снова убрали из реального пространства большинства людей, даже, навер-
ное, более просто, в чем-то примитивнее, суть, впрочем, та же, я снова
скажу грубо: по-прежнему дерьму прививают чувство собственного досто-
инства, вырывая из места, в котором можно видеть и разбирать онтологи-
ческие статусы, можно нефальшиво видеть жизнь и жестко что-то оценивать.
Только приемы другие, характерные для западной модели цивилизации, там
ведь свои проблемы, надо там жить и все хорошо увидится - их проблемы, я
имею ввиду.
В России вообще очень любопытная ситуация сейчас, вокруг именно оцен-
ки Запада: в сознании тех, кого принято называть интеллектуальной эли-
той, других я и не беру. Там в чем-то даже трагично, для России трагично
в первую очередь, именно вот это мирочувствие шестидесятников, оно вре-
дит сегодня, - мы тормозим из-за него, не можем выйти на некую пассио-
нарную колею, потому что в их мирочувствии ничего даже близко пассионар-
ного нет, там гуманизм есть, а в целом-то вектор скорее субпассионарный.
Сейчас волевые состояния нужны, некоторый пафос, этика национальных при-
оритетов, может быть, русский империализм в хорошем смысле этого слова:
а для них он априори в хорошем смысле слова не может быть, для них это
символ какой-то мерзости, причем непонятно почему, опять ничего не
объясняется, просто мирочувствие такое, ущербное по некоторым точкам -
можно, кстати, объяснить, почему оно такое, как и кем сформировано...
Там опять советские годы, они испортили, как ни странно, даже диссиден-
тов, даже тех, кто систему не принимал. Вроде бы удивительно, но есть
законы сознания: так вот, по ним искривило даже тех, кто систему не при-
нимал - как раз в силу того, что не принимали, это целый феномен.
Мышление вообще имеет дурную привычку работать дуалистично, есть при-
родные предпосылки к тому, они закладывают механизм, элементарно закла-
дывают: зима - лето, мужчина - женщина, тепло - холодно. Схема без про-
хода через сознательный фильтр переносится на интеллектуальные феномены,
и вот там путает. Все раскладывается дуалистично, все целиком: любая
сущность уходит или в позитив, или в негатив, что сразу дает нам профа-
нированную онтологию. Всегда есть третий вариант, четвертый, пятый - так
вот, они-то и теряются, отпадая спонтанно. Это первое преступление ду-
ального рассмотрения, а второе в том, что любому явлению и любому взгля-
ду всегда ищется обратный, причем обратный строго на сто восемьдесят
градусов, а если ищется - то всегда и находится, даже если в природе
этого нет. Разумеется, это дает запрет на существование абсолюта, потому
что обратное - это всегда равное по модулю, а абсолют исключает любое
равенство, и по модулю в том числе. Между тем абсолют есть почти в любой
относительной ситуации: вот дурак спорит с умным, и абсолют в этой ситу-
ации на стороне умного, хотя, разумеется, умный тоже не знает абсолютных
истин, в данной ситуации он - воплощение абсолюта. Наконец, есть абсо-
лютные онтологические истины, по отношению к которым ничего обратного и
помыслить нельзя... Так вот, мы говорим о дуальных извращениях в связи с
феноменом российской оппозиционности и того вектора, которым пошли изме-
нения, после которых страна не вышла на ту силу, куда могла бы выйти -
при немного других условиях, при более правильных, может быть, механиз-
мах сознания у своей же интеллигенции, а при существующих механизмах она
потеряла половину населения и половину нормальных земель, хоть и актуа-
лизировала бытие на остальной территории.
Итак, есть такая теза - советский социализм. Профанированное сознание
спонтанно ищет ему антитезу, ищет неосознанно, просто оглядывается по
сторонам: разумеется, сразу видится западный, - не хочу говорить капита-
лизм, поскольку слишком неточно, - так скажем, строй. Капитализм по сути
не есть очерченная система, это слово такое есть, а вот современный за-
падный порядок существования - рабочее понятие, поскольку порядок конк-
ретной и ясно различимой жизни по меньшей мере можно описать без проти-
воречий. Как только профанированное сознание имеет два глобальных проти-
воположных объекта, оно начинает выбирать, оценочный механизм включается
автоматически, так человек устроен. Естественно, выбрали то, что посво-
боднее и покачественней. Картина мира худо-бедно сколочена, ее можно по-
дать как текст, а дальше идут вытекающие действия, и они дают нам то,
что дают - если дают не совсем то, значит, мы просто что-то неадекватно
восприняли, когда лепили онтологию, когда давали имена, оценки, когда
какие-то структуры прокручивали в голове. Что-то недокрутили, что-то не
раскрутили, упустили какие-то очевидности: например то, что на Западе
жизнь тоже больна, и это не пропаганда, это по фактам видно лучше, чем
по пропаганде. Государственной воли, например, там очень давно нет, она
там умерла ради демократии; многие у них этому обрадовались, многие не
заметили, многие когда-нибудь пожалеют. Но воли нет. А нам нужна воля,
но мы переняли модель, где она банально отсутствует. Институт политичес-
кой корректности, например - это очень вредная затея, к которой они пос-
ледовательно шли. Бывает и полезная ложь, конечно, но эта не она, потому
что она не создает, как ложь полезная, а только затемняет реальность,
мешает видеть что-то таким, как оно есть. Там берется вещь и называется
чужим именем, а затем берется другая вещь и опять все перевирается, там
берутся дети-дауны и называются детьми с альтернативной формой интеллек-
туального развития, там берутся негры и не называются неграми.
Очевидно, что для жизни это ничем хорошим не кончится, а наша судьба
- это перенимать, раз у нас такая онтологическая картина, раз у нас та-
кие приоритеты расставлены, раз мы однажды непереварили что-то и не хо-
тим передумать, считаем работу завершенной и не хотим оказаться на дру-
гом уровне понимания, именно не хотим: потому здесь не надо вкалывать,
стоит захотеть - и сразу окажешься в другой точке. Иногда просто страшно
там находиться, потому что многое перечеркиваешь, многое перестаешь ува-
жать, например, себя прежнего - а те, у которых мало что есть, очень це-
нят уважение к себе прежнему и вряд ли согласятся обменять его на през-
рение даже с доплатой в виде каких-то истин, какой-то новой информации,
может быть.
Я еще хотел сказать о современных методах дезактуалитзации жизни,
принятых во всем мире и у нас в том числе, как части той культурной тер-
ритории -
...Долго мог еще говорить неизвестный философ Раскольник Виктор Алек-
сандрович, только это слишком - даже для таких неизвестных людей, как
он. Чересчур долго всегда вредно. Мы и так послушали.
Верно ведь говорил, да?
8
- Ну-с, Петр Николаевич, теперь ваше слово, - сердечно предложил
клетчатый.
Был он в маленьком светлом зале за главного. Да и немного было людей:
он, Смурнов, да страж с серебряной бляхой, да Петр Николаевич - хлопец
предпенсионных лет. И еще десяток невнятных личностей.
- Не стесняйтесь, не стесняйтесь, - подзуживал клетчатый. - Все как
есть говорите, правдиво, по справедливости.
- А что говорить? - недоумевал Николаич. - Жизнь моя серая, говорить
нечего.
Свет струился с потолка, излучаемый десятком электрических ламп. Окон
не водилось. Зато стояли скромная трибуна на низкой сцене, столик на ней
же, полсотни мягко-зеленых кресел, полукругом обнимавших возвышенность.
Помещение носило имя зала малых заседаний, и где творились большие засе-
дания - то неведомо.
Клетчатый восседал за столиком, посмеивался, качал ногой, смотрел
провоцирующе.
- А расскажите-ка нам про этого, - ткнул он пальцем в сторону насуп-
ленного Смурнова.
Николаич смущенно топтался на трибуне, открывал и тут же закрывал
рот, наконец, собрался, осмелился:
- Парень как парень, непьющий, как раньше говорили - очень даже ниче-
го, положительный, с работой справлялся нормальным, к коллегам по службе
проявлял уважение...
- Ладно вам, - замахал руками смешливый. - Без вас знаем. Вы нам луч-
ше чего нового расскажите.
- А чего нового? - недоумевал Николаич. - Парень-то положительный.
- Нет, вы вспомните, - упрямился честный. - Ну называл он вас хоть
единожды старым козлом? А пользованной развалиной? А еще как-нибудь?
- Кончайте оскорблять, - возмутился Николаич. - Ерунду несете, и шут-
ки ваши дебильные. Алексей такого не позволял, а вы?
- Уведи мудака, - вздохнул раздосадованный.
Паренек сверкнул начищенной бляхой, рассмеялся звонко и взлетел на
возвышенность. Подлетел к трибуне, улыбнулся Николаичу в лицо, а затем
захохотал, а затем легонько ткнул в горло костяшками пальцев, посерьез-
нел вмиг и деловито добавил в живот. Николаич ойкнул и хрипнул, но усто-
ял, не пал сраженным на чистый пол. Покачиваясь, отвалился от трибуны.
Парень взял его под руку и бережно повел к выходу.
- Тащи следующего, - распорядился сероносочный.
Парень кивнул понятливо, довел Николаича до двери, выпроводил бедного
восвояси и сам исчез. Вернулся через минуту с очередным: звали гостя
Матвей Арсеньевич Ступочкин. Вел он в смурновском классе уроки алгебры,
геометрии и тригонометрии. Семь лет преподавал без сучка и задоринки, и
было Ступочкину в ту пору годов пятьдесят. Удивительное дело, ему и сей-
час полвека. Не старел Ступочкин, не взяла его пара десятилетий канувше-
го в вечность, и не в математике суть. Зашел он пугливо, внимательно
озираясь, одергивая кургузый пиджачок и теребя извечно грязные манжеты
рубашки.
- А зачем это? - спросил он.
- Ох-хо-хо, - зашелся хохотом клетчатый. - Как это зачем, гость вы
мой дорогой? Как это зачем, Матвей вы Арсеньевич, как можно такое у лю-
дей спрашивать? Дело у меня к вам, батенька, архиинтимное. Я бы сказал,
что наиважнейшее. Пусть не судьбы мира сейчас решаем, но одну судьбу уж
точно подводим, как вы говорили, к общему знаменателю. И вы нам по мере
сил будете помогать. А не будете, так на цепь посадим. И будете вы под
себя гадить, верно я говорю?
- Да я всегда к сотрудничеству готов, - напомнил учитель. - Разве я
что-то говорил?
- Ну вот, замечательно, - утешил ласковый. - Расскажите-ка нам про
этого, а врать будете - на цепь.
- Леша был талантливый мальчик, - поделился Ступочкин. - Только, на-
верное, не совсем настойчивый. Он мог получить серебряную медаль, но че-
го-то ему, как мне кажется, не хватило.
- А чего не хватило-то? - оживился затейливый.
- Ну старания, наверное, - предпроложил математик. - Чего там еще
обычно не хватает? Ну желания, наверное, настойчивости, работы над со-
бой, может быть.
- А может, ему на хрен ваши медали нужны? - улыбнулся клетчатый.
- Нет, - убежденно ответил Ступочкин. - Он очень переживал, хотел се-
ребряную медаль. Когда получил итоговую тройку по химии, чуть не плакал.
И ребята говорили, и учителя, что Смурнов чуть не плакал, хотели его да-
же пожалеть - но что поделать, не знал он химии. И по журналу четверка
не выходила.
- Запущено, - тускло вымолвил хваткий, лаская галстук. - О...еть, как
запущено. А в классе он чего делал?
- Уроки, как и все, - не понял Ступочкин.
- Не-а, - зевнул открытый. - Я имею ввиду скорее отношения в коллек-
тиве, с мальчиками там, с девочками. Случалось хоть что-то неординарное?
- Да нет, все ординарно, - ответил он. - Леша таким был, не очень об-
щительным. А так все нормально. Я не помню, например, чтобы он с кем-то
дрался, или влюблялся, нет, ничего особенного. Спиртного не пил, многие,
кстати, пили, прямо в школьном дворе. А он всегда в стороне, никуда не
лезет, никого не трогает.
Клетчатый промычал. А затем произнес:
- Как вам объяснить, Матвей Арсеньевич, что мне надо? Мне нужно все,
что выходило бы за границы нормы и имело отношение к Смурнову. Понимае-
