в прихожей. Однако чем больше пацанов, тем
правильнее игра, поэтому его брали. Леша пинал мячик не сильно резко,
мешало то, что взрослые называли вегето-сосудистой дистонией. Болезнь не
мешала лупить в сетку ворот или пасовать, но замедляла скорость. Пять
минут бега отдавались одышкой и сердцебиением, а час ретивой игры неиз-
менно закруглялся головной болью. Она могла не наступить сразу, а подож-
дать до вечера или вместе со рвотой нагрянуть ночью. Поэтому Леша не
усердствовал: бегал медленнее, чем позволяли ноги, за что не имел репу-
тации нормального игрока.
Команда обычно рождалась по правилу. Два лучших игрока отходили от
толпы и поочередно разбирали ребят, сначала украшая команду сильнейшими,
а затем тыкая пальцем на остальных. Лешу выбирали предпоследним или пос-
ледним. Точнее говоря, последнего даже не выбирали, он сам плелся в сто-
рону своих, худший из худших.
Из-за отсутствия резвости ему выпадало караулить ворота, взяв на себя
ответственность и наименьшую славу, а также скуку откровенной никчемнос-
ти, когда пацанва крутилась у чужой сетки. Нельзя сказать, что Леша сто-
рожил гол лучше или хуже других, он ловил мяч нормально и пропускал его
допустимо, но виноват, разумеется, был всегда.
Ближе к вечеру за десятилетним Смурновым забежали Коля с Михачом, на
то лето единственые друзья. Звали пересечь пару кварталов и спуститься к
большой реке. Смущенный Леша крутил головой и говорил, что ему совершен-
но не хочется бежать к какой-то реке, он лучше посидит, потыркивает те-
левизор, займется книжкой... на самом деле он не мог признаться, что ро-
дители запрещают любые прогулки, выходящие за радиус видимости из окон.
Тем более вечером, вслед за которым по традиции наступает ночь.
Ну ты сыч, ерепенился преданный восьмилетний Коля, а Михач был конк-
ретен, соблазняя перспективой потеряться в прибрежных зарослях. Ну такие
заросли, блин, ну такие, офигеть, Леха! А в бандитов? А рогатку выстру-
гать? А взять игрушечный автомат и до отвалу наиграться в речных кустах,
во всю прыть имитирую немецко-фашистких гадов?
Нет, наверное, отбрыкивался Леша, из последних сил удерживая внутри
поток искренних слез. Нет, наверное, в другой раз, завтра, потом, в оче-
редной жизни.
14
- Нормально, - похвалил клетчатый инквизитор. - Это нормально, Леша,
потому что указывает на ненормальность, я имею ввиду извращения с плас-
тилиновыми поделками. В этом есть самосознание и внутренние процессы.
Если это развить в мире, можно стать философом, аналитиком, управленцем.
Но у тебя не развито, понимаешь? Если процессы шли - они все равно на
этапе уперлись в стену. Я не знаю, как... Может, книг правильных не хва-
тило? Причем не понятно, где именно что уперлось, посколько процесс шел
нормально и в десять лет ты стоял где нужно. Что там дальше, а? Ну расс-
кажи мне про шестнадцать лет, что ли. Чем ты жил в это необычайно инте-
ресное и важное время?
Смурнов поежился под ласковыми глазами следователя.
- Несчастная любовь, - извинительно-негромко высказал он. - Вы же об
этом знаете.
- Да ни ничего мы не знаем, - махнул рукой цепкий. - Знаем, что дев-
чонку звали Леной и вы даже не целовались. Все. Анализом мы видим, что
