Навстречу им не семенили архангелы, не горел по сторонам божий свет, не
струилась любовь, не плясали черти. Коридоры, коридоры и опять коридоры,
ворсистый пол и белый потолок, тусклые лампы и коверные лестницы. Лифты
гудели, но добры молодцы обходили их. Смурнов устал любоваться на пол и
стены, он снова посмотрел на себя. И поглядел в себя. И снова не нашел
боли, и опять не увидел крови. Конвоиры похохатывали, легко постукивая
Смурнова в спину. Так и пришли.
Ручка и блокнот имели страшный вид, они манили, отталкивали, пугали.
В школе он здорово катал сочинения: из параллельных классов заходили и
гурьбой списывали. Потом все получали оценку два, а через неделю шли
снова. Смурнов - это надежно, это не подведет. Получить два за хитрость
считалось правильней, чем получить два за тупость.
В благодатные институтские годы намалевал рассказик, начал писать
второй, но не выдержал, бросил. Тяжело рассказики малевать. Он не писал
научных трудов, писем, докторских диссертаций, стихов, пророчеств. Он не
пробовал начать тяжелый трактат о сути мира или записать свою биографию.
Только часто вздыхал, до чего довел искусство родимый тоталитарный
строй. Смотрите, мол, люди добрые, кошмар-то какой, что эти гады творят,
как они нашу литературу, как они нашу интеллигенцию... И шуршала горькая
и сладкая мысль, что если б не гады, мог бы стать великим писателем, или
нормальным писателем, или на худой конец просто писателем - взять и
стать, но гады не дают.
Он радовался, что Совдепии нет, ради этого два раза ходил на митинг.
Дело было в девяностом году. Потом, конечно, жалел, а потом запутался,
не знал, кому верить: кто друг, кто враг, а кто просто так, а кто и неп-
росто так... Знал, что гадов развелось больше. Знал, что ничего у него
не выйдет. Знал, что провидение всегда на стороне гадов. Правда, не
знал, почему.
Но если провидение на стороне гадов, то стоит ли вообще что-то начи-
нать? Например, занятие бизнесом? Или писать книги? И вообще, тише едешь
- дальше будешь, всякий сверчок знает свой шесток и не лезет поперек
батьки в пекло, не по Сеньке ведь шапка. Сенькина хата с краю. Сенька
ничего не знает. Сенькина работа не волк, в лес не умотает, так что
Сенька вперед не суется и сзади не отстает. Халявная у Сеньки-то жизнь.
Смурнов знал русские поговорки.
Смурнов ненавидел гадов.
Смурнов предчувствовал, что его обманут.
Смурнов не ушел в коммерцию, потому что коммерсанты жулики.
Смурнов не писал, потому что книги никому не нужны.
Смурнов не любил, потому что это смешно.
Смурнов не трахал жену, потому что робкий.
Смурнов не убил, потому что не научили.
Смурнов не ходил на голове, потому что на головах не ходят.
Смурнов не читал Иммануила Канта, потому что заумь.
Он не писал еще и потому, что скучно. И познавшие жизнь знакомые го-
ворили Смурнову: ну разве дело для молодого парня - буковки выводить?
Мужицкое ли дело, стишки кропать? А пьесы сочинять, романы чиркать? Не
мужицкое, ох, не мужицкое, знающе учили его, а он кивал кудрявой голо-
вушкой. Правда, так и не знал, что на этой земле мужицкое дело, не заду-
мывался как-то, думать ведь тоже - странное занятие, нельзя же сесть в
кресло и начать думать умные мысли. Нет гарантии, что они умные, и нет
гарантии, что они вообще мысли. Говорили ему, а он соглашался.
Он не писал еще и потому, что некогда. Постирать там, погладить, сго-
товить пищи на ужин, а ночью - спать, а утром - на службу, и все не в
дружбу, на службе-то.
Он хотел по привычке чего-нибудь постирать. Или, допустим, заняться
едой: почистить картошки, замесить тесто, постругать редиску, сжарить
рыбу, обделать курицу, покидать съестное в суп, плюхнуть сметаны, поре-
зать хлебца, напечь блинов, поперчить, посолить, посахарить, добавить
укропа, сунуть в духовку, позвать знакомых и устроить им пир горой. Или
никого не позвать, а водрузить тарелки на стол, смотреть на них и радо-
ваться, приятно ощущая себя Мальчишом Плохишом. Шахтеры, мол, бастуют,
нищие старики голодают, а я вот чревоугодствую.
Но в камере - назовем ее честно - не имелось посуды и не водилось
съестных припасов. Не возникало и чувства голода. И нечего было пости-
рать. Смурнов потянулся к блокноту, ловко прихватил ручку в руку и вывел
фразу:
"Я родился 15 октября 1965 года".
Помедлил и приписал: "Потом я узнал, что отец хотел назвать меня Ми-
шей, а мама Сашей. Назвали Лешей. До сих пор не знаю, почему. Так я поя-
вился на свет - Смурнов Алексей Михайлович. Я жил и живу в том городе,
где родился. Вряд ли мое детство хоть чем-то отличалось от детства мил-
лиона других детей."
Шариковый стержень летал над бумагой. Через минуту стержень нервничал
и переживал, дрожал и прыгал, временами бесновался и уходил в далекий
экстаз. Жидкость стекала на белый лист синими закорючками. Как здорово,
думал Смурнов, почему я не дошел до этого раньше?
3
Он родился 15 октября 1965 года.
Его детство мало чем отличалось.
На восьмую годовщину рождения ему подарили котенка, назвали Пушком.
Котенок суетился, валял по полу грязный носок, мяучил с голоду или с ра-
дости, спал где придется, запрыгивал на книжные полки и бегал по томам
Достоевского. Пушок родился ярким, трех цветов: черного, рыжего, белого.
Через полгода котенок умер, бог весть от чего - вроде не болел, а тут
оп: сразу окочурился. Он внимательно смотрел на неживого Пушка, плакал,
конечно, мало что понимал, разумеется, - мал был, неопытен.
Как-то его били. Лет двадцать назад. Весело били, с посвистом, со
смешком, с громким матом и сладким уханьем. Пацаны били, лет шестнадца-
ти. Было их, пацанов, всего трое. Он, понятное дело, один. Тормошили его
ребята гуманно, даже не сказать, чтобы били, так, наверное, общались.
Говорили, например, что он сучонок, или что он стукач (чистая ложь).
Или, допустим, педераст, или урод, или дурачок. Он обижался, не согла-
шался, доказывал. Дурак ты - весело отвечали ему. Нет, возражал ма-
ленький Смурнов, я умный, я поумнее вас буду, и начинал им рассказывать
интересные сведения про ай-кью... Ладно, соглашались, ты самый умный
суслик на свете. Ну почему я суслик, спорил он, я - человек. Ему объяс-
няли, что он за человек. Нет! - кричал Смурнов. И пробовал материться,
не получалось. Его хлопали по щекам, пинали по ногам, делали вид, что за
всей силы замахиваются кулаком, якобы собираясь ударить в лицо... Он не
выдерживал провокаций, дергано бил костяшками куда-то в грудь: нашел,
куда бить амбала, долго думал, наверное, вот и нашел.
Амбал хохотал, и только потом - хрясь. В нос. Или в солнечное сплете-
ние. Остальные даже не помогали. Разбор шел по кругу: каждому он ткнул
кулаком, и каждый вдарил слабому раз пять-шесть. Можно было не тыкать, а
уйти прочь, они бы не стали его держать - не злые ребята, не убийцы,
просто скучно им. Ему сказали бы, что он мразь. Еще бы кое-что сказали,
что принято говорить у шпаны. Но не стали бы сбивать с ног или доставать
ножик. Он бы исчез, они не заметили. Материли бы друг друга по-дружески,
без него обошлись, нужен больно: мало чуханов, что ли?
Но нет, горд Смурнов, верил в правду, не хотел побежденным-то ухо-
дить. Доказать хотел полноценность. Словом доказать, делом. Аргументиро-
вал, пока кровь не закапала. Пацанам даже скучно стало - вот тупой, бля,
во тупой... Они его сами и прогнали; надоели его аргументы, осточертело
его ласковое лицо. Уходи, сказали, а то уроем. Он и пошел, изнутри сле-
зами наполненный.
...Довелось Смурнову и влюбиться. Все влюбляются: козлы и гении, спи-
керы и офицеры СС, и нормальные советские школьники, и ненормальные, и
такие, как он, и не такие тоже.
Звали девочку Лена. Училась с ним в 9-ом "А", смешливы была не в ме-
ру, симпатична (в меру!), ходила длинноногой и коротко стриженой. Они и
раньше учились рядом, но так вышло, что раньше не видел ее - а вдруг
увидел. В девятом классе.
Чувство, как и положено, объявилось не платоническим. Поначалу Смур-
нов сам не знал, чего хочет, даже приблизительно не догадывался, а через
пару месяцев расчувствовал в себе наконец, что он хочет Лену. Никому о
такой аномалии не сказал, и уж тем более не признался Лене. Мало ли что
- засмеет, не поймет. Ходи потом такой, весь непонятый и засмеянный. Но
что-то надо делать, нельзя так - чтобы совсем ничего не делать, смотреть
на Лену, думать о ней, мечтать, и обходить вожделенную Леночку за верс-
ту. И вздумал он с ней беседы разговаривать.
Подойдет, бывало, на долгой перемене перед самой биологией. И давай
про цитоплазматическую мембрану. А иногда про инфузорию, которая ту-
фелька, и временами даже про хордовых. А иногда про эпоху мезозоя, как
одни ящеры питались другими. Начинал с провокации: а знаешь ли ты, Лена,
про удивительного динозавра диплодка? И ну про диплодков загибать. Смур-
нов достаточно много знал о диплодках, об их весе и габаритах, об моцио-
не и рационе, и о среде их обитания неплохо знал. Что поделаешь, начитан
литературы, в том числе и специальной. Лена увлеченно слушала, интересно
ей было, попрыгунье: и чего там дальше, и откуда он про диплодков знает,
и зачем они кому-то нужны, и какую чушь он будет травить на очередном
перерыве. Леша знал, чего травить и на второй переменке, и на третьей, и
на пятой, и на сто шестой...
Он решал ей тригонометрические задачки. Извлекал биквадратные корни.
Конечно же, писал сочинения, мастер был лишних людей описывать и образы
раскрывать. Лена благосклонно принимала знаки внимания. А чего ей, шуст-
рой, отказывать? Сложное это дело, лишние образы да биквадратные корни.
Сели они как-то за одну парту. Так и просидели до конца года, и гово-
рили уже о вещах иных, почитай, интимных: кто какие кинофильмы смотрел,
кто на море бывал, каких зверей любит и каких педагогов боится больше
других. Лена открывала душу, рассказывая, как она обожает клубнику.
Смурнов делился тайной, жалуясь на ссоры родителей. Оба хотели прочитать
книги, которых не продавали. Оба верили, что жизнь на земле через энный
промежуток времени будет благостная - ну не совсем чтобы коммунизм, од-
нако все равно несравненно здоровская... Оба открытничали, признаваясь в
нелюбви к химии.
Лена снилась исключительно в купальниках или без. По знающим рассказ-
кам он представлял, что обычно нормальные мужчины делают со своими жен-
щинами. Так-то вот. Он хотел всего. С доброглазой и длинноногой девочкой
Леной, шагаюшей по его снам в пятнистом купальнике.
Любовь, думал Смурнов. У меня. Это ж надо такому, чтобы у меня - лю-
бовь, большая и на всю жизнь (он всерьез мечтал на Лене жениться). Рев-
новал свою резвую сожитенльницу по парте к одноклассникам, прохожим, мо-
лодым учителям и городским тополям. Разумеется, ревновал к ее брату и
домашним рыбкам. Мучился, когда не видел. С трудом жил, когда она боле-
ла, или когда сам болел, или когда пришли весенние каникулы. Не сомне-
вался, что умрет без нее, упадет и не встанет, а может, утопиться, пове-
сится, или еще что-нибудь натворит.
Они виделись только в школе. На очередной перемене опять говорили о
жизни советской нации и вчера виденной по ТВ детективной киношке. Лена
все чаще улыбалась. Смурнов все чаще мучился, ибо видеть Лену видел, но
хотел большего. Наверное, несчастная любовь, определился он к середине
апреля.
О несчастной любви молчал, как партизан под ножом эсэсовца. И папе не
сказал, и маме, и седой классной руководительнице, и проворным школьным
товарищам, и толстому директору школы, и дворовому хулиганью, и даже
первому секретарю обкому КПСС не вымолвил ни словечка. А они не
больно-то спрашивали, папа, мама и первый городской коммунист.
Конечно, он ничего не произнес Лене. Неудобно как-то. Жить не мо-
