А насколько было бы лучше открыто обличить пьянство и перечислить его
пороки! Тогда его стал бы избегать всякий приличный человек, а не только
совершенный и мудрый, которому довольно утолить жажду, который, когда
разгорится веселье и зайдет - не из-за него, а из-за других, - слишком
далеко, все же остановится и допьяна не напьется. (18) Мы еще посмотрим,
придет ли дух мудреца в расстройство от лишнего вина и будет ли мудрый
делать то, что всегда делают пьяные. А пока, если хочешь доказать, что
муж добра не должен напиваться допьяна, зачем строить умозаключения?
Скажи просто: стыдно загонять в себя больше, чем можешь вместить, и не
знать меры потребного для собственной утробы; пьяный делает много тако-
го, от чего, протрезвев, краснеет, опьяненье - не что иное, как добро-
вольное безумье. Продли это состояние на несколько дней, - кто усомнит-
ся, что человек сошел с ума? (19) Но и так безумье не меньше, а только
короче. Приведи в пример Александра Македонского, как он во время пира
убил Клита6, самого верного и любимого друга, а поняв свое преступление,
хотел умереть, - да и заслуживал смерти. Пьянство и разжигает, и обнажа-
ет всякий порок, уничтожая стыд, не допускающий нас до дурных дел. Ведь
большинство людей только стыд, а не добрая воля удерживает от запретно-
го. (20) Где душой овладевает слишком сильный хмель, все скрытое зло вы-
ходит наружу. Пьянство не создает пороков, а только выставляет их напо-
каз: похотливый даже не ждет ухода в спальню, а тут же, не откладывая,
позволяет себе все, чего хочется его сладострастью; бесстыдный при всех
сознается в своей болезни, наглый дает волю и рукам, и языку. У спесиво-
го растет чванство, у жестокого - свирепость, у завистливого - злость;
всякий порок выходит на свободу. (21) Прибавь еще, что пьяный не помнит
себя, слова его бессмысленны и бессвязны, глаза видят смутно, ноги зап-
летаются, голова кружится так, что крыша приходит в движение и весь дом
словно подхвачен водоворотом; живот у него болит, оттого что вино бурлит
и распирает внутренности. Все это еще терпимо, пока хмель в силе; а ког-
да сон его ослабит и опьяненье переходит в расстройство желудка? (22)
Вспомни, к каким бедствиям приводило общее опьянение! Оно предавало вра-
гу самые храбрые и воинственные племена, оно открывало крепости, многие
годы обороняемые в упорных боях, оно подчиняло чужому произволу самых
непреклонных и сбрасывавших любое иго, оно усмиряло непобежденных в бит-
ве. (23) Александр, только что мною упомянутый, остался невредим, пройдя
столько дорог, столько сражений, столько зим, одолев и трудные времена,
и трудные места, пересекши столько неведомо откуда текущих рек, столько
морей, - и сгубили его невоздержность в питье и роковой геркулесов кубок
7.
(24) Велика ли слава - много в себя вмещать? Когда первенство почти
что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в си-
лах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты
один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вмес-
тить больше вина, чем ты, - все равно тебя побеждает бочка.
(25) Что погубило Марка Антония, человека великого и с благородными
задатками, что привело его к чужеземным нравам и неримским порокам, как
не пьянство и не страсть к Клеопатре, не уступавшая страсти к вину? Оно
и сделало его врагом государства, и притом слабейшим, чем его враги, оно
и усугубило его жестокость, когда к нему за обедом приносили головы пер-
вых в Риме мужей8, когда он среди изобилия яств, среди царской роскоши
пытался узнавать лица и руки убитых по спискам, когда, напившись вином,
он жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но
еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.
(26) С пристрастьем к вину неразлучна свирепость, потому что хмель
вредит здравому уму и ожесточает его. Как от долгой болезни люди стано-
вятся плаксивыми, раздражительными, так что малейшая обида приводит их в
бешенство 9, так от непрестанного пьянства становится свирепой душа.
Когда она часто не в себе, то пороки, укрепленные привычным безумием,
возникнув во хмелю, и без него не теряют силы.
(27) Так говори прямо, почему мудрый не должен пить допьяна: покажи
на деле, а не на словах, до чего отвратительно и вредно пьянство, - ведь
это нетрудно. Докажи, что так называемые наслаждения, едва перейдут ме-
ру, становятся муками. А если ты какими-то доводами доказываешь, будто
мудрец, сколько бы ни выпил вина, не собьется с правильного пути, даже
если начнет буйствовать, - то можешь строить и такие умозаключенья: муд-
рец не умрет, выпив отравы, не заснет, приняв снотворное, а проглотив
чемерицу, не извергнет сверху и снизу все, что будет у него в утробе.
Нет, если ноги у него заплетаются, и язык тоже, то какие у нас основания
думать, что он частью пьян, а частью трезв? Будь здоров!
Письмо LXXXIV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Те поездки, что прогоняют мою вялость, полезны, я думаю, и для
здоровья, и для занятий. Почему они полезны для здоровья, ты видишь сам:
если пристрастье к наукам делает меня ленивым и мешает заботиться о те-
ле, то так я упражняюсь хоть за чужой счет. А почему они полезны для за-
нятий, я тебе объясню. Ведь я не перестаю читать, а это, по-моему, необ-
ходимо - во-первых, чтобы не довольствоваться самим собой, во-вторых,
чтобы, зная исследованное другими, судить о найденном и думать о том,
что еще нужно найти. Чтение питает ум и дает утомленному занятиями от-
дохнуть за другим занятием. (2) Нельзя только писать или только читать:
одно из этих дел удручает и отнимает силы (я имею в виду перо), второе
рассеивает и расслабляет. Нужно в свой черед переходить от одного к дру-
гому и одно другим умерять, чтобы собранное за чтением наше перо превра-
щало в нечто существенное. (3) Как говорится, мы должны подражать пче-
лам, которые странствуют в поисках медоносных цветов, а потом складывают
принесенное в соты, где оно и переваривается в мед, и, как сказано у на-
шего Вергилия,
собирают текучий
Мед и соты свои наполняют сладким нектаром1
(4) О пчелах точно не известно, то ли сок, извлекаемый ими из цветов,
есть готовый мед, то ли они придают собранному сладость некой примесью и
свойством своего дыхания. Некоторые полагают, что их уменье - не делать
мед, а собирать его, и говорят, что у индусов мед находят в листьях
тростника, где он родится либо как роса, благодаря тамошнему климату,
либо как сладкий и густой сок самого тростника, и что в наших травах
есть та же сила, только не столь явная и заметная, а рожденные для того
живые существа выискивают и копят такой сок. Другие думают, что со бран-
ное пчелами с самых нежных трав и цветов превращается в новое вещество
благодаря особым приправам и смешиванию, не без некого, так сказать,
бродила, которое и сливает разное воедино.
(5) Но, чтобы мне не отвлечься от нашего предмета, скажу, что и мы
должны подражать пчелам: вычитанное из разных книг разделять, потому что
порознь все сохраняется лучше, а потом, употребив все тщание и все спо-
собности ума, слить разные пробы и добиться единого вкуса, так что, даже
если будет видно, откуда что-то взято, оно должно выглядеть иным, нежели
там, откуда было взято. Ведь то же самое в нашем теле делает без нашего
старанья сама природа. (6) Съеденная пища лишь обременяет желудок, поку-
да остается, какой была, и плавает в нем твердыми кусками; только изме-
нившись, превращается она в силу и в кровь. Пусть то же самое будет и со
всем, что питает наш ум: нельзя, чтобы почерпнутое оставалось нетронутым
и потому чужим. (7) Его нужно переварить, иначе это будет пища для памя-
ти, а не для ума. Будем верны тому, с чем согласны, усвоим его так, что-
бы из многого возникло одно, как из отдельных чисел получается одно, ес-
ли меньшие разрозненные количества обнимет один подсчет. То же пусть
сделает и наша душа: все, что помогло ей, пусть она скроет и показывает
лишь то, чего сама добилась в итоге.
(8) А если и появится в тебе сходство с кем-нибудь, кого восхищение
подняло в твоих глазах, я хочу, чтобы ты походил на него, как сын, а не
как портрет: ведь портрет мертв. - "Что же, нельзя будет понять, чьей
речи ты подражаешь, чьим доводам, чьим мыслям?" - Я думаю, порой и не
поймешь этого - тогда, когда великий ум придает свой чекан всему2, что
пожелал взять от любого образца, и приведет все к единству.
(9) Разве ты не видел, как много голосов в хоре? И все они сливаются
в единый звук. Есть в хоре голоса высокие, есть низкие, есть средние,
сопровождают их флейты, - но отдельные голоса скрыты, явно слышен голос
всех. (10) Я говорю о хоре, какой был известен старым философам. Во вре-
мя наших состязаний больше певцов, чем когда-то бывало зрителей в теат-
ре; все проходы заполнены рядами поющих, скамьи окружены трубачами, с
подмостков звучат флейты и органы всех родов, и из разноголосицы возни-
кает стройность. То же самое хочу я видеть и в нашей душе: пусть она
вместит много искусств, много наставлений, много примеров из разных ве-
ков, но пусть все это придет в согласие.
- (11) Ты спросишь, как этого можно достичь? - Постоянным вниманием,
- не делая ничего иначе, как по совету разума. Если ты захочешь его пос-
лушаться, он тебе скажет: "Немедля оставь все, за чем гоняются; оставь
богатства - они или опасны для владельца, или обременительны. Оставь
наслажденья, и телесные, и духовные, - они изнеживают и расслабляют. Ос-
тавь поиски почестей - это вещь спесивая, пустая и непостоянная, ей нет
конца, она всегда в тревоге, не видно ли кого впереди, нет ли кого за
плечами, всегда мучится завистью, и притом двойной. Видишь, как несчас-
тен человек, если и тот, кому завидуют, завидует тоже. (12) Видишь ты
эти дома вельмож, эти пороги, у которых шумно ссорятся пришедшие на пок-
лон? Ты натер пишься оскорблений, чтобы войти, а еще больше - когда вой-
дешь. Иди мимо лестниц богачей и вознесенных насыпями прихожих: там ты
будешь стоять не только над кручей, но и на скользком месте. Лучше нап-
равь шаг сюда, к мудрости: стремись к ее покою, к ее изобилию! (13) В
делах человеческих ко всему, что на первый взгляд возвышается только над
совсем уж низким, ведут крутые и трудные подступы. Неровною дорогой
взбираются к вершине почестей. А если тебе угодно будет взойти на эту
высоту, до которой не подняться фортуне, ты увидишь все почитаемое самым
высоким у своих ног, хоть подъем твой будет пологим. Будь здоров.
Письмо LXXXV
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Я тебя щадил и до сих пор довольствовался немногим: пропуская все
запутанное, давал тебе только отведать доказательства, приводимые нашими
в подтвержденье тому, что одной добродетели довольно, чтобы сделать
жизнь вполне счастливой. А теперь ты велишь мне изложить все умозаклю-
ченья, сколько их есть, - и наши, и придуманные с тем, чтобы выставить
нас на смех; но если я захочу это сделать, получится не письмо, а книга.
Я много раз заверял тебя, что не нахожу в доводах этого рода никакого
удовольствия. Стыдно выходить в битву во имя богов и людей, вооружившись
шилом.
(2) "Разумный человек умерен; умеренный стоек; стойкий безмятежен;
безмятежный не знает печали; кто не знает печали, тот блажен; значит,
разумный блажен, а разумности довольно для блаженной жизни". (3) Вот что
возражают на это умозаключение некоторые перипатетики. Безмятежный, и
стойкий, и не знающий печали - все это надо толковать так: "безмятежным"
зовется не тот, кто никогда не волнуется, а тот, кто волнуется редко и
умеренно; и "не знающий печали", по их словам, - это тот, кто печали не
поддается, кто грешит этим пороком не часто и не слишком сильно, ибо че-
ловеческая природа отказала нам в том, чтобы чья-нибудь душа была недос-
