Александр Силаев
НЕДОМУТ
1
Четверо их было, четверо, - много ли, мало? - все, как положено, в
черном, по случаю как бы, для торжественности, для понтов, для того, на-
верное, чтоб нагнать побольше страха на человечка.
Сначала он решил не бояться, выдержал секунд пять. И все оттого, что
в книгах было написано по-другому, по меньшей мере, в тех книгах, кото-
рые он читал, хранил, перечитывал...
- Налево, козел, - сказал один из них.
- Я не козел, - попробовал защититься он.
- Назовите себя по-другому, - предложил конвойный.
- Я человек.
- А это мы посмотрим, - улыбнулся тот, и через короткое время хохота-
ли все четверо.
Они и смеяться могут, удивился он.
- Мы много чего можем, - зевнул самый молодой, с серебряной бляхой и
ясным профилем.
- И мысли читать?
- Не-а, - ответил тот. - Мысли - это твое.
Они пошли дальше.
- Что со мной сделают? - поинтересовался он.
- Живы будем, не помрем, - весело ответил ему ясный профиль.
- Я понимаю, - понимающе сказал он.
Один из конвойных взял его за руку, ласково заглянул в лицо и веско
сказал:
- Ты не хера не понимаешь, Смурнов. Ни хера. Понял? Большинство людей
ничего не понимают в этой жизни оттого, что им кажется, будто они все
поняли. А они ничего не поняли. Им учиться надо и учиться. А они судят
мир, как будто имеют на это право. Придурки хреновы, бля, ты такой же...
Смурнов долго молчал, думал, наверное, колебался там, стеснялся по
заядлой привычке, затем сказал, дрожа в голосе, от храбрости своей, что
ли, произнес:
- Зачем вы ругаетесь?
Ясный профиль вздохнул и печально посмотрел на Смурнова.
- Я объясню. Думаю, поймешь. Представь себе мат. Особые конструкции,
да? Представь парня из подвала. Пятнадцать лет ему, а матюгается уже
профессионально. Или мужик - тот же парень, только подрос. Он же не уме-
ет по-другому, да? Мерзко это и скучно. У них внутри плохо, очень пусто
у них внутри - вот что я хочу сказать. По структуре все пусто. Баба,
еда, кореша. Они, наверное, счастливы по своей структуре. Нет там того,
что сложными словами выражается. Все простые действия ложатся в словарь
из матерных производных от одного глагола и двух существительных - мне
один филолог рассказывал. А вот сложное выражается сложно. А если слож-
ная структура выражается матерно - значит, она актуализирует какие-то
вещи подходящим способом. Это мат второго порядка, если не третьего,
представь: матерящийся Аристотель. Это ведь нормально. Усек, пидаренок?
- Но почему? - возроптал было Смурнов.
- Я назвал твой статус. И здесь, и в мире. Потому что пидар для тебя
слишком уважительно, при негативной оценке пидар - это нечто хотя бы ми-
нимально серьезное. Ты несерьезен, так себе - пидаренок-гетеросексуал...
Шедший впереди толкнул большую деревянную дверь, это надо же - дере-
вянную! Ручка - металлическая! По крайней мере, на вид она была металли-
ческой, дотронуться до нее Смурнову не пришлось. Комната за большой
дверью казалась тесной.
- Подождешь здесь, - объяснил начальник конвоя. - Наверное, долго. Но
тебе время не повредит, ты всю жизнь скулил на его недостаток. Ты вообще
часто скулил, куда чаще, чем полагается..
- А сколько ждать?
- Не знаю, - улыбнулся ясный профиль. - Как там решат. Может быть,
час. Или год. Обычно два-три дня...
- Хорошо, - согласился Смурнов.
Все захохотали, кроме Смурнова. Смеялись звонко, заливисто, от души.
- Если б ты сказал, что это плохо, я двинул бы тебе в челюсть, -
признался начальник.
- А я бы его обнял, - задумчиво сказал ясный профиль.
- А я бы расцеловал, - сказал третий.
- А я бы угондонил ему сапогом в живот, - сказал четвертый.
Дверь захлопнулась. Люди ушли. Если, конечно, это были люди, а не
другие создания.
Комната имела четыре угла, она выглядела не треугольной, не пятиу-
гольной и даже почему-то не круглой; бывают ведь и круглые комнаты, а уж
сколько в мире семиугольных комнат, и восьмиугольных, а в особенности
имеющих форму трапеции! Но нет, комната очутилась нормальной. Стену нап-
ротив двери украшало окно, закрытое как положено, но совершенно без ре-
шеток - залетай, кто хочешь: хоть сокол ясный, хоть голубь мирный, хоть
ворон черный, хоть ворона, хоть воробей, хоть орел, хоть решка, хоть
Карлсон, который, как известно, живет на крыше. Хоть бегемот. Бывает же
всякое - открываешь спросоня глаз, а у тебя на балконе пасется бегемот,
щиплет себе герань, урчит, похрюкивает, причмокивает, а тебе страшно, с
непривычки-то особенно, не видал ты раньше бегемота, дикий зверь все-та-
ки, нерусский, ненашенский, не знал таких, а тем более на своем балконе,
да и балкона не знал раньше, отродясь не водилось у тебя балкона, а тут
раз - и балкон тебе, и африканский зверь, и зачем глаз открыл? Спал бы
лучше, любил во сне Дашу из десятого "Г", Машу с третьего курса, Наташу
из своего отдела, подругу брата, жену друга, девушку из троллейбуса,
Клаву Шиффер из шестой квартиры, Клеопатру из коммерческого ларька, це-
ловал бы их мокро в губы, гладил волосы, шептал нежности, раздевал и не
мог сдержаться - все во сне, разумеется, какая Даша или Маша наяву такое
позволит? А тут тебе бегемот. Большой и неэротичный. К тому же нерусс-
кий. Щиплет герань, урчит, причмокивает и почти на тебя не смотрит.
Комнату занимали добрая деревянная кровать и объемное пухлое кресло,
и простяцкий стул. Вот такая исконняя обстановка, ничуть не тюремная, а
вполне свою, комнатно-домашняя. У кровати раскинул ноги забавный ма-
ленький столик, а в стене виднелись шкаф, два зеркала, еще одна дверь.
За ней висело третье зеркало, змеился душ и высился унитаз. Это так гу-
манно, подумал Смурнов, он ведь и не надеялся. На столике покоились руч-
ка и блокнот, видимо, для заметок, для покаяний, для углубленых размыш-
лений о сути жизни. Надо будет покаяться, надо будет поразмышлять, гото-
вился Смурнов, обходя временное пристанище.
И холод внезапно подкатил к сердцу. Он вспомнил, что и как, и каким
образом, и в какой последовательности, и не понял, почему, и не догадал-
ся, зачем, и не нашел виновного - впервые в жизни узнал, что ничего не
знает, потому что если он не знает этого, то он не знает вообще ничего,
это ясно как божий день и божье утро. Это ясно как божья ночь.
Он закричал, как не кричал ни разу раньше, как не кричал даже тогда,
когда его убивали, он был скромен и тих; а вот сейчас кричал, впервые за
тридцать два года сломав барьеры, ощутив свободу в крике, свободу хоть в
чем-то, орал и орал, выкривая звуки русского языка, а потом английского
и французского, а затем немецкого и турецкого, - хоть и не знал этих
языков. Он прекратил шуметь, когда понял, что его не услышат. В этом
месте вряд ли отвечали на крик.
Он подошел к окну, уткнул нос в стеклянную плоскость и зарыдал. Вто-
рой раз сегодня он был свободен, пока что - свободен в плаче, как до то-
го был свободен в крике, и это казалось приятным, так сильно плакать,
так ведь можно выплакать всю мутотень, всю боль и всю слабость, а если
сильно повезет - выплакать и свое незнание, своего непонимание сегодняш-
ней ситуации жизни.
Жизни ли?
Он помнил, что его убили часа два назад.
Между тем он чувствовал. Не было апостола Петра и архангела Гавриила,
и не было черных вод, не шатались тени, и отсутствовала труба, яркий
свет и прочие навороты доктора Моуди. Было то, что было.
2
Он ходил по этой улице пятнадцать лет, и ходил бы еще полвека - перс-
пектива отъезда из города К. отсутствовала напрочь. Он поступил на пер-
вый курс, и родители как раз переехали с правобережья, очень выгодный
обмен, с небольшой доплатой, конечно, но тем и выгодный - что с не-
большой. Квартира была двухкомнатной, и когда он женился (он все-таки
женился), они оставили ему свое благославение, а сами исчезли, чтоб не
мешать, не занимать жизненное пространство. Как они сказали, не путаться
под ногами у молодой семьи.
Сегодня на улице случилось сыро и мокро, но дождь не шел, он катился
с неба мелкими бисеринками, они изредка падали за воротник, еще реже за-
девали ресницы, но это было ласково и нестрашно. Можно выходить без зон-
та и идти куда хочешь, где мокрее или где посуше, или где уютнее, или
где опаснее, или просто куда шли ноги и смотрели глаза. А можно было
стоять у окна и видеть, как большие капли с деревьев ударяли в полновод-
ные, ночные еще лужи, и растекались девятым валом по их поверхности, и
пропадали, а а рядом падали такие же капли - и снова тонули.
В эту погоду уютно спать и сподручно выпивать водку, изумительно це-
ловаться и говорить о любви. Подходяще писать роман. Ко времени считать
деньги, играть со щенком, воспитывать сына, читать тяжелую и умную кни-
гу, прощать врагов, трогать кошку или ласкать телефон, бездельничать, -
все оправдано и все верно, когда мелкие бисеринки дождя едва гладят во-
лосы, а глаза прохожих на улице дышат влагой.
...Второй ударил его подобранной железякой по голове. А затем было
поздно. Он потерял способность двигаться и разбираться в пространстве,
зачем-то держа сознание. Боли не чувствовал. В момент удара и чуть после
было что-то другое. А потом уже боль. А потом уже и не боль. А потом его
опять били. А потом первый сказал второму, ты че, дурак мол, по мертвому
бить, это же труп уже, все, на хрена уже, не в кайф, пошли, бля, а то
менты, бля.
Первому исполнилось лет семнадцать. Второй, кажется, старше, или
просто выглядит старше, или настолько некрасив, что о возрасте трудно
судить. Уроды или очень красивые часто выпадают из возраста, и дураки
выпадают, и гении, и птицы, и звери.
Первый разговаривал спокойно и без оружия. А Смурнов слушал. Он не
ударил в горло ребром ладони, и не заехал кулаком в нос, и не бил ногой
в пах - не умел ведь. И не убегал, потому что родился скромным. И не
смеялся, потому что чувствовал страх. Когда его ударили, страх скончал-
ся. Как будто и не родился страх. Кого бояться? Страх исчез, но было
поздно, он потерял умение двигаться и делать что-то в пространстве.
В себя пришел и увидел, что лежит не на мокрой улице под небом, а на
сером ворсистом полу и под потолком. Он был в той одежде, что и в двух
кварталах от родного дома, где его завалили железной палкой. Он видел,
что лежит в темно-синих джинсах, кожаной коричневой куртке, черных стоп-
танных башмаках. Кровь не текла. Крови не было, и синяков, и царапин, и
разбитой головы - целехонька была голова, и руки-ноги росли, и уши то-
порщились, и глаза близоруко зыркали, и член спокойно лежал; он чувство-
вал свои руки, свои ноги, свой член. Как хорошо, обрадовался он, а потом
удивился, именно так, в очередности: сначала чувство неземного удовлет-
ворения, а затем удивление, и только через промежуток - великий страх.
Сначала было радостно чувствовать тело, впервые, наверное, со времен
детства, со школьной эпохи, а может быть, и дошкольной. Он ведь не заме-
чал свое тело, оно казалось ему вещью, футляром для переноса сути, так
себе, не им; вот автомобиль перевозит тело, а оно перевозит душу, так
примерно. Оказалось, не совсем так или даже перпендикулярно: легко по-
нять это, получив железным прутом в мозг, а затем очнуться на сером и
пушистом, и смотреть в потолок из белых плит, и не разуметь ничего,
только видеть и только чувствовать.
А затем пришли добры молодцы, числом четверо. С шутками, с прибаутка-
ми они подняли его на ноги и весело спросили: ну че, братан, идти мо-
жешь? Он встрепенулся, кивнул. Ну так пошли, мать твою, чего лежать,
когда можно идти, почему идти, когда можно бежать, зачем бежать, когда
можно лететь, да и незачем лететь, если весь мир - и так в тебе, только
руки протяни, только шевельни мыслью? Сразу не ухватил, а переспросить
убоялся, так и шли они, четверо молодцев и убоявшийся Смурнов...
