тупна печали, а мудреца скорбь не побеждает, не затрагивает, и прочее в
этом роде, в соответствии со своим ученьем. (4) Они не устраняют страс-
ти, а умеряют. Как мало, однако, признаем мы за мудрецом, если он
сильнее самых слабых, радостнее самых скорбных, воздержнее самых разнуз-
данных, выше самых низких! Что если кто-нибудь станет с восхищеньем хва-
лить собственное проворство, глядя на хромых и калек?
В поле летела она по верхушкам злаков высоких,
Не приминая ногой стеблей и ломких колосьев,
Мчалась и по морю, путь по волнам пролагая проворно,
Не успевая стопы омочить в соленой пучине.1
Вот что такое быстрота, если ценить ее самое по себе! Что если ты на-
зовешь здоровым того, у кого небольшой жар? Не слишком сильная болезнь -
это еще не здоровье! (5) Они говорят, что "мудрец зовется безмятежным
так же, как называются "бескосточковыми" не те финики, где вовсе нет
твердых зерен, а те, где они не так тверды". Но это неправда. Как я по-
нимаю, муж добра - не тот, в ком меньше зла, а тот, в ком его нет. Дело
не в том, чтобы пороки были малы, а в том, чтобы их не было, а иначе,
если будут хоть какие-то, они вырастут и опутают человека. Зрелое и
большое бельмо ослепляет глаз, но и небольшое замутняет его. (6) Если ты
допустишь у мудреца страсти, разум будет им не равен, и его смоет словно
потоком; особенно же если ты оставишь мудрому не одну страсть, чтобы он
с нею боролся, а все их. Целой толпою страсти, пусть и умеренные,
сильнее, чем одна, даже и неистовая. (7) Человек жаден до денег, но не
слишком, честолюбив, но умеренно, гневлив, но отходчив, непостоянен, но
не мечется туда-сюда, похотлив, но не до умопомраченья. Нет, лучше тому,
кем одна страсть владеет целиком, чем такому, кто одержим всеми понемно-
гу. (8) И потом, не так важно, насколько страсть сильна: она, какова бы
ни была, подчиняться не умеет и вразумлению не поддается. Как не слуша-
ется доводов ни одно животное, ни дикое, ни домашнее и кроткое (сама их
природа глуха к увещаньям), так не повинуются, не внемлют им страсти,
сколь бы ни были они ничтожны. Тигры и львы никогда не избавляются от
свирепости, хоть иногда их укрощают; но когда меньше всего ждешь, усми-
ренная кровожадность просыпается, так и пороки не приручаются по-настоя-
щему. (9) Далее, если разум в чем и помогает, так только в том, что не
дает страсти возникнуть; а возникнув вопреки ему, она вопреки ему и уко-
ренится, ибо легче воспрепятствовать ее рождению, чем выдержать ее на-
тиск.
Стало быть "умеренность" эта лжива и бесполезна, и думать о ней надо
так же, как о призывах не слишком сильно сходить с ума, не слишком
сильно хворать. (10) Управлять можно только добродетелью, а не душевными
недугами - их легче искоренить, чем обуздать. Есть ли сомнение в том,
что застарелые и упорные пороки человеческого духа, которые мы называем
болезнями: скупость, жестокость, распущенность, неверность долгу - уме-
рить нельзя? Значит, нельзя умерить и страсти, от которых прямой путь к
порокам. (11) Далее, если ты дашь хоть немного воли скорби, страху, алч-
ности и другим дурным порывам, они выйдут из-под твоей власти. Почему?
Да потому что предметы, их возбуждающие, - вне нас. Они и растут смотря
по тому, велики или малы вызывающие их причины. Тем сильнее будет страх,
чем окажется больше или ближе то, что пугает; тем острее желание, чем
обильнее награда, надежда на которую его разжигает. (12) Коль скоро нам
не подвластно то, есть ли в душе страсти, то сила их - и подавно: если
ты дашь им возникнуть, они будут расти вместе со своими причинами и ка-
кими только смогут стать, такими и будут. Прибавь и то, что они, как бы
ни были ничтожны, всегда набирают силу: ведь все, что нам на погибель,
не соблюдает меры. Болезнь легка сначала, когда подкрадывается, а потом
больное тело гибнет и от самого малого прибавленья жара. (13) Кто нас-
только безумен, чтобы поверить, будто в нашей власти исход тех вещей,
чье начало нам не подвластно? Откуда мне взять силы покончить с тем, че-
го я не в силах был не допустить? Между тем преградить доступ легче, чем
задушить, допустивши. (14) А некоторые говорят о таком различии: "Если
человек воздержан и разумен, то дух его по своему обычному состоянию и
свойствам спокоен, но в итоге не спокоен. По обычному своему состоянию
дух его не подвержен ни волненьям, ни скорби, ни страху, но есть мно-
жество внешних причин, способных его волновать". (15) Вот что примерно
они хотят сказать: он хоть и не гневлив, но иногда бывает в гневе; хоть
и не боязлив, но иногда боится; то есть порок боязливости ему чужд, но
чувство боязни знакомо. Если согласиться с этим, то боязнь, появляясь
все чаще, перейдет в порок, и гнев, допущенный в душу, изменит состоянье
этой души, прежде не знавшей гнева. (16) И далее: кто не презирает внеш-
них причин и чего-то боится, тот, когда надо будет храбро идти на огонь
и клинки ради родины, законов и свободы, будет мешкать и пойдет сердцу
вопреки. А в мудром такого двоедушия быть не может.
(17) Кроме того, я полагаю, надобно вот на что обратить внимание: как
бы не смешать две вещи, которые следует доказывать порознь. Что только
честное есть благо, - это одно умозаключение; а что для блаженной жизни
довольно добродетели - другое. Если только честное есть благо, то все
согласятся, что для блаженной жизни довольно добродетели; а вот наоборот
никто не признает, что только честное есть благо, если добродетель одна
лишь делает нас блаженными. (18) Ксенократ и Спевсипп2 полагают, что
блаженным можно стать и через одну добродетель, а вот честное не есть
единственное благо. И Эпикур считает, что обладающий добродетелью бла-
жен, но самой добродетели недостаточно для блаженной жизни, так как бла-
женными делает нас проистекающее из добродетели наслажденье, а не она
сама. - Нелепое различенье! Ведь он же сам утверждает, что нет доброде-
тели без наслаждения. А если оно всегда и неразрывно с нею связано, зна-
чит, довольно и ее одной: ведь наслаждение, без которого она не бывает,
всегда при ней, даже когда она одна. (19) Бессмысленно и утвержденье,
будто блаженным можно стать и через одну лишь добродетель, но совершен-
ного блаженства ею не достичь 3. Как это может быть, я не пойму. Блажен-
ная жизнь заключает в себе совершенное благо, непревзойденное ничем, а
если это так, то и блаженство совершенное. Если нет ничего больше и луч-
ше жизни богов, а блаженная жизнь божественна, значит, ей некуда уже
стремиться ввысь. (20) Кроме того, если блаженная жизнь ни в чем не нуж-
дается, значит блаженная жизнь совершенна, и между блаженной и блажен-
нейшей жизнью разницы нет. Неужто ты сомневаешься, что блаженная жизнь
есть высшее благо? А если в ней есть высшее благо, значит, есть и высшее
блаженство. И как нельзя ничего прибавить к высшему (ибо что выше не-
го?), так и к блаженной жизни, которая не бывает без высшего блага. Если
ты представишь дело так, будто один блаженнее другого, то придется тебе
пойти и дальше и представить бесчисленное множество степеней высшего
блага; а я понимаю так, что выше высшего блага нет ни одной ступени.
(21) Если один блаженнее другого, он, стало быть, предпочтет чужую, бо-
лее блаженную жизнь своей, а блаженный ничего чужого не желает. Значит,
либо остается такое блаженство, которое и блаженный предпочел бы своему,
либо он предпочитает не лучшее; но или одно, или другое невероятно!
Всегда человек, чем он разумнее, тем больше тянется к наилучшему и жела-
ет достичь его любым способом. Так может ли быть блаженным тот, кто и
может желать чего-нибудь еще, и должен? (22) Я скажу, откуда берется это
заблуждение. Люди не знают, что блаженная жизнь одна. Наилучшей из всего
ее делает главное свойство, а не величина. Все равно, долгая она или ко-
роткая, вольная или стесненная, простирается ли во все стороны, на мно-
жество мест, или сосредоточена в одном. Кто оценивает ее по частям, по
числу и мере, тот лишает ее самого замечательного в ней. Что это? То,
что блаженная жизнь всегда полна. (23) Я полагаю, цель еды и питья - сы-
тость. Один съест больше, другой меньше, - а разницы нет: оба уже сыты.
Один выпьет больше, другой меньше, - а разницы нет: оба утолили жажду.
Один прожил много лет, другой - мало; но и это безразлично, если долго-
летие дало первому столько же блаженства, сколько второму - короткий
век. Тот, кого ты называешь не столь блаженным, вовсе не блажен: само
это слово не допускает ограниченья.
(24) "Кто храбр, тот не знает страха; кто не знает страха, тот не
знает и печали; кто не знает печали, тот блажен". Это умозаключение при-
надлежит нашим. На него пытаются возражать так: мы, мол, вещь неверную и
спорную утверждаем как общепризнанную, говоря, что храбрый не знает
страха. - "Неужели же храбрый не испугается близко подступивших
бедствий? Такое говорит скорей о безумии либо умоисступлении, чем о
храбрости. А храбрый просто сдержан в своей боязни, хоть и не избавлен
от нее совсем". - (25) Утверждающие так впадают в ту же ошибку: у них
добродетель подменяется не столь сильным пороком. Ведь тот, кто боится,
пусть реже и меньше, все же не чужд зла, хоть и не такого мучительного.
- "А по-моему, тот, кто не боится близко подступивших бедствий, безу-
мен". - Ты прав, если дело идет о бедствиях; а если он знает, что это не
бедствие и единственным злом считает позор, то наверняка будет спокойно
смотреть на опасности и презирать то, что другим страшно; а не то, если
не бояться бедствий свойственно глупцу или безумцу, выходит, что всякий
будет тем боязливей, чем он разумнее. - (26) "По-вашему, храбрый сам
подставит себя под удар". - Ничуть! Он хоть и не боится опасности, но
избегает ее: осторожность ему пристала, страх не пристал. - "Что же, ни
смерти, ни цепей, ни огня, ни других оружий фортуны он не будет стра-
шиться?" - Нет! Он ведь знает, что все это - кажущиеся, а не истинные
бедствия, пугала человеческой жизни. (27) Опиши ему плен, побои, цепи,
нищету, тело, терзаемое болезнью или насилием, - все, что тебе придет в
голову; он отнесет это к числу беспричинных страхов. Бояться таких вещей
должны боязливые. Или, по-твоему, может быть злом то, на что нам прихо-
дится порой идти по своей воле? (28) Ты спросишь, что есть настоящая бе-
да? - Поддаться тому, что именуется бедами, и отдать им свою свободу,
ради которой должно все перенести. Свобода гибнет, если ты не презришь
все, что налагает иго. Не было бы сомнений в том, что подобает храброму,
если бы знали, в чем истинная храбрость. Это - не дерзость вопреки разу-
му, не страсть к опасностям, не стремление навстречу ужасам. Храбрость
есть умение различать, что беда и что нет. Она пристально оберегает се-
бя, и она же терпеливо сносит все, что имеет обманчивое обличье беды. -
(29) "Как же так? Если над головою храброго мужа будет занесен меч, если
ему будут пронзать одну часть тела за другой, если он увидит, как внут-
ренности вываливаются ему на колени, если для того, чтобы он сильнее
чувствовал пытки, их будут повторять и пускать свежую кровь из подсохших
ран, ты скажешь, что он не боится и не страдает?" - Страдает, конечно;
ведь человеческих чувств никакая добродетель не отнимает, - но не боится
и, непобежденный, смотрит свысока на свои страдания. Ты спросишь, что у
него тогда на душе? То же, что у старающихся ободрить больного друга.
(30) Беда - это то, что вредит; вредить - значит делать хуже; но
страданье и бедность не делают нас хуже, следовательно, это не беды. -
"Но это ваше утвержденье ложно: не всегда вредить значит делать хуже.
Буря и непогода вредят кормчему, но не делают его хуже". - (31) У стои-
ков и на это есть ответ. И кормчий из-за бури и грозы становится хуже,
