Вот мой муж как раз алкоголик, продолжала она. А дальше было неистово: и
десять минут, и двадцать, и три часа подряд могла говорить Наталья Поли-
карповна о муже своем, алкоголике. И такой он у меня, и сякой, нажрется
как свинья, ох, скотина, ох, сукин кот. И нет мне сладу с ним, люди доб-
рые. Уж такая он свинья алкогольная, спасу нет. Детей родных на водку бы
променял. Да нет, слава богу, такого места, где б моих детей на водку
меняли, Митеньку да Егорушку. А так бы сменял, козел окаянный...
И гвоздь в доме ему заколотить несподручно, мусор вынести не с руки,
грядку прополоть не с ноги, и чего умное сказать не с ума. Глупый он у
меня, ох, глупый. Не знает, тупица, кто такой Фидель Кастро, думает -
певец ненашенский. И задачку сыну решить не может, за восьмой класс. К
подруге хожу думать, как там яблоки с грушами развезли по трем магази-
нам. Вместе уравнение соображаем, дискреминант берем. С мужем даже диск-
реминант не возьмешь. С мужем картошки не окучишь. На базар не сходишь.
Ребенка на него не оставишь, а то начнет на водку назюкивать. Где я
только нашла его, паганца облупленного? Были ведь нормальные мужики. А я
вот пожалела его, собаку, да и красив он был, ох, красив, на Ален Делона
похожий. Изгадил жизнь, говорилса она, ударяя голосом на слове изгадил.
А сейчас что? Гвоздь не забьет, в театр не позовет, на восьмое марта
кедровую шишку подарил и сказал, что я такая же. А раз я у него кедровая
шишка, то не хрен мне праздники отмечать. Работать и работать, стирать
да гладить, ужин готовить на четверых, сопли подтирать за мужем с детиш-
ками. Я ведь в Париж хочу, честной слезой рыдала Наталья Поликарповна.
Или просто на море.
Так разведитесь с ним, дружески предложил Леша Смурнов. Что?! - взре-
вела Наталья Поликарповна, как самолет на запуске. Развестись?! - него-
довала добрая сотрудница. Молод ты, кричала она, родных людей разводить.
Поживи с мое, кричала, потом советы давай. Хлебни лиха, тогда умничай. А
то яйца курицу учат. Да я что, я ничего, оправдывался молодой Смурнов. Я
так, добра хотел. Добра?! - разъярилась Наталья Поликарповна. Хватит
врать-то, молодой, а такой же! Мне в этой жизни никто добра не хотел и
хотеть не будет, заявила она. Меня мама предупреждала, а я, дура, сразу
не поверила. Ох, дура-то...
Ну не надо, просил Николаич. Ребята, давайте жить дружно, твердил
Эдуардыч, подражая коту Леопольду из мультсериала. Наташ, да ладно тебе,
махала руками Анечка. Смурнова нехотя, но простили. Все вы горазды, бур-
чала взрывная, но отходчивая Наталья. А как на оглоблю - так шмыг.
Рьяно обороняла Смурнова тридцатилетняя Анечка... Слишком рьяно для
поддержания чувства локтя, и привиделось мечтательному Смурнову: не есть
ли тут другое чувство, великое и прекрасное, поэтами воспетое и прозаи-
ками не обойденное, простое и сложное, в обиходе известное как Любовь?
Случается такое промеж мужчиной и женщиной, чего уж там: и возраст тут
не помеха, и мораль, и всякие такие семейные узы. Ну не любовь, может
быть, эва куда загнул... ну, желание, скажем так, что не так здорово,
конечно, помельче будет и поскромнее, кайф не тот, но тоже ничего, тоже
не пустота, хоть и не любовь.
Думал и гадал Смурнов, а чего бы ей не влюбиться, он же симпатичный,
образованный, покручее Николаича с Эдуардычем. Анечка старше на семь
лет, ну так пустяки - взрослым людям не помеха, это в детстве разница, а
потом пустяки. Правда, бытует правило, что мужчина должен быть повзрос-
лее - по жизни такое правило, ну да мир испокон веков нехило стоял и на
исключениях.
Ему ведь целых двадцать три года.
Анечка родилась рыжего цвета. Носила брюки и темные свитера, ярко
крашенные губы и улыбку в уголках рта. Когда улыбка смелела и растека-
лась по всему лицу, получалось слегка вульгарно. Но что коллеги понимали
в вульгарности? Им даже расхохотаться слабо, а уж ответить тонкой улы-
бочкой просветленного - вообще не в жизнь.
Смурнову тоже нравилась анечкина улыбка. Он хотел обладать и улыбкой,
и яркокрашенными губами, и всем, что таили темные свитерки и волнительно
скрывали черные брюки.
Разумеется, это ничем не кончилось, потому что ничем и не началось.
С Катей-то было проще, она сама его изнасиловала. У себя дома. Вот
она, халява-то. На втором курсе родного электротехнического. А на
третьем они расстались. Сказала девушка, что зануда он, муторный и неин-
тересный, хрупкий и ломкий, неспособный на страшное и на нежное, преду-
гадываемый на десять шагов вперед, видимый на двадцать шагов назад, во-
обще какой-то просвечиваемый: вот его сегодня, его завтра и его вчера -
и нигде нет истории, нет тайного, нет веселого, нет загадки, нет дела,
нет поступи, нет сути, нет неординарного, нет неожиданного, одним слова-
ом - нет судьбы. А зачем полноценной женщине мужчина, у которого нет
Судьбы? Зарыдал тогда Смурнов горючими слезами, но ничего не сказал. А
что говорить? Доказывать, что была у него история, что найдется у него
суть и еще отыщется дело? Глупо это. Смешно. Черта с два ты женщину убе-
дишь. Не берут ее силлогизмы, афоризмы как от стенки горох, доводы на
смех, логику в овраг - а как женщине без доводов растолковать и без ло-
гики убеждать, Смурнов не ведал и не догадывался. Глотал свои слезы го-
рючие и молчал, а времечко на часах стукало, а Катя надела плащ и ушла в
осеннюю погоду. Через пять минут за окнами пошел дождь, резво бился в
стекло и нагло заигрывал; а Катя, должно быть, мокла на улице, а он,
должно быть, сидел и смотрел, то ли в себя, то ли на заоконную свежесть,
то ли на желтые корешки нечитанных книг...
(Ему суждено было полюбить дождь. Через время. На роду написано, что
полюбит дождь, никуда не денется, не уйдет, карма у него такая, - вот и
пришлось. Полюбил его в третьем тысячелетии от рождества Христова, до-
жил, как ни удивительно. Хоть и сломал голову за девятсот восемнадцать
дней до того.)
Долго помнил желтые корешки, но книги не прочитал. Книги те были из-
дана для детей и подростков, рассказывали о злобствующих пиратах и коко-
совых океанах, о правильных рыцарях и фантастических дамах, о нервных
грабителях и грязных клинках, о марсианах и бластерах, о людоедах и гно-
мах, о хороших ребятах и плохих парнях, о зверях и птицах, о слонах и
тиграх, о веселых скитальцах и простых людях, а также о чуток диковатых,
но неизменно добрых аборигенах. Была в те годы такая библиотека для юно-
шества, как же не быть?
Не виделись, не перезванивались. Не слали друг другу факсы, не конта-
чили телепатически и тем более не общались по Интернету, коего еще не
водилось в их городе и на их планете. Правда, вспоминали друг друга, уж
он-то точно, а вот она - вряд ли; говорила, конечно, что вспоминала, но
скорее всего врала: по привычке или от хорошего настроения, но врала.
В девяностом поженились. Пока еще молодые и счастливые, Смурнов и его
первая девушка. Бывают же чудеса. Хана без чудес-то. Должен дурачок хоть
во что-то верить? А ему хоп - чудес-то. Вот и верит, радостный. Умный
человек на такой крючок не подманится. А зря.
Потому что чудеса - бывают. Их очень много. Катя ведь сама позвонила
через пять лет. Зря, конечно. Но важно, что чудеса приключаются сплошь и
рядом. Можно идти по улице и встретить волшебника. Ты никогда не пой-
мешь, что это волшебник. Ты будешь думать, что это старик-пенсионер или
грязный вонючий бомж, а он не убьет тебя мыслью из жалости к слабоумным.
Можно идти по улице и встретить будущего президента России. Он тебе
улыбнется, а ты решишь: во, блин, параноиков развелось. Можно идти по
улице и найти кошелек с двадцатью тысячами немецких марок. А можно набу-
хаться с соседом и узнать, что это он завалил симпатягу Кеннеди. Нако-
нец, можно выйти во двор и увидеть там резвящихся динозавров.
Можно поговорить за жизнь с дикарем и стать просветленным. Можно де-
ревяшкой рыться в навозе и вырыть себе философский камень. Можно в трид-
цать лет перекатной голью шататься по кабакам, а потом узнать, что ты
вождь лучшего на земле народа. Или быть шофером такси, а затем стать хо-
зяином доброго банка и славной телекомпании. Можно быть научным сотруд-
ником, а затем стать не только хозяином банка и телекомпании, но еще и
нефтяной отрасли. Можно не быть научным сотрудником, а все равно стать
хозяином нефтяной отрасли. Можно за правильное общение купить алюмиевый
завод, ценой в миллиард, и, конечно же, не рублей. А можно за дружеское
общение купить никелевый завод, который стоит дороже. За правильное об-
щение можно даже приобрести президентский пост. Было бы желание.
Можно уйти в иные миры и вернуться богом. Можно просто уйти в астрал,
если надоело. Можно просто уйти, и это не так плохо, как кажется.
А нудные и рассудительные долдонят: чудес, мол, нет, перевелись на
святой Руси кудесники. Святость вот перевелась, но это временно, неопас-
но и быстро восстановимо. А чудесников хватает, под каждой елкой на Руси
чудеса. Нет только Бабы Яги, Змея Горыныча и Кощеющки. Не дожили
удальцы. А жаль. Погуляли б на свадьбе Алексея Михайловича Смурнова и
невесты его Катерины, а затем и двинули в нефтяную отрасль...
Смурнов же после женитьбы остался в конторе, за письменным столом у
стены, на государевых харчах и в окружении верных сподвижников. Остава-
лось ему вкалывать в проектном учреждении год и три дня.
6
- Ну, батенька, как мы себя чувствуем? - спросил улыбчивый, покачивая
ногой.
- Спасибо, очень хорошо, - ответил Смурнов.
- Ну, вряд ли очень, - усомнился тот. - Неужли вам, батенька, свобода
не дорога?
- Ну что вы, очень дорога, - начал он оправдываться.
- Ладно, ладно, - выдохнул улыбчивый. - Все нормально закончится, так
что не переживайте.
- Правда?
- Ну а если ненормально закончится, все равно не переживайтеэ, не к
добру переживать, - добродушно пояснил гость.
- Я постараюсь, - уверил Смурнов.
- Я вообще-то с вами поговорить хотел.
- О чем?
- Да так, - махнул рукой добрый. - О жизни, что ли.
Был он чисто выбрит, и молод, и в светлом клетчатом пиджаке. Носки
виднелись серые, и брюки серые, и галстук, и сам живой. Занял он прос-
торное кресло, Смурнова таким образом на кровать оттеснил. Сидел там
Смурнов и не дергался, не возражал, значит, против гостя незваного, но
вежливого, без матов и пинков, - пока, во всяком случае.
- Разговор должен быть честным, - предупредил добрый, наставительно
подняв указательный перст.
- Ну разумеется, - обиделся Смурнов на нелепые подозренияч.
- Так во сколько лет, Алексей Михайлович, занялись вы онанизмом?
- А какое это имеет значение?
- Огромное, мой друг, - наставительно сказал клетчатый. - Я бы даже
сказал, принципиальное. И я попросил бы больше не спрашивать, что там
имеет значение, а что не имеет. Мы здесь решаем, что значением обладает.
Так во сколько, Леша?
- Это моя личная жизнь, - сказал он.
- Нет здесь личной жизни, - с сожалением обьяснил затейливый. -
Раньше, может, и была, а теперь нет. И вообще, я решаю, что личная
жизнь, а что неличная, а что публичная и так далее.
- Первый раз, что ли? - осторожно поинтересовался Смурнов.
- Ну разумеется.
- Лет в семнадцать, - признался он.
- Знаете что? - клетчато сказал тихий. - Такое добром не кончится,
Алексей вы наш Михайлович. Мы же договорились, что все будет честно. Ка-
кое там семнадцать? Вы не знаете, что такое онанизм? Или забыли, чем
время меряют? Если было вам десять лет, так и скажите. Нечего спектакли
показывать.
- А зачем спрашиваете?
- Честность вашу проверяю, - лениво усмехнулся молодой. - На будущее
делаем так: за каждую ложь будем вам отрезать по пальцу. Пальцев много,
на беседу хватит. Я признаю, конечно, что это жестокий путь, но друго-
